[17] (потому что я очень смутно представляла, что все это означает). А расстроилась, когда настала очередь Линдиной мамочки.
— Откуда вы знаете Кристину? — спросил мужчина в белом парике.
— Она была подругой моей дочери Линды, — сказала Линдина мамочка.
— Близкой подругой? — спросил Белый Парик.
— Думаю, Крисси именно это и сказала бы. Крисси сказала бы, что они были лучшими подругами. На самом деле моя Линда дружит со всеми. К нам в гости приходит много девочек — иногда я даже не успеваю понять кто. Крисси просто одна из них.
Я ощутила острую боль в солнечном сплетении и прижала ладони к этому месту. Под пальцами чувствовала удары пульса и гадала — не провалилось ли сердце в живот?
— Но вы часто видели Кристину, — сказал Белый Парик. — Вы говорили нам, что она много времени проводила у вас дома. Больше времени, чем в своем собственном доме.
Линдина мамочка посмотрела в сторону, где на скамье в одиночестве сидела моя мама. Потом повернулась к Белому Парику и произнесла:
— Мне кажется, ей просто незачем было появляться у себя дома.
— Что вы имеете в виду? — спросил Белый Парик.
— Мать Крисси, Элинор… она не справлялась.
— Не справлялась с чем?
— Просто не справлялась. С тех самых пор, как Крисси была маленькой. Помню, я катила коляску с Линдой мимо их дома и услышала, как плачет ребенок, но это был не обычный плач, дети не должны так плакать. Настоящие вопли. Вой. Это повторялось снова и снова, и я снова и снова проходила мимо, потому что нельзя же вмешиваться в семейные дела, понимаете? Но потом наконец решила, что это неправильно, совсем неправильно, и тогда подошла к двери и постучала. Пришлось немного подождать, но в конце концов она — Элинор — вышла, держа Крисси на руках. Я даже не успела ничего сказать, как она сунула ее мне. «Плачет и плачет, это невыносимо, я ничего не могу сделать, забери ее», — выпалила и захлопнула дверь.
— И что вы сделали?
— А что я должна была сделать? Она была ужасно тощей. Вполовину меньше Линды — а Линда была совсем не крупной. Я отнесла ее к себе домой и дала ей бутылочку молока. Три, если говорить точно. Она пробыла у меня несколько часов и все время ела, словно умирала от голода. А потом я вернулась, и Элинор открыла дверь и забрала Крисси у меня, как будто это было совершенно нормально. Как будто не было ничего такого в том, чтобы на полдня отдать своего ребенка чужой женщине.
— И вы не подумали никому рассказать об этом? Социальным службам? Полиции?
— Конечно, подумала. Некоторое время я ни о чем другом и не могла думать. Но что бы я им сказала? «Я знаю ребенка, который много плачет»? Это прозвучало бы глупо. И иногда я видела Элинор в церкви с коляской, а иногда появлялся папа Крисси, и я думала: «Что ж, они справляются, у них все хорошо». Я не могла так поступить. Это было бы все равно что донос. Я не могла поступить так с другой матерью.
— Отношения между Кристиной и ее матерью… как они выглядели с внешней точки зрения, по мере того как девочка росла?
Мамочка Линды повернулась еще сильнее, так, что теперь она стояла спиной к маме.
— Элинор делала все, чтобы избавиться от Крисси, — сказала она. — Как я уже говорила, я не знаю, что это было: нежелание иметь ребенка, невозможность справиться с ребенком, невозможность справиться с таким ребенком… Могло быть что угодно. Но когда мы смотрели на то, что происходит между ними, с трудом верили, что ей не плевать на Кристину.
Слова протеста вскипели у меня внутри, словно тошнота.
— Заткнись, — сказала я так громко, что все посмотрели на меня. — Заткнись, заткнись, заткнись!
Линдина мамочка не смотрела на меня. Она продолжала стоять лицом к судье.
— Я всегда говорила, что сделаю для Крисси все, что в моих силах. Я говорила это своему мужу: «Мы должны сделать все возможное для этой девочки, у нее же почти ничего нет». Вот то, во что мы верим, то, чему нас учит Господь. И какое-то время я делала все возможное — пока она была маленькой. Я забирала ее к себе, кормила, отдавала некоторые Линдины вещи. Но потом Крисси выросла и стала трудным ребенком. Я перестала делать что-нибудь для нее, потому что решила: если я и дальше буду, она продолжит болтаться поблизости. Я не хотела, чтобы она все время играла с Линдой. Не хотела, чтобы люди считали их подругами.
Линдина мамочка закашлялась мокрым кашлем и стерла что-то со щеки.
— Она совершила ужасное дело. Действительно совершила. Но она всего лишь ребенок. Ей было нужно, чтобы такие люди, как я, заботились о ее теле и душе, а я этого не сделала. Я подвела ее. Она — всего лишь маленькая девочка.
Она оглянулась на меня через плечо — как будто была не в состоянии задержать на мне взгляд. Этот взгляд скользнул по полу моего стеклянного ящика, к скамье, где сидела мамочка Стивена.
— Прости, — сказала Линдина мамочка.
Я закрыла лицо руками. Я не говорила — я кричала:
— Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя!
Кричала, хватала воздух ртом и топала ногами по полу своего ящика — сначала одной ногой, потом другой, как будто бежала или маршировала. Охранники схватили меня под мышки и поволокли меня вниз по лестнице, в камеру. Держали, пока я не устала пинаться и кричать. Потом ушли.
— Мы — лучшие подруги, — шептала я, оставшись в одиночестве. — Мы с Линдой — лучшие подруги. И ты мне не нужна. И маме на меня не плевать…
Сейчас за столом Линда молчала так долго, что щеки мои запылали, а горло заболело, а потом она сказала:
— Да. Лучшие подруги, — так тихо, что я едва расслышала ее. Но я расслышала. И впитала ее слова без остатка.
— Спасибо, — произнесла я.
— Тебе нужно поспать, — сказала Линда. — Ты, наверное, ужасно устала.
— Да, наверное, — отозвалась я.
Я не хотела прекращать этот разговор. В течение этих лет я много часов провела, воображая, что скажу ей, когда мы встретимся снова, — и не озвучила даже крошечную долю. Почти так же было с мамой: и та и другая встреча были не грандиозной развязкой, которую я отрепетировала заранее, а невероятными столкновениями с людьми, сильно отличавшимися от образов у меня в голове. Я подумала, что, возможно, так и буду испытывать это ощущение, даже если проговорю с ними целый месяц, потому что не могу освободиться от той ноши, которую предназначено нести мне и только мне.
— Ты завтра собираешься ехать домой? — спросила Линда.
— Может быть. Не знаю.
— Они будут тебя искать?
— Да. Молли находится под судебным постановлением. Это значит, что я должна делать то, что они скажут. Я не могу просто взять и увезти ее, когда захочу. Они сочтут это похищением.
— Ясно. — Если Линда и была потрясена, то сумела это никак не выдать.
— Однако не знаю, следует ли нам завтра действительно ехать обратно, — продолжила я. — Думала, может, лучше подождать, пока они нас действительно не выследят. Это может занять много дней.
— Я думаю, лучше будет просто встретить это лицом к лицу, — сказала Линда. — Мне кажется, они лучше отнесутся ко всему этому, если ты вернешься и признаешь, что совершила ошибку.
— Может, будет лучше, если они заберут ее.
— Почему?
— Это будет справедливо, верно? Если мне придется потерять ее. Я поступила так с другими людьми, значит, это должно случиться и со мной.
— Вроде как… зуб за зуб?
— Ну да, что-то вроде того.
— Но это ведь так не работает, правильно? Тебя уже наказали за то, что ты сделала. Ты много лет просидела в тюрьме. Нельзя же снова и снова наказывать тебя.
— Не в тюрьме, а в Доме.
— Но это не настоящий дом. И ты не выбирала, жить тебе там или нет. Ты не была свободна.
Я скрипнула зубами так, что на мой язык посыпалась крошка эмали. Было трудно описать ту свободу, по которой я тосковала, пока была в Хэверли: свободу катиться вниз по склону холма, покрытому колкой травой, свободу вдыхать запах свечек на праздничном торте, — но еще труднее было признать, что мои потери были куда меньше, чем то, что я обрела. Под слоем вины и проблем таились три истины: Хэверли дал мне то, в чем я нуждаюсь; мое пребывание там имело свою цену; и платить эту цену пришлось не мне. Если б я вернулась в прошлое, то сама выбрала бы это место, снова и снова, и если б оно все еще существовало, мы с Молли сейчас были бы там, умоляя надзирателей принять нас.
В суде один из белых париков сказал, что своими деяниями я лишила себя детства, и это уже было достаточное наказание. Он был прав и не прав одновременно. Я что-то потеряла той весной — что-то светлое и драгоценное, — но и без этого по-прежнему могла бегать, лазать по деревьям и стоять на руках вместе с лучшей подругой. Что невозможно, если ты мертв. Теперь я стала старше и жила с таким тяжелым жерновом на шее, что иногда чувствовала, как мой позвоночник сгибается под этой тяжестью. Но время от времени я была так поглощена Молли, что забывала о том, кто я такая, и на время сбрасывала этот груз наземь. Что невозможно, если мертв твой ребенок.
Пронзительный крик вырвал меня из размышлений: «Мама, мама, мама!», — но Линда не встала с места.
— Тебе нужно подойти, — сказала я ей.
— Но это же Молли, разве нет?
— Мама, мама, мама!
«Она никогда не зовет меня так», — думала я, вставая и направляясь по коридору в гостиную. Молли сидела на диване, прижимая к глазам кулаки.
— Всё в порядке, — сказала я ей. — Все хорошо.
Она сглатывала и давилась. Я опустилась на колени рядом с ней и положила руку ей на спину.
— Все хорошо, Молли, — сказала я. — Тебе просто приснился плохой сон. Ничего страшного не случилось.
— Я… проснулась… а… тебя… нет… — выдавила она, сглатывая после каждого слова. — Я… думала… ты… бросила… меня… здесь… одну…
На диване оставалось немного свободного места, и я втиснулась на это место и уложила Молли к себе на колени. Я была удивлена тем, насколько это движение показалось привычным: ведь я не часто делала так, чтобы выработалась мышечная память. Молли обхватила руками мои плечи, и я снова удивилась — наши тела прильнули друг к другу невероятно тесно; такого не было с тех пор, как я носила ее во чреве. Она прижалась лицом к моей шее, и кожа стала скользкой от ее слюны и соплей. Возникло ощущение, будто мы — два резервуара морской воды, сливающиеся воедино, соленые и лишенные границ. Когда она открывала рот, чтобы вздохнуть, ее язык касался моей кожи. Что-то дернуло меня за волосы, и я увидела, что Молли намотала мою прядь на ладонь. Воспоминание о Хэверли обрушилось с такой силой, словно меня ударили в