— Да, — подтвердила я.
— Она пришла познакомиться с Рути. Рути так рада тому, что другая девочка пришла поиграть с ней!
Мужчина наклонился, чтобы пожать мне руку.
— Рад знакомству, Крисси, — сказал он. Он носил очки с тонким золотым ободком, и стекляшки немного запотели понизу. — Я Рутин папа. Славно, что есть большая девочка, с которой Рути может поиграть.
— Да, — ответила я, а про себя подумала: «Слишком большая девочка».
— И как идут дела? — спросила красивая женщина у мужчины, когда он присел на диван.
— Не так уж плохо, — ответил он. — Большинство коробок я разнес по нужным комнатам. Теперь только распаковать. Прохладно там…
— Ты поставил обогреватель в комнату Рути? Нужно будет включить его на пару часов перед сном.
— Да, все сделано. — Он откинулся назад, сцепил пальцы на груди и закрыл глаза. Красивая женщина бросила на меня взгляд, говоривший: «Честное слово, мой муж такой дурак — собрался спать посреди утра!» — и я бросила на нее взгляд, говоривший: «Да, честное слово, твой муж такой дурак — собрался спать посреди утра!» Я чувствовала себя уютно, когда мы вот так переглядывались — словно сидели, завернувшись вместе в одеяло, так близко, что соприкасались носами.
Потом раздался голос Рути — пронзительный визг, — и она вклинилась между нами.
— Папа, а моя комната большая?
— Твоя комната как раз такая, как нужно для такой маленькой девочки, — ответил он. — Может быть, отведешь туда Крисси и покажешь ей?
В прихожей холод пробрал меня до костей. На улице было солнечно, но дом выстыл — так выстывают дома, в которых долго никто не живет; так выстыли дома в переулке, с тех пор как бедные-бедные люди больше там не жили. Рути первой стала подниматься по лестнице наверх, ее туфельки с мягкими подошвами топали по голому дереву.
Когда мы дошли до площадки и я увидела открытую дверь в ее конце, то осознала, что комната Рути — близнец моей комнаты в доме Рути, который близнец моего дома, в ее жизни, которая должна была быть моей жизнью. Оказавшись в комнате, я села на кровать, не слушая, как Рути с криками вытряхивает из коробок все новые и новые игрушки, — и тиканье включилось у меня внутри, словно загорелась лампочка. Оно звенело у меня в ушах, пульсировало в кончиках моих пальцев — так громко, что казалось, будто сейчас взорвусь. Когда оно стало отдаваться в каждом кусочке моего тела, я откинула покрывало с кровати, села на корточки и помочилась на матрас. Это звучало совсем не так, как в синем доме, более приглушенно, и моча образовала круглую лужицу, прежде чем впитаться в матрас. От этого тиканье стало тише. Закончив, я прикрыла мокрое пятно простыней.
Рути перестала кричать и смотрела на меня большими серьезными глазами.
— Это надо делать в туалете, — сказала она.
— Это тебе место в туалете, — огрызнулась я.
Она, похоже, не поняла, что ей сказали что-то колкое и очень грубое, потому что не ахнула и не закричала. Вместо этого снова принялась доставать игрушки из коробок и бросать на пол.
Мне хотелось сделать с этой комнатой еще много всякого. Хотелось вспороть себе кожу, наполнить ладони кровью и расплескать ее по полу вишнево-красными кляксами. Хотелось распотрошить все эти коробки, набрать полную охапку игрушек и выкинуть их в окно. Хотелось помчаться в магазин, украсть сто баллончиков с краской, а потом вернуться назад и исписать все стены плохими словами, такими же, что я накалякала на стенах в синем доме. Я хотела забраться в гардероб. Хотела стать такой маленькой, чтобы лежать на полу в аккуратной деревянной коробочке. Хотела навсегда остаться в Рутиной красивой комнате, с Рутиной красивой мамочкой — только без Рути.
Джулия
Описать промежуток с пяти часов до половины шестого в доме Линды словом «хаос» — все равно что назвать торнадо «легким ветерком». Сосчитать количество присутствующих детей было невозможно, потому что они постоянно двигались, к тому же большинство из них были похожи друг на друга, но я прикинула, что их не меньше двенадцати. От мальчиков и девочек в школьной форме до младенца в качающемся кресле — он сердито посмотрел на нас, когда мы вошли в кухню. Я села за стол, уставленный мисками с остывшим пирогом. Прошло уже много времени с тех пор, как я ела в последний раз. Если б Линда не сновала туда-сюда, я ухватила бы остатки еды из мисок прямо пальцами, без вилки. Молли вышла в сад и начала объяснять девочке помладше, как правильно крутить обруч. В дверь звонили, похоже, каждые несколько секунд, и с каждым звонком Линда выхватывала из этого хаоса очередного ребенка и вручала его родителям. Возвращаясь обратно, она улыбалась мне и смотрела, словно говоря: «Разве это не безумие? Я, Линда, присматриваю за всеми этими детьми!»
К тому времени, как часы показали без четверти шесть, толпа поредела.
— Фух, — произнесла Линда. — Извини. Самое суматошное время дня.
— А когда заберут остальных? — спросила я.
— Кого? — переспросила она.
Я посмотрела через окно, выходящее в сад, на детей, с которыми играла Молли: малыш, две девочки-близняшки и мальчик постарше.
— А, — сказала Линда, — это мои.
— Все?
— Да.
— Но их же четыре!
— Скоро будет пять.
— Правда? — спросила я, стараясь не смотреть на ее живот. — Когда?
— К октябрю. Ждать еще долго.
— Мне кажется, я не справилась бы больше чем с одним.
— Да?
— Да.
Это была одна из тех вещей, о которых я думала в поезде, пока Молли дулась на меня и молчала. «Может, я могла бы вернуться сюда. Могла бы найти кого-то еще, с кем переспать, и начать все сначала с другим ребенком, и на этот раз не испортить все. Я могла бы быть лучше. Могла бы более тщательно следовать тому, что сказано в книгах. Я хорошо умею начинать заново. Единственное, что я умею хорошо». Но эта мысль была холодной, мертвящей, потому что я знала: так не получится. Если Молли была даром свыше, а бездетность — нейтральной зоной, то другой ребенок, не-Молли, стал бы проклятием. Я могла отказаться от своей жизни и заменить ее новой, сделать это опять и опять, но с ней так не получится. Молли незаменима.
Я смотрела, как она снимает пальто и бросает его на траву. Выглянув в окно, окликнула ее и попросила принести пальто мне. Она вошла на кухню, недовольно хмурясь, и сказала:
— Эта девочка совсем не умеет крутить обруч.
— Не будь такой грубой, — напомнила я.
— Но это правда, — возразила она. Потом минуту помедлила, глядя на миски на столе.
— С тобой всё в порядке, милая? — спросила Линда.
— Нет, — ответила Молли. — На самом деле я ужасно хочу есть.
— Куплю тебе что-нибудь попозже, — пообещала я, но Линда уже вскочила.
— Можешь поесть пирога, Молли. Его тут много, и он еще теплый. — Она посмотрел на меня. — А ты будешь?
Я хотела отказаться, но тоже была голодна. Эти два устремления боролись во мне, пока Линда не достала из шкафа две миски.
— Я положу тебе пирога, — сказала она, — но если не хочешь, можешь просто оставить его.
Мы ели за столом. У меня было такое ощущение, словно мы обе — Линдины дети. Пирог был плотный, с рубленым мясом и рассыпчатым картофелем. Молли уминала его, пока вокруг ее губ не образовалась оранжевая каемка. Линда очистила и помыла остальные миски, каждые несколько минут прерываясь, чтобы невнятными возгласами выразить одобрение в адрес играющих детей. Молли доела и ушла обратно в сад.
— Думала, что ты, наверное, уже и не живешь здесь, — сказала я, когда Линда села.
— Да нет, мы остались, — отозвалась она. — Не было никакого смысла переезжать. Мы унаследовали дом после смерти мамы и папы. Пит некоторое время жил здесь с нами, но потом уехал в Африку.
— В Африку?
— Да. Он миссионер. Мы так гордимся его работой, он молодец!
— Ничего себе, — произнесла я. Мне хотелось спросить, по-прежнему ли он хромает на одну ногу и помнит ли он тот день, когда я пыталась увести его в переулок, но решила, что о таких вещах, наверное, лучше все же не упоминать. — Жаль, что так вышло с твоими родителями.
— Да, они были еще совсем не старыми. Мама долгое время болела, но папа скончался так неожиданно… просто шок.
— Мне жаль.
— Ничего страшного, со временем смиряешься. В общем, мы получили в наследство этот дом — я и Кит, мой муж. Вполне разумно было остаться здесь. И он все тут отремонтировал. Он строитель. Вставил окна-двери и все такое… Была проблема с некоторыми балками — несущими, или как их там. На это потребовалось ужасно много времени, но оно того стоило. Теперь в кухне стало намного светлее, потому что окно смотрит в правильную сторону света. Я так и не запомнила, в какую именно, но в правильную, чтобы солнце светило.
— Где ты с ним познакомилась?
— В церкви. Помнишь, подростки часто помогали викарию в воскресной школе? Ну вот, мы тоже этим занимались, там и познакомились. А потом и поженились — как только окончили школу.
— Но тебе было — сколько? — шестнадцать?
— Мы были вполне готовы. Замечательная свадьба. Такая шикарная! Там даже подавали лосося.
— Да?
— Ага, и не консервированного. Настоящую рыбу.
— Ого.
Я хотела бы что-нибудь рассказать в ответ: «Лосось, настоящий? Хороший выбор. А у меня на свадьбе подавали курицу, настоящую», — но наши жизни давным-давно разошлись в разные стороны. Для меня шестнадцать лет — это моя пятая комната в Хэверли. Я делила ее с Ниной, чье лицо было усеяно серебристо-розовыми мелкими шрамами, потому что в тот день, когда она прибыла в Хэверли, одна из других девочек выплеснула ей в лицо кипящий сироп. Я вбежала на кухню, услышав ее крик. Нина корчилась на полу, держась за щеки; ее лицо покрывалось волдырями и пузырилось, словно густое варенье. Обычный кипяток обжигает одномоментно, но сироп пристает к коже, словно клей, и жжется долго. Нина долгое время лежала в лазарете, а после возвращения никогда не задерживалась в нашей комнате надолго. Каждую пару недель она глотала что-то, чего не следовало глотать: хлорку, батарейки, буквы из набора для игры в скрэббл