— Мы пойдем, — сказала я.
— Тебе не обязательно уходить. Я имею в виду — если ты не хочешь. Если ты не против дать мне полчаса, чтобы закончить дела, тут станет поспокойнее. Молли пока может поиграть с другими детьми. Они… ну, ты сама видишь… — Линда неопределенно махнула рукой, и я задумалась о том, что она имела в виду. «Они носятся как угорелые?» «Они не совсем одеты?» «Они множатся, пока мы тут болтаем?» — Но если не хочешь оставаться, иди. Поступай так, как тебе хочется. А мне нужно заняться всем этим.
Линда открыла дверь, поприветствовала стоящую на пороге женщину и передала ей малыша с рук на руки. Тот немедленно заплакал. Молли подошла и встала рядом со мной.
— Не хочешь остаться здесь ненадолго? — спросила я ее.
Молли посмотрела через кухонную застекленную дверь в сад, где несколько ребятишек играли с мячами и обручами в тусклом предвечернем свете.
— Хочу, — сказала она и повела меня туда.
Крисси
Из больницы меня выписали еще через два дня. Я не хотела уходить. Притворялась, будто кашляю и чихаю, говорила, что болит живот, болит голова, болит всё. Но они все равно сказали маме, что я готова к выписке. Когда мы уходили, сестра Ховард произнесла:
— Береги себя, Крисси.
Но я хотела бы, чтобы она сказала маме: «Берегите Крисси, мамочка».
В автобусе мама не разговаривала со мной. Она сидела, выпрямив спину, и выкурила дрожащими губами две сигареты. Когда автобус высадил нас у церкви, мама ушла вперед, не дожидаясь меня. Я даже не пыталась угнаться за ней.
В следующие несколько дней Линда была невероятно добра ко мне, потому что мне было так плохо. Даже ее мамочка была добрее, чем обычно. Когда я оставалась на полдник, она давала мне столько же еды, сколько Линде (чего обычно не делала), и не заставляла Линду мыть руки после того, как та поиграет со мной (как то и дело бывало). Линда рассказала Донне, что мне было так плохо, что я едва не умерла, потому что именно так я ей сказала. На Донну это произвело впечатление, хотя она и не призналась в этом, и она разрешила мне прокатиться на ее велосипеде, когда я попросила об этом в первый раз. Если б я знала, что люди будут так добры ко мне только из-за того, что я побывала в больнице, постаралась бы попасть туда намного раньше.
В понедельник я снова пошла в школу, но мисс Уайт была не особо добра ко мне, а особенно к Линде. На уроке математики она потребовала у нее определить время по часам, висящим на стене в классе, хотя знала, что Линда тупит, пытаясь определять время. Линда только смотрела и смотрела на часы, не говоря ни слова, а мисс Уайт все спрашивала: «Сколько сейчас времени, Линда?» — а та продолжала молчать. С другого конца класса я почти слышала, как колотится ее сердце. Все остальные пошли на перемену, но мисс Уайт не отпустила Линду, сказав, что та будет сидеть в пустом классе одна, пока не скажет правильно, сколько сейчас времени.
Выйдя на площадку, я подошла к окну класса и заглянула в него. Видела лицо Линды, повернутое ко мне боком. Уголки ее рта были опущены, как бывало, когда она собиралась заплакать, а пальцы так крепко стиснуты под крышкой парты, что их подушечки сделались красными. Я не видела этого через окно, но знала, что они красные, потому что подушечки ее пальцев всегда становились красными, когда она стискивала их вот так. В конце концов ее отпустили играть, потому что мисс Уайт хотела пойти в учительскую и выпить чаю. Я сказала дежурному учителю, что мне нужно в туалет. Но не пошла. А вернулась в класс, взобралась на стул, сняла со стены часы и бросила их на пол. Они не разбились, потому что сделаны из пластика, и тогда я перевернула их циферблатом вверх и прыгала, пока цифры не скрылись под паутиной трещин. Я оставила их на полу и вернулась обратно на площадку. Когда мисс Уайт увидела расколотые часы, она посмотрела на Линду; однако знала, что Линда никогда не сделала бы ничего подобного. В классе был только один человек, достаточно плохой, чтобы сделать такое. Мисс Уайт подождала, пока все остальные не занялись классным заданием, а потом вызвала меня к доске. Часы лежали перед ней.
— Ты не знаешь, что случилось с нашими часами, Крисси? — спросила она.
— Они разбились, — ответила я.
— Да, разбились. А ты знаешь, как они могли разбиться?
— Должно быть, упали со стены.
— И как это могло случиться?
— Наверное, сдуло ветром.
— Сдуло?
— Да. Сдуло ветром.
— Ветром?
Я указала на лист, летящий через игровую площадку за окном, и пояснила:
— Сегодня ветрено. Посмотрите вон на листья.
Она вздохнула. Я хотела сказать: «Может быть, вы их и сдули со стены своими вздохами, мисс Уайт», — но решила, что лучше этого не делать.
— Однажды ты влипнешь в серьезные неприятности, Кристина Бэнкс, — сказала она.
— Потому что я — дурное семя?
Мисс Уайт негромко фыркнула.
— Тебе это кто-то сказал?
— Да. Я — дурное семя. Но не влипну ни в какие неприятности.
— Вот как? Потому что собираешься исправиться?
— Нет. Потому что меня никто никогда не поймает.
— Сядь на место, — велела она.
— Вы знаете, что я была в больнице, мисс Уайт? — спросила я. — А я была. Мне дали конфеты, но на самом деле это были таблетки. И я ими отравилась.
— Кто дал их тебе? — спросила она.
Я вспомнила, как мама сунула тубу мне в руку, как она касалась губами моей щеки. Губы — словно кора дерева, но от них в животе трепетали нежные перышки. «Может, теперь она любит меня. Может, я стала хорошей».
— Просто кто-то, — сказала я. — Но я ими отравилась. У меня несколько дней болел живот. И я едва не умерла.
Мисс Уайт придвинула к себе стопку листков с заданиями и начала ставить в них галочки и крестики.
— Конечно, Кристина, — произнесла она. — Конечно, так и было.
На следующий день во время перемены я пошла, чтобы принести молоко с игровой площадки, но мисс Уайт сказала:
— Нет, Крисси. Твоя очередь быть дежурной по молоку закончилась. Кэролайн, сходи, пожалуйста.
Кэролайн медленно встала, глядя на меня.
— Но это моя задача, — возразила я. — Это я — дежурная.
— Ты уже долго была дежурной, — ответила мисс Уайт, — пора уступить очередь кому-нибудь другому.
— Но я же занималась этим вчера.
— Да. Ты очень везучая девочка, верно? Ты много недель подряд была дежурной по молоку. И именно потому пора уступить эту обязанность другой девочке. — Она хлопнула в ладоши и сказала: — Иди, Кэролайн. Бегом-бегом.
Кэролайн вышла за дверь и притащила ящик с бутылками молока. Она отдувалась и пыхтела и делала вид, будто ей ужасно тяжело, поэтому я встала, чтобы помочь ей, но мисс Уайт положила мне руку на плечо.
— Кристина, сколько раз тебе повторять? Теперь очередь Кэролайн. Тебе нужно сесть на свое место и ждать свою порцию молока. Давай же, Кэролайн, ты всех задерживаешь. Бегом-бегом.
Я осталась стоять рядом с мисс Уайт, в то время как Кэролайн начала раздавать бутылки с молоком. Я подняла взгляд на большое уродливое лицо мисс Уайт.
— Вы говорите «бегом-бегом», чтобы быть похожей на Мэри Поппинс, — сказала я. — Но вы на нее ничуть не похожи. Мэри Поппинс добрая, а не злая, как вы. А вы самая злая на свете.
— Хватит, Кристина, — произнесла мисс Уайт. Лицо ее стало красным. У Мэри Поппинс лицо никогда не становилось красным. — Иди в коридор и сиди там. Сегодня ты не пойдешь на перемену. Можешь вернуться, когда решишь не быть такой грубой.
— А как же мое молоко?
— Мне кажется, ты выпила достаточно молока, чтобы тебе хватило надолго.
— А как же мое печенье?
— Обойдешься. Не умрешь же ты без него.
Я пошла к двери, но, проходя мимо ряда парт, вытянула руку и махнула ею, сметя расставленные молочные бутылки с такой силой, что они полетели в стену. Молоко разлилось повсюду. Дети завизжали. Мисс Уайт завопила. Я обернулась.
— Собиралась выйти в коридор и сидеть там, как вы мне велели, — сказала я. — Но случайно опрокинула несколько бутылок. Это же просто молоко. Никто ведь без него не умрет.
В коридоре я сползла на пол под вешалками для одежды и села, подтянув колени к груди. День был жаркий. Выходя из класса, я чувствовала запах скисшего молока; капли сворачивались на ковровом покрытии желтыми комочками. Скоро начнутся летние каникулы. Шесть недель без школы. Шесть недель без молока и печенья на переменах, без школьных обедов, без конфет на чей-нибудь день рождения. В животе зашумело — как будто где-то далеко гудел поезд.
В дом номер 43 въехала новая семья. В субботу я сидела на ограде напротив и смотрела, как их папа таскает коробки из фургона. Он носил по две сразу, зажав их под мышками, и ходил туда-сюда, пока фургон не опустел, а дом не наполнился. Я поняла, что у них должен быть ребенок, потому что некоторые коробки (много коробок, большинство коробок) были набиты игрушками; и еще я знала, что это, должно быть, девочка, потому что одна из игрушек была пупсом в пышном розовом платье. Мальчики не играют с пупсами, особенно с пупсами в розовых платьях. Тот папа снова вышел из дома, неся две кружки чая и два ломтика кекса на двух тарелках, и одну кружку и одну чашку он протянул водителю и заговорил с ним, прислонившись к фургону. Я была слишком далеко, чтобы расслышать, о чем они говорят, но спустя некоторое время водитель отдал пустую тарелку обратно чужому папе, и тот помахал ему рукой на прощание. Фургон проехал мимо меня, лязгая и рыча, а чужой папа ушел обратно в дом.
Если б я не видела, как тот папа угощает водителя фургона ломтиком кекса, я могла не постучаться в дверь дома номер 43, но желудок у меня ныл от пустоты и кислоты, и в этот момент больше всего на свете мне хотелось тоже получить ломтик кекса на тарелке. Поэтому я спрыгнула с ограды и перешла улицу, направляясь к зеленой двери. Протянув руку, трижды отчетливо стукнула в дверь. Прислушалась к шагам внутри.
Дверь открыла чужая мамочка; увидев меня, она улыбнулась широченной улыбкой, от которой щеки растянулись в стороны. У нее были волосы, растрепанные и желтые, как у Стивена, а не спутанные и темные, как у мамы. Позади нее прихожая дома была заставлена коробками, которые чужой папа перенес из фургона, некоторые из них были наполовину распакованы. Я решила, что именно поэтому у чужой мамочки растрепаны волосы.