Когда ей надоело качаться, я сидела на скамейке, поставив сумку на колени и достав жестяную коробку, которую нашла за маминым телевизором. При солнечном свете открытки выглядели еще более уродливыми. Я открыла ту, что лежала сверху.
Дорогая мамочка!
Желаю тебе замечательного дня рождения. Надеюсь, ты будешь счастлива так сильно, как заслуживаешь.
Мамочка, я здесь ужасно скучаю по тебе. Я все время думаю о тебе, все время хочу, чтобы ты пришла и забрала меня домой. Я знаю, это я виновата в том, что мы не вместе. Я хотела бы исправить это — ради тебя. Прости меня за все, что я сделала.
Со всей моей любовью к тебе, мамочка —
Крисси
Я медленно, одну за другой, развернула остальные открытки; прочитав каждую, откладывала на скамью рядом с собой.
Люблю тебя всем сердцем, мамочка.
Ты не сделала ничего, чтобы заслужить такую плохую дочь. Я каждый день плачу из-за того, что сделала тебе так больно.
Ты лучшая мамочка, какую только можно пожелать.
Все написаны черными чернилами, буквы сжимаются и увеличиваются, смещаются по строке вверх и вниз. И все написаны не мною. Мамин почерк. Мамины слова.
В самом низу коробки лежала сложенная фотография — я и мама. Мы стояли на крыльце перед нашим домом, на ней был домашний халат, а на мне — платье в зеленую клеточку. Линдино платье. Ее мамочка выстирала и отгладила это платье и отдала его мне вместе с чистой жилеткой, чистыми трусами и чистыми носочками.
— Зачем вы мне это даете? — спросила я, когда она протянула мне пакет с вещами. Я стояла у дверей Линдиного дома, пытаясь сделать так, чтобы мне не нужно было уходить.
— Завтра — первый школьный день, — сказала она. — Все должны быть чистыми и красивыми. Я точно так же собрала в школу Линду.
— Зачем? — спросила я.
— В первый школьный день все должны быть одеты в чистое.
— Но вы же не любите меня, — напомнила я.
Линдина мамочка странно посмотрела на меня. Я не могла понять, то ли она сейчас закричит на меня, то ли вздохнет, то ли прогонит и вернется на кухню, чтобы испечь еще сконов. И как раз когда я собиралась отказаться от попыток понять это, она опустилась на колени и прижала меня к своей пухлой груди. Я не могла обхватить ее руками, потому что они были прижаты к бокам, и не была уверена, что должна обнять ее, даже если б могла, — ведь она чаще всего злилась и ворчала на меня, и обычно я ее не любила. Но я уронила голову ей на плечо, и это было приятно. Она пахла горячим молоком и воскресными вечерами.
— Ох, Крисси, — услышала я, — и что ж нам с тобой делать?
Когда на следующее утро я надела чистые вещи, они ощущались странно: жесткие и в то же время мягкие. Я вышла на улицу и стала ждать, пока Линда с ее мамочкой пройдут мимо. Они поднимались по склону холма, держась за руки, а с другой стороны от Линды шел ее папочка, и она поджимала ноги, раскачиваясь между ними, как на качелях. Все они были в своих церковных нарядах. Я шла по дорожке к воротам, когда услышала, как мама позади меня выходит за дверь и выбрасывает пакет с мусором в бак.
— Доброе утро, Крисси! — окликнул меня из-за ворот Линдин папа.
— Почему вы одеты как в церковь? — спросила я.
— Сегодня важный день, верно? — сказал он. — Первый раз в школу идут только однажды. Кто-нибудь уже сфотографировал тебя?
— Нет, — ответила я. Мама собиралась уйти обратно в дом, но Линдин папа сказал:
— Погоди минутку, Элинор, давай я по-быстрому щелкну вас обеих.
Она медленно повернулась, словно надеялась, что если будет тянуть достаточно долго, то он передумает и не захочет ее фотографировать вообще. Но он просто ждал. Оказавшись к нему лицом, мама замерла, словно ледяная статуя, и я стояла точно так же, а Линдин папа поднял к глазам фотоаппарат и щелкнул затвором.
На этом фото мы стоим на крыльце, глядя прямо перед собой и не касаясь друг друга. Между нами промежуток, в который не вторгается ничего — ни рука, ни даже палец. Линдино платье висит на мне, словно чистый отутюженный мешок, а под маминым халатом виднеется ночная рубашка с низким вырезом. Мы похожи на двух призраков.
Я снова взяла в руки первую открытку. Мама даже не пыталась замаскировать свой почерк — наклон и начертание букв были точно такими же, как на листках с адресом, которые она давала мне всякий раз, когда переезжала. Они по-прежнему были у меня — пачкой лежали в сумке. Я осознала, что тем же самым почерком были написаны «письма ненависти», которые она привозила в Хэверли, чтобы показать мне, — зловещие записки, которые, по ее словам, кто-то кидал в почтовый ящик. Я гадала, не тяжело ли маме столько лет тащить этот груз странных, печальных игр в загадочность. Это не имело бы смысла ни для кого другого, кроме меня. «Я здесь, я здесь, я здесь, — твердила она, выводя угрозы себе от себя самой. — Вы меня не забудете».
Я сложила все обратно в жестянку, а сверху положила фотографию с первого школьного дня. Все еще помню тот день: полуседые волосы мисс Уайт, молоко и школьный обед. Сильнее всего мне запомнилось, как я кружилась на месте, заставляя подол Линдиного платья развеваться вокруг моих колен, и как мы делали вид, будто мы сестры, потому что наши платья пахли одним и тем же стиральным порошком.
Молли демонстративно застонала, когда я сказала ей, что пора уходить с игровой площадки, но я предложила игру: побеждает тот, кто первым увидит пять красных машин, — и она передумала. Пока мы шли по улицам, я смотрела на двери домов и вспоминала, кто там жил, когда я была Крисси. Донна и Уильям. Бетти. Миссис Харольд. Вики и Гарри. Я знала, что большинство из них переехали в другие места, но было приятно воображать, что они все еще обитают в этих домах — словно время на наших улицах в мое отсутствие было поставлено на паузу.
Понадобилось несколько мгновений, чтобы узнать этот дом, потому что его дверь была покрашена, а садовая ограда перестроена заново. Мы прошли по дорожке, позвонили в дверь, и она возникла на пороге, держа на руках малыша.
— Здра… — начала она, но умолкла, когда увидела меня.
— Линда, — произнесла я. Малыш уткнулся лицом ей в шею.
— Все хорошо, — сказала она ему.
— Мама… — пролепетал он.
— Знаю. Мы думали, что это твоя мама, верно? Не бойся, она тоже скоро придет.
— Это кто? — спросил он, наставляя на меня палец. Она заставила его опустить руку.
— Показывать пальцем нехорошо. Это просто другая тетя. Знакомая Линды.
Линда не смотрела на меня. Раскачивалась на месте, и я не знала, то ли она успокаивает ребенка, то ли саму себя. Молли подергала меня за полу куртки.
— Что такое? — прошептала я.
— Мне нужно в туалет, — шепнула она в ответ.
— А подождать нельзя? — прошипела я.
— Сейчас лопну, — шикнула она в ответ.
— Можете войти, — сказала Линда, прервав наш змеиный диалог.
— Всё в порядке, это не обязательно.
— Нет, обязательно. Ей нужно в туалет. Заходи, милая. — Линда отступила назад, в прихожую, и Молли шагнула в дом.
Я вошла следом и закрыла за собой дверь. Дом был таким же, как мне запомнилось, но стены были недавно покрашены кремовой краской, к тому же здесь образовался целый зоопарк детишек. Они вываливались из каждого чулана, из-за каждой двери; большинство из них были беспечно полураздеты. К стенам были прилеплены рисунки, в углах валялись игрушки, в воздухе витал теплый запах вареной картошки.
— Тебе вон в ту дверь, видишь? — сказала Линда, обращаясь к Молли. — Только подняться по лестнице. Задвижки нет, но не беспокойся, никто не войдет.
— Моя дочь, — сказала я, когда Молли ушла наверх, — как будто до сих пор не было понятно, что это за девочка.
Я даже не была уверена, что когда-либо прежде называла ее дочерью — это слово было каким-то крахмальным, вязало рот. Линда, наверное, уже узнала ее. О нас писали в газетах, когда нашли, обсуждали по радио. Мужчины, чьи голоса звучали жирно и лысо, вопрошали: «Можно ли доверить убийце детей воспитывать собственного ребенка?» Эта передача шла в магазине на углу — я зашла туда купить пачку прокладок. Услышав это, вытолкала коляску обратно на тротуар и не осмеливалась зайти в другой магазин, пока не почувствовала, как кровь просачивается сквозь мои трусы и липкой струйкой стекает по ноге.
— Да, — отозвалась Линда. — Ее зовут Молли, верно? Молли Линда.
— А, так ты их получала… — сказала я.
Во всех своих разных жизнях я всегда писала письма Линде. Я отправляла их из своей комнаты в Хэверли и из квартиры, где жила, когда была Люси. Сообщала ей то, о чем, как предполагалось, никто не должен знать: свой адрес, свой телефонный номер, каждое новое имя, которое мне давали. Чернильные строки бежали по белым прямоугольникам бумаги. Когда я была маленькой, жадно спрашивала: «У тебя есть новая лучшая подруга? Донна? Твоя мама родила еще одного ребенка? Ты приедешь навестить меня?» Отдавала письма главной надзирательнице, спрашивала ее, знает ли она Линдин адрес, спрашивала, точно ли она знает его, и выслушивала, как она отвечает: «Да, да, она получит это письмо, не беспокойся, Кристина». Но Линда так никогда и не написала мне ничего в ответ. Я продолжала писать ей, а она продолжала не отвечать. Иногда я воображала, что письма просто лежат в кабинете главной надзирательницы на полке, стянутые резинкой, потому что на самом деле она не знает адреса, просто не хочет говорить. Думать так было легче. Это не Линде плевать на меня. Просто она так и не узнала, как я живу. В последний раз написала ей, когда Молли была еще совсем маленькой, когда я только-только стала Джулией. «Наверное, ты даже не получаешь эти письма. Наверное, ты больше не живешь по этому адресу. Я просто хотела сказать тебе, что у меня родилась девочка. Я назвала ее Молли Линда».
Когда Молли спустилась вниз, в дверь снова позвонили, и Линда коснулась моего плеча.
— Послушай, — сказала она, — в следующие полчаса или даже больше тут будет полный хаос. Родители будут забирать детей из моего семейного детсада.