— Что ж, — сказал доктор, — тебе очень повезло, юная леди. Если б тебя не доставили в больницу так быстро, тебя сейчас здесь не было бы.
— Нет, конечно, — отозвалась я. — Я все еще была бы на игровой площадке.
Он поднял темную бровь и один уголок тонкой розовой верхней губы — и спросил:
— Ты ведь больше не будешь делать такие глупости, верно?
Я знала, что он хочет, чтобы я помотала головой, но я этого не сделала. Смотрела ему прямо в глаза и сжимала в руке, спрятанной под одеялом, стеклянный шарик, пока доктор не ушел, шурша халатом, в сопровождении клацающих сестер. Когда он ушел, время снова свернулось комками, словно овсянка в миске. Я смотрела в окно в дальнем конце белой комнаты, но видела только крыши домов и дождь. Сказала сестре, что мне нужно в туалет, и она принесла мне холодную металлическую сковороду. Задрав мою рубашку, помогла мне сесть на эту сковороду — прямо тут же, в белой комнате, где все вокруг глазели на меня. Когда потекла моча, это было все равно что выталкивать из себя бритвенные лезвия. Но я не заплакала. Никогда не плачу.
Спустя сто лет свернувшегося времени дверь белой комнаты открылась, и вошла мама.
— Крисси! Моя Крисси! Моя драгоценная девочка! Мой бедный ягненочек!
Она оказалась у кровати и резко наклонилась, раскинув руки в стороны. Я ела из фаянсовой миски рисовый пудинг с вареньем, и миска скатилась с колен. Я смотрела, как пудинг размазывается по моей постели липкими розовыми комками. От мамы пахло духами, набрызганными поверх грязи, а по краям этого был другой запах, женский запах, от которого меня замутило. Больничная рубашка намокла от дождя, который она принесла на своей одежде. Поверх ее плеча я увидела сестру Ховард, направляющуюся к нам.
— Здравствуйте, — сказала она, когда мама отпустила меня. — Вы, должно быть, миссис Бэнкс.
— Да-да, это я, — ответила мама.
— Рада знакомству, миссис Бэнкс. Мы следим за здоровьем Кристины.
Мама кивнула и погладила меня по щеке пальцем.
— Спасибо, сестра. Я ужасно беспокоилась. Пришла, как только услышала, что случилось. Я была на работе, и моя сестра дозвонилась до меня только сегодня утром. Я сразу примчалась сюда. Моя бедная, стойкая Крисси…
У мамы не было никакой сестры. Ни той, к которой мы ездили в гости на побережье, ни той, которая рассказала маме о том, что я в больнице. Мама была ужасной, жуткой вруньей. Сестра Ховард улыбнулась, потому что не знала о том, что все это ужасное, жуткое вранье. Мама подвинулась к изголовью кровати и запустила руку мне под спину. Ее пальцы легли поверх моего локтя, там, где заканчивался рукав больничной рубашки.
— Кристина держалась очень храбро, — подтвердила сестра Ховард. — Возможно, ваша сестра рассказала вам, что Кристина была в очень тяжелом состоянии, когда ее доставили сюда. Ей в руки каким-то образом попали таблетки — снотворные таблетки, — и она съела довольно много. Мы считаем, что она, должно быть, приняла их за конфеты.
Мамина рука у меня за спиной напряглась.
— Это очень в духе моей Крисси, — отозвалась мама слишком громким голосом. — Она ужасно жадная девочка. И беспечная. Тянет в рот все, что находит, даже из домашней аптечки.
— Они были в упаковке от конфет, — сказала сестра Ховард. Она говорила намного тише, чем мама, но это все равно заставило маму замолчать. — Кристине сделали промывание желудка, и сегодня утром ей, судя по всему, стало намного лучше. Конечно же, мы хотим узнать, как к ней попали эти таблетки. Если кто-то дал ей их намеренно, этим будет заниматься полиция. — Она перевела взгляд с мамы на меня, и голос ее стал еще тише: — Я хочу еще раз спросить тебя, малышка, — ты ничего не помнишь о том, как к тебе попали эти таблетки? Где ты их нашла?
Мамины пальцы крепко сомкнулись на складке кожи повыше моего локтя. Я стиснула зубы и сказала:
— Не помню. Кажется, я их просто где-то нашла. Не помню, честное слово.
Мама погладила меня по колену.
— Видите, сестра, как я и говорила, — она все тянет в рот. В районе, где мы живем, встречаются ужасные люди, сестра. Уверена, вы слышали о том, что случилось с тем малышом. Я изо всех сил пытаюсь уберечь Крисси, но иногда мне приходится отлучаться из дома на работу, а ее отец бывает дома не так часто, как мне хотелось бы. За ней всегда кто-нибудь присматривает, но кто знает, насколько внимательно? Я говорила своей сестре: «Следи за Крисси как следует, ты же знаешь, насколько она мне дорога». Что еще я могу поделать? Я не виновата, что за Крисси некому присмотреть как следует, пока я на работе.
Я видела, что сестра Ховард не очень-то прислушивается к тому, что говорит мама. Она оценивающе окидывала ее взглядом: от колтунов в волосах до «стрелок» на чулках. Я не знала, может ли сестра Ховард понять, что мама говорит только ложь, ложь, ложь. И не знала, хочу ли я, чтобы она это поняла.
Когда у мамы закончились слова, сестра Ховард напряженно улыбнулась и уклацала прочь. Мама повернулась ко мне и заправила волосы мне за ухо. Она не смотрела мне в глаза, она говорила высоким гудящим голосом:
— О, моя бедная маленькая Крисси. Бедная несчастная Крисси. Какой невезучий ребенок — нашла упаковку конфет, а это оказались таблетки! Какое невезение для маленькой девочки. И как жаль, что она не может вспомнить, где нашла их. — Она ухватила рукой мое лицо и сжала мои щеки так, что рот у меня открылся сам собой. — Она ведь не может вспомнить, верно?
Я помотала головой.
— Хорошо, — сказала мама и отпустила мое лицо, но я все еще чувствовала, как пальцы прижимают мои щеки к зубам. — Хорошо. Потому что если Крисси когда-нибудь вспомнит, где она взяла таблетки, то может оказаться, что кое-кто вспомнит еще кое о чем. А ведь Крисси не хочет, чтобы кто-нибудь об этом узнал.
Она прижала губы к моему уху. Я еще сильнее, чем прежде, ощущала ее запах — затхлый, кровавый.
— Насчет Стивена, — прошептала мама.
Отодвинувшись назад, она посмотрела мне в глаза. Мы смотрели друг на друга, пока воздух между нами не начал пульсировать. Ее руки лежали поверх одеяла, и я посмотрела на них, прервав эту игру в гляделки. Повернув одну ее руку ладонью вверх, поднесла ее к своему лицу. Мама позволила мне это сделать, расслабив руку так, что она стала безвольной, словно у марионетки. Я приложила ее ладонь к своей щеке и прижала обеими руками, а потом наклонилась вперед, уткнувшись макушкой маме в грудь. Она знала о том, что я сделала, она единственная во всем мире, кроме меня, знала, что я сделала. Я хотела заползти обратно к ней в живот, потому что мне казалось, что сейчас мы близки именно до такой степени, будучи связаны общей тайной.
Мама позволила мне некоторое время сидеть, прижавшись к ее груди; я чувствовала, как поднимаются ее ребра на вдохе и опадают на выдохе. Потом она встала. Я осталась сидеть с опущенной головой. Я не смотрела, как мама поднимает свою сумку и идет по проходу между кроватями. Я знала, что она ушла, только потому, что услышала, как дверь в дальнем конце комнаты открылась и закрылась.
Девочка на соседней кровати сидела в постели и плакала. Я легла, повернулась к ней спиной и свернулась вопросительным знаком. В животе таилось крохотное тепло, словно искра на фитильке задутой свечи. Мама знала, что случилось со Стивеном. Она знала и не сказала никому. Она не сказала никому, потому что не хотела, чтобы я попала в тюрьму, она хотела, чтобы я осталась с ней, хотела, чтобы у меня все было хорошо. А если кто-то хочет, чтобы у другого человека все было хорошо, значит, ему не плевать на этого человека.
Джулия
К тому времени как я вернулась в гостиную, Молли уже потеряла всякий интерес к телевизору. Она стояла вверх ногами на диване. Я не была уверена, что стойка на голове будет так уж полезна для сломанной руки, но чувствовала себя слишком усталой, чтобы делать выговор. Мама стояла, прислонившись к стене, и смотрела, как я продеваю загипсованную руку Молли в рукав пальто. Наш прошлый визит закончился криками: «Прочь из моего дома!» — «Я больше никогда к тебе не приду!» — и это было безопасно, потому что происходило на поверхности. Мы могли орать друг на друга и одновременно держаться за глубинную суть эмоций, и эта суть говорила: «Я вернусь. Я нужна тебе, а ты нужна мне». На этот раз никаких фейерверков не было. Не из-за чего было кричать. Мы обе знали, что я не вернусь. Мама проводила нас до двери, и я переступила порог, чувствуя себя сплошным нарывом, переполненной гноем под истончившейся кожей. Я пошла вдоль балкона, не оглядываясь назад.
— Теперь мы поедем домой? — спросила Молли, когда мы оказались на лестнице.
— Да.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Как будто обещание может быть чем-то большим, чем дурацкое слово.
Мы пошли по улицам обратно к автобусной остановке. Когда проходили мимо игровой площадки, Молли провела пальцами по ограждению.
— Хорошая площадка, — произнесла она, одновременно обращаясь в пустоту и ко мне.
Я посмотрела сквозь ограду. Бетон был залит тем же самым губчатым покрытием, что и под «паутинкой» для лазания возле школы Молли, а новенькие игровые снаряды были такими яркими и прочными, что их трудно было сравнить с голыми металлическими брусьями, на которых мы с Линдой, Донной и Уильямом висели вверх ногами.
— Так иди, — сказала я.
— Что? — не поняла Молли.
— Можешь немного здесь поиграть.
— Правда?
— Правда. Только недолго.
Она открыла ворота, подбежала к карусели и начала раскручивать ее, отталкиваясь ногой. Когда карусель набрала скорость, Молли запрыгнула на нее и соскочила обратно, не дожидаясь, пока та остановится. В горле у меня теснились слова: «Береги запястье, сгибай колени, не так быстро!» — но я загнала их внутрь. Когда я стала раскачивать Молли на качелях, она закричала:
— Выше! Выше! — И я толкнула ее ладонями в спину, заставляя взмыть к самому небу. Не важно, вылетит ли она с сиденья и рухнет ли на землю с высоты. Просто одна катастрофа заменит другую.