[16], — и надзиратели увозили ее обратно в лазарет. Пока Линда обустраивала свой дом и рожала детей, я застилала покрывалом пустую Нинину кровать и гадала: вернется ли она в комнату или на этот раз наглоталась насмерть?
— А отец Молли?.. — спросила Линда, заводя руку за спину.
— Нет, — сказала я. — Он с нами не живет.
— О, это, должно быть, тяжело… Я не справилась бы без Кита.
— Но ты справляешься с пятью сотнями детей.
Мы смотрели, как эти «пять сотен» плюс еще один ребенок носятся по саду. Молли бросила тарелку-фрисби старшему мальчику, но та скользнула вбок и краем задела голову малыша, который с воем побежал в дом.
— Ох, прости, пожалуйста, — сказала я. — Молли, подойди и извинись!
— А, не говори глупостей, — возразила Линда, отодвигая свой стул от стола и подхватывая малыша на колени. — Ничего страшного, ничего страшного. — Она поднялась, шагнула к шкафу, достала из банки маленькое печенье и сунула его малышу в кулачок. Рев сразу же прекратился — как будто закрыли кран. Снаружи было темно, и дети, пробегая мимо, вроде как слабо мерцали — точно их подсвечивали изнутри. Малыш положил голову на плечо Линды. — Нужно начать укладывать их спать, — сказала она.
— Да, конечно. Извини, мы пойдем, — отозвалась я.
— Сколько времени вам до дома?
— Несколько часов. Примерно четыре.
— Так нельзя. Вы доберетесь домой только к полуночи. А Молли — сколько лет? — пять?
— Справимся.
— Почему бы вам просто не остаться здесь?
— Всё в порядке, доберемся.
— Почему ты не хочешь остаться?
— Мы не можем. Мы и так уже тебя обременили.
— Да ладно! Я просто накормила вас. Мы даже и не поговорили как следует… Хочу, чтобы вы остались. Пожалуйста. Пожалуйста, позволь мне приютить вас.
Следующий час я в основном болталась в коридоре, чувствуя себя лишней. Линда и в одиночку вполне справилась с тем, чтобы искупать детей и уложить их спать, даже с учетом еще одного ребенка, даже с учетом того, что этим ребенком была Молли, ошалевшая и обнаглевшая от нарушения строгого распорядка. Линда сказала ей, что купаться не обязательно, если Молли не хочет снимать одежду в чужом доме, но та моментом взлетела вверх по лестнице, разделась и прыгнула в ванну вместе с близняшками, неожиданно забыв о загипсованном запястье. Я помогла ей одеться в пижаму с изображениями Человека-паука, которую Линда откопала в ящике комода, где лежали вещи ее сына. Выдавив зубную пасту на палец, я почистила Молли зубы. Меня изумило то, что весь процесс купания, чистки зубов и укладывания спать занял с пятью детьми столько же времени, сколько с одним. Когда все они были вымыты и пахли мятной пастой, Линда усадила их на свою кровать, чтобы почитать им сказку, и мне казалось, будто я сама очутилась в сказке, потому что и не подозревала, что подобная привольная радость может существовать в реальном мире, а не в книжках. Я сидела, прислонясь спиной к гардеробу, и слушала, как она читает — водит пальцем по словам и проговаривает буквы. Можно было бы поверить, что так делается ради детей — если не знать Линду в восьмилетнем возрасте, когда она сидела в классе, сгорбившись над хрестоматией, и прижимала пальцы к краю стола так сильно, что на них появлялись розовые канавки. Я думала о том, что сказала маме. «Если захотеть, то можно догадаться. Чаще всего это очень трудно и скучно — но не невозможно. Нужно просто очень хотеть».
Когда я уложила Молли на диване на первом этаже, она натянула одеяло до подбородка и, вздохнув, пробормотала:
— Мне здесь нравится.
— Ага, — согласилась я.
— Тут весело.
— Да.
— Мне нравится эта тетя.
— Угу.
Я встала, чтобы уйти, но Молли села на постели и спросила:
— Ты куда?
— На кухню, — ответила я.
— А разве ты не останешься?
Это не должно было удивлять меня. В ее мире нет альтернативы: я должна сидеть у ее постели, пока она не заснет. Я слышала, как открылась входная дверь. Линда кого-то окликнула, ей ответил мужской голос. Я села обратно и сказала:
— Да, конечно.
Молли заснула спустя несколько минут, и когда я вышла на кухню, Линда с мужчиной сидели у стола. Я ощутила прилив застенчивости. Муж Линды был широкоплечим и коренастым.
— Это Кит, — представила его Линда. — Я рассказывала ему о том, как мы когда-то дружили — в начальной школе.
— Рад знакомству, — сказал он. — Я знаю очень немногих Линдиных подруг.
— Взаимно, — ответила я. — Спасибо, что пригласили нас и позволили остаться на ночь.
— Не говорите глупостей, — отмахнулся он. — Вы смелая, раз приняли наше приглашение. Это просто сумасшедший дом. Да и вообще, мы никогда не знаем, сколько народу у нас останется ночевать.
Линда достала из шкафа тарелки и положила нам еще пирога. Мою порцию подала мне, даже не спрашивая, хочу ли я еще есть. Кит выпил бутылку пива, а когда пирог закончился, мы ели шоколадное мороженое из пиал, расписанных детьми. В девять часов Кит встал и потянулся.
— Прошу прощения, но мне пора спать. Завтра в шесть утра нужно быть на работе.
Я подумала о маме, которая выскальзывала из дома еще до восхода солнца, шаркая ногами и низко опустив голову. И оттолкнула воспоминание прочь.
— Рад был познакомиться с вами, Донна, — сказал Кит, направляясь наверх. — Надеюсь, в скором времени увидимся.
А потом мы с Линдой остались вдвоем. Как будто так было всегда.
— Извини, — произнесла она. — Ненавижу лгать. Это просто ужасно. Но я подумала, что ты не захочешь, чтобы я рассказала ему, кто ты такая. Решила, что безопаснее будет что-нибудь придумать. И не знала, как ты захочешь назваться. Поэтому запаниковала и сказала, что ты — Донна.
— Это непростительно, — отозвалась я. — Мое лицо не похоже на картофелину.
Она засмеялась и сказала:
— Как раз собиралась спросить тебя, помнишь ли ты это.
— Я гордилась тем, что обозвала ее так, — ответила я. — Это было остроумно.
— Значит, Джулия, да? — сказала Линда, относя пиалы из-под мороженого в мойку. — Твое новое имя, я имею в виду.
— Да, — подтвердила я. — Но на самом деле я не хочу, чтобы ты называла меня так. Я предпочла бы, чтобы ты называла меня Крисси.
Хэверли был последним местом, где я действительно была Крисси. Последним местом, где позволяла себе вцепляться в людей, словно пиявка, последним, где гордо вскидывала голову, когда меня прогоняли. Последним местом, где обмочила кровать. В Хэверли хорошо понимали, что такое случается: наши матрасы были клеенчатыми, и в каждой комнате стояли корзины для грязного белья и шкафы с запасным бельем, чтобы, проснувшись мокрыми, мы могли поменять постель между проверками, не привлекая внимания. Когда я только-только попала туда, ничего не знала о проверках, о пятнадцатиминутных «окнах» между ними, и надзирательница вошла в комнату, когда я снимала с кровати мокрые простыни. Я замерла, согнувшись и думая о мокром пятне на задней части ночной рубашки. Надзирательница зашла с противоположного конца кровати и отцепила углы простыни от матраса.
— Почему вы в моей комнате? — спросила я.
— Просто проверка, — ответила она. — Похоже, тебе нужна помощь с уборкой постели.
— Мне не нужна ваша помощь. Я вас ненавижу. Вы уродина. На вас смотреть противно. Не хочу, чтобы вы проверяли меня. Хочу, чтобы меня проверял кто-то другой, кто угодно, только не вы, — огрызнулась я.
Она свернула простыню в комок и бросила в корзину для стирки, потом сказала:
— Боюсь, сегодня буду я.
— Пролила воду на кровать, — объяснила я. — Пила воду в постели и пролила на простыню.
В наших комнатах не было раковин, и мы никогда не пили в постели, и я не могла бы пролить ничего на заднюю часть ночнушки, даже если б постаралась.
— О боже, это большая неприятность, — согласилась она, потом достала из гардероба чистую простыню, встряхнула ее и застелила матрас. — Знаешь, многие дети проливают воду на постель по ночам. Поэтому в гардеробах всегда есть запасные простыни. Это не проблема. Может, тебе нужно переодеться? Большинство мальчиков еще спят. Я могу отвести тебя в душ.
В последнюю свою ночь в Хэверли я тоже обмочила постель — и после этого такого никогда не случалось. Внешний мир высушил меня до хрустящей шелухи. Укромной и безопасной. Ничто не может повредить, если ничего нет внутри. Иногда я думаю, что, тоскуя по Хэверли, тоскую вовсе не по нему, а по той, кем я была там. Иногда кажется, что я тоскую по Крисси.
— Донна все еще живет здесь? — спросила я у Линды.
— Нет, переехала в город. Большинство наших ровесников туда переехали. Здесь, по сути, особо нечего ловить. Начинаешь понимать это, когда вырастаешь.
— А семья Стивена? — спросила я.
— Уехали в деревню. После той кампании. Ты знала про нее — про те выступления?
Я видела их по телевизору в гостиной Хэверли. Лицо мамочки Стивена на экране было большим и старым. Длинные редкие волосы, спадающие на спину, плечи покрыты белыми крупинками перхоти. К тому времени прошли уже годы с тех пор, как Стивен умер, но она все еще выглядела изъеденной горем — как человек, которого выпотрошили и бросили внутренности на горячий асфальт, где они сохли и воняли.
«Это просто несправедливо, — говорила она репортеру. — Она прожила — сколько? — девять лет? Девять лет в роскошной закрытой школе. Ни дня не просидела в тюрьме. А теперь ее хотят выпустить? Хотят, чтобы она начала все сначала? И это правосудие за смерть моего сына? Стивен не сможет начать все сначала. Я не смогу начать все сначала. Она заслуживает пожизненного заключения. Нет, черт побери! Смертной казни!»
Она прижимала к себе фотографию Стивена, ту же самую, что попала на обложку книги Сьюзен. Мамочка Стивена пихнула эту фотографию прямо в камеру.
«Посмотрите на него, — сказала она. — Просто посмотрите на него. Посмотрите и скажите мне, что это чудовище заслуживает свободы! Он умер без мамы. Он умер в страхе. Это самый жуткий кошмар любой матери: что твой ребенок окажется где-то без тебя, испуганный… Она — настоящее отребье».