живот…
Когда надзиратели перестали позволять красть еду и съедать ее по ночам, я стала есть больше во время каждой трапезы. Три раза в день я ела, пока меня не начинало рвать. Тогда мне стали накладывать еду на тарелку еще до того, как я приходила в столовую, и выдавали мне ее за отдельным столом в углу, в то время как другие дети ели за общим столом. Ночью я стала кричать еще громче.
— Что случилось, Крисси? — спросила моя любимая надзирательница, входя ко мне в комнату.
— Я есть хочу! — крикнула я.
— Нет, не хочешь, милая, — возразила она. — Ты хорошо поужинала. Ты сыта.
— Я есть хочу! Очень хочу! — крикнула я.
Надзирательница села на пол возле моей кровати. Большинство надзирателей не подходили ко мне так близко, потому что я была плохая. Я перестала кричать, теперь просто шептала:
— Есть хочу, есть хочу, есть хочу…
— Тебе нужно поспать, — сказала она. — Давай ложись и засыпай.
Я опустила голову на подушку. Надзирательница была так близко, что я смогла ухватить ее прядь и зажать в кулаке.
— Есть хочу, есть хочу, есть хочу… — шептала я, пока мои веки не отяжелели, и перед тем как они сомкнулись, прошептала: — Назови меня «милой» еще раз.
— Что, милая? — ответила она.
А потом я заснула, а когда проснулась утром, надзирательница уже ушла. Прядь желто-коричневых волос так и осталась в сомкнутых пальцах, спутанная и мертвая…
Я теснее прижала Молли к себе. Дочка хныкала, и я почувствовала, как она сжимает и разжимает кулак, цепляясь за складки моего джемпера. Ей нравилось здесь. Ей нравилась Линда. Но нужна была я.
— Я не оставлю тебя, милая, — сказала я ей в плечо. — Я не оставлю тебя.
Крисси
Вернувшись из больницы, я старалась как можно меньше бывать дома. Знала, что если сделаю что-то, что рассердит маму, она может рассказать полиции про Стивена или дать мне еще таблеток-драже, а я была не в настроении ни для того, ни для другого. Иногда мама сердилась, если я отсутствовала дома слишком часто, потому что, как она утверждала, это значит, что я ее не люблю. Но чаще она сердилась, если я была дома, потому что дома я все время делала то, что ее раздражало, — например, просила еды. Я решила, что мама, наверное, дала мне таблетки-драже, чтобы попытаться превратить меня из плохого ребенка в хорошего, а если она будет видеть меня, то поймет, что я так и осталась плохой, и может попытаться сделать что-нибудь еще, чтобы превратить меня в хорошую. Так что безопаснее было держаться подальше.
— Твоя мама будет удивляться, почему тебя еще нет дома, Крисси, — всегда говорила Линдина мамочка, когда я задерживалась в их доме до ужина. Она имела в виду: «Удивляюсь, почему ты еще здесь, Крисси», — но я притворялась, будто не понимаю этого.
— Нет, не будет, — всегда отвечала я. — Она никогда не задумывается, где я.
Хорошее отношение Линдиной мамочки ко мне из-за того, что я побывала в больнице, оказалось недолгим.
По улицам все еще расхаживали полицейские, они по-прежнему стучались в дома и разговаривали с детьми, и мамочки продолжали болтать об этом через ограды, разделявшие дома. Линдина мамочка почти не болтала о происходящем, она вообще никогда особо не участвовала в разговорах и делах других мамочек. Наверное, потому, что слишком старая. Когда становишься старым, то, если много болтать, можно заработать сердечный приступ.
В воскресенье я осталась после службы в церкви, чтобы помочь Линде и ее мамочке сложить подушки для коленопреклонения обратно на скамьи, и мамочка Роберта помогала тоже. Она все время вздыхала, цокала языком и повторяла:
— Не знаю, ох, не знаю…
Линдина мамочка ничего не говорила, поэтому мамочка Роберта вздыхала, цокала языком и повторяла свое «не знаю, ох, не знаю» все громче и громче, пока наконец не уперла руки в боки и не заявила:
— Вообще-то я не должна тебе говорить. Правда, не должна.
— Не нужно мне ничего говорить, — отозвалась Линдина мамочка.
— Я действительно не должна говорить. Только не при детях, — продолжила охать мамочка Роберта.
— Да, я уверена, что ты не должна, — сказала Линдина мамочка и пошла к чулану за метлой. Мамочка Роберта последовала за ней.
— Ты слышала, что говорят, верно? — сказала она.
— Не думаю, — ответила Линдина мамочка. Она подметала проход между скамьями, а мамочка Роберта ждала, пока та спросит, о чем же говорят. Когда она поняла, что Линдина мамочка не собирается спрашивать, снова пошла за ней.
— О том, почему они задают детям все эти вопросы. Ты же слышала, да?
Линдина мамочка продолжила подметать.
— Это просто слухи, — отозвалась она. — Ничего такого, что следовало бы слышать.
— Они говорят, что это, должно быть, сделал ребенок, — сказала мама Роберта. На миг Линдина мамочка прекратила подметать и оперлась на метлу. Потом продолжила работу. — Ты меня слышала? — спросила мамочка Роберта. — О том, что это сделал ребенок?
— Слышала, — ответила Линдина мамочка.
— Ужасно, правда? Просто жутко. Меня мороз пробрал до костей, когда я это услышала.
Она вовсе не выглядела промерзшей до костей. Она выглядела так, как выглядят дети, когда возвращаются из школы в день рождения с открытками в руках, — розовощекой и надутой от гордости. Линда была в другом конце церкви, убирая в коробку принадлежности для воскресной школы, поэтому не слышала разговор мамочек, но я была прямо позади них — притаилась между скамьями. Пригнулась так низко, что мамочки не видели меня.
— Конечно же, ты будешь гадать… — начала мамочка Роберта.
— Не буду, — возразила Линдина мамочка. Она подметала тот же кусок пола, который уже подмела до этого, хотя он теперь был совершенно чистый.
— Ты будешь гадать, кто это мог сделать, — продолжила мамочка Роберта. — Я сломала весь мозг, но я не знаю детей постарше. У меня нет детей-школьников, таких как твоя Линда, — а это должен быть кто-то из тех, кто старше.
Перед тем как мы начали убирать подушки для коленопреклонения, я сняла свою кофту. Она висела на спинке скамьи, рядом с которой стояла Линдина мамочка. Та взяла кофту, встряхнула ее и теперь держала перед собой.
— Есть какие-нибудь догадки? — спросила мамочка Роберта.
Линдина мамочка сложила мою кофту пополам и снова повесила на спинку скамьи. Потом пошла к чулану, чтобы убрать метлу на место.
— Линда, — позвала она, — собирайся. Мы уходим.
Та подбежала к ней, и я следом за ними вышла из церкви и пошла по дороге вниз с холма. Линдина мамочка крепко держала Линду за запястье и шла быстрой походкой. Когда мы добрались до Марнер-стрит, она обернулась и посмотрела на меня.
— Иди. Тебе надо уходить, — сказала она.
— Но я хочу поиграть с Линдой, — ответила я.
— Линда пойдет домой со мной.
— Тогда я тоже пойду домой с вами.
— Нет, Крисси, — возразила Линдина мамочка. — Ты не пойдешь. Это не твой дом.
Она потащила Линду дальше по улице. Я смотрела, как они делаются меньше и меньше, пока не свернули на дорожку к своему дому. К тому времени они были уже так далеко, что я не видела, обернулась Линда на меня или нет. Когда я пряталась между скамьями в церкви, Линдина мамочка намела на меня тучу пыли, и я сейчас чувствовала эту пыль, осевшую у меня в легких, словно зернистая пленка.
Нужно было заполнить чем-то долгие часы, когда я пыталась как можно больше не бывать дома. Пока было светло, играла с Линдой, Уильямом и Донной, а теперь еще и с Рути. К ужину все уходили по домам, но я оставалась. Оставалась до тех пор, пока не становилось совсем темно, пока у меня не начинали слипаться глаза, и тогда я пробиралась в дом, кралась наверх в свою комнату и заползала в постель, натянув одеяло на голову.
В субботу я в одиночестве сидела на траве во дворе «Бычьей головы», потому что было время ужина и все остальные разошлись по домам. Какой-то мужчина вышел из пивной покурить; я подняла взгляд и увидела, что это папа.
— Папа? — произнесла я.
Он прищурился, чтобы увидеть меня.
— Крис?
— Я думала, ты еще мертвый, — сказала я.
Руки у него были вялые, и он никак не мог поджечь свою сигарету, поэтому я подошла и подержала для него зажигалку. Пламя лизнуло кончик сигареты, и он затлел оранжевым.
— Спасибо, — сказал папа и долгое время затягивался дымом. — Я только-только вернулся, ага.
— Когда?
— Совсем недавно. На прошлой неделе, а может, на позапрошлой.
— Почему ты не приходил повидать меня?
— Ну ты же понимаешь, я улаживал другие дела. Собирался прийти повидать тебя вскоре. Сегодня. Просто заскочил, чтобы немного выпить.
Он сел на крыльцо, и я села перед ним. Папа всегда говорил мне, что первым делом — после того, как возвращается из мертвых, — он приходит меня повидать. Он даже не заходил никуда, чтобы оставить там свою сумку, а шел прямо ко мне. Так сильно он скучал по мне, когда мы были не вместе.
— Почему ты сразу не пришел повидать меня? — спросила я.
— Ради бога, Крис, не напирай ты так… Я ведь вижусь с тобой сейчас, верно?
Я с силой уткнулась подбородком в собственную грудь. Если б он пришел быстрее, я не заболела бы от драже, потому что он был бы рядом и защитил бы меня.
— Как твои дела? — спросил папа. — Чем ты занималась?
Я вскинула голову, выпятила подбородок и, посмотрев папе прямо в глаза, сказала:
— Была в больнице.
— Что?
— Мама дала мне таблетки в тубе от шоколадного драже и велела съесть их все. Я едва не умерла.
Папа вскинул руку к подбородку. Шурх-шурх-шурх. Скр-скр-скр. Снова сунул сигарету в рот, потом вынул, бросил на землю и раздавил. Освободив таким образом обе руки, он запустил их себе в волосы — и сжимал и разжимал пальцы, так что кожа на его лбу то натягивалась, то провисала.
— Была в больнице несколько дней, — продолжила я. — Им пришлось откачивать все из моего живота. Если б они не сделали этого достаточно быстро, я бы умерла.