— Не говори мне этого, Крис, — сказал папа. Он поднялся с крыльца, и волосы у него на голове тоже поднялись, как острые шипы. — Пожалуйста. Пожалуйста, не говори мне.
— Но ты можешь мне помочь, — возразила я. — Теперь ты жив. Я могу беречь тебя, чтобы ты снова не умер, а ты заберешь меня отсюда.
— Нет. Не могу, — сказал папа. Его голос звучал, словно дождь, бьющий по треснувшему стеклу. — Не могу.
— Но ты сказал, что сделаешь это. Говорил, что в следующий раз, когда мы увидимся, ты заберешь меня. Ты говорил!
— Извини, Крис, — ответил папа и повернулся, чтобы уйти обратно в пивную. Я пыталась пойти за ним, но он оттолкнул меня и повторил: — Извини. Мне жаль. Не могу.
— Снова собираешься умереть? Это поэтому?
— Да хватит уже. — Он поморщился. — Перестань нести эту хрень про смерть. Тебе восемь лет, Крис. Ты уже слишком большая, чтобы в это верить. Прекрати.
По дверной раме ползла муха. Папа размазал ее кулаком, оставив черный отпечаток мушиного тела на дереве, покрашенном белой краской. Обычно я любила смотреть на мертвых существ. Когда мы находили на игровой площадке мертвых птиц, я тыкала в них палочкой, растаскивала по земле слизистые внутренности, пока Донна, Линда и другие девочки визжали. Но теперь я лишь мельком посмотрела на раздавленную муху, заметив, что одно крылышко отделилось от тела и торчало само по себе, словно крошечный кусочек витражного стекла. Потом я отвела взгляд.
— Мама никогда не дает мне никакой еды, — сказала я. — Я ужасно хочу есть. Иногда мне кажется, что умру от голода.
— Перестань говорить об этом, — почти прокричал папа. — Не могу это слушать.
— Ты говорил, что заберешь меня, — сказала я.
— Не могу. Извини. Мне жаль, — еще раз сказал он и ушел в пивную.
Я подбежала к деревянной ограде в конце двора и пнула ее с такой силой, что одна из досок треснула. Щекам было жарко. Я хотела войти в пивную, протолкаться мимо кисло пахнущих мужчин и найти папу.
«Никогда в это не верила, — хотела крикнуть я ему. — Никогда, ни разу. Всегда знала, что люди не могут возвращаться из мертвых. Даже Иисус, наверное, не по-настоящему воскрес; он просто тихо сидел в пещере, чтобы все подумали, будто он мертв, а потом выскочил, чтобы их удивить. Я никогда не думала, что ты был мертв, когда уходил, и никогда не думала, что воскрес, когда возвращался повидать меня. И когда убила Стивена, я знала, что навсегда, а не только на день, на неделю или на месяц. Знала, что он никогда не воскреснет, и именно этого хотела. И следующий, кого я убью, тоже останется мертвым навсегда, и следующий, и следующий, и следующий… Я собираюсь убить еще много людей, и все они останутся мертвыми навсегда, и именно этого я хочу!»
И неважно, что я верила, будто папа действительно бывал мертвым, неважно, что на самом деле не понимала, что Стивен не воскреснет. Ненавижу, когда другие люди считают меня тупой — ненавижу это чувство почти сильнее, чем все остальные чувства в мире. Я не хотела, чтобы папа считал меня тупой. Долго глядела в проем задней двери, видела, как темные мужские силуэты двигаются и наслаиваются друг на друга. И не могла различить среди них папу. Мне хотелось чесаться и дергаться, как будто по моей коже ползали сороконожки, только вместо ножек у них были иголки. Я не хотела быть одна. Хотела к Линде. Она-то знает, как погано, когда другие считают тебя тупой. Я побежала к ее дому и позвонила в дверь.
— Линда выйдет? — спросила я, когда ее мамочка открыла дверь.
— Нет, — ответила та.
— Тогда можно мне войти?
— Нет.
— Почему?
— Мы собираемся ужинать.
— А что у вас на ужин?
— Жаркое.
— Я люблю жаркое
— Ты не войдешь, Крисси. Я не хочу, чтобы ты и дальше играла с Линдой. Тебе нужно идти домой. К себе домой.
Линдина мамочка потопталась на коврике, и на миг мне показалось, будто она сейчас опустится на колени и обнимет меня, как сделала перед моим первым школьным днем. Я была бы не против. Мне даже могло понравиться. Но она отступила обратно в прихожую и закрыла дверь. Я стояла неподвижно, думая, что могла бы сказать, если б она уже не закрыла дверь.
«Вы не сможете помешать нам с Линдой играть вместе. Мы лучшие подруги. Вы не можете помешать лучшим подругам играть вместе. Это, по сути, незаконно. Вы не сможете сделать так, чтобы я не приходила к ней. Я подожду, пока вы уйдете и дома останется только Линдин папа, а потом вернусь. Он впустит меня. Вы не можете заставить меня пойти домой. У меня нет дома. Есть только жилье. Вы не сможете заставить меня пойти туда».
Мне казалось, что горло раздувается и болит от всех этих слов. Я потерла его, потом сжала, и руки замерли, касаясь того места, где бился пульс. Кровь стучала под пальцами, а слова — в голове.
Я здесь. Я здесь. Я здесь.
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Когда я вышла из дома на следующее утро, мир состоял из яркого белого света, а я состояла из шума. Не шипения — не того лимонадного шипения, которое я чувствовала раньше. Шершавого громыхания. Оно кусало меня за живот изнутри, вгрызалось в потайные места. Как тигриный рык. Как треск пламени. Словно бенгальские огни горели у меня в кончиках пальцев на руках и ногах, и эти огни заставляли меня бежать быстрее, чем я когда-либо бегала. Не «ш-ш-шик-бульк-пш-ш-ш», а «р-р-ра-грум-х-р-р-р»! Взбегая по склону холма, я смотрела в верхний конец улицы, и он выглядел так, словно кто-то пролил голубую краску в рваную дыру между крышами, упирающимися в небо. Пришлось прищуриться, чтобы лучше видеть, и когда я щурилась, клокотала еще сильнее.
Мое тело не было лектричеством. Оно было лавой. Тип-топ-туп. Тик-тик-так.
Я добежала до магазина как раз тогда, когда миссис Банти вышла, чтобы поставить на улице вывеску-щит. Увидев меня, она выпрямилась и уперла руки в боки.
— Иди своей дорогой, Крисси. Хватит с меня. Ты же знаешь, что я больше не позволю тебе воровать товары.
— Я и не собиралась ничего воровать. У меня есть деньги.
Она засмеялась, и звучало это как бульканье индюка. Подбородок трясся, так что и похожа миссис Банти была на индюка.
— А я царица Савская, а? — фыркнула она.
— Нет, конечно. Но у меня есть деньги, — сказала я, доставая их из кармана и протягивая прямо ей в лицо.
— И у кого ты их стащила?
— Ни у кого. Мне их дали.
— Кто?
Я вспомнила, как папа вывалился из пивной, когда я уже собиралась уйти домой, и взял меня за локоть горячими пальцами. Затем залез в свой карман, достал звенящую горсть монет и вложил их мне в ладонь, сказав: «Вот, возьми; это все, что у меня есть. Возьми это и купи себе что-нибудь поесть». Когда папа ввалился обратно в пивную, я слышала, как он подошел к стойке и заказал у Ронни еще одну порцию выпивки. Значит, не все, что у него было. А все, что осталось после уплаты за то, на что ему действительно не наплевать.
— Никто, — сказала я миссис Банти. — Но я их не воровала. Они мои. И я хочу купить конфет.
Она, наверное, запретила бы мне входить в магазин, но тут пришел викарий, чтобы купить газету, и ей прошлось притвориться доброй, чтобы не попасть в ад. Я взяла с прилавка большую банку с леденцами на палочке и попыталась открутить крышку. Она была тугой, и руки все время соскальзывали.
— Тебе помочь, девочка? — спросил викарий, протягивая руку.
— Нет, — ответила я, крутанула в последний раз, и крышка подалась.
— Боже, — произнес викарий. — Какие у тебя сильные руки, а?
— Да, у меня очень сильные руки.
Я купила леденец и пакет мармеладных мишек, хотя на самом деле я не любила ни леденцы на палочке, ни мармеладных мишек. Миссис Банти взяла мои монеты так, словно я напи`сала на них. Я пожалела о том, что не сделала этого.
Дойдя до дома Рути, я прошла по дорожке и нажала кнопку звонка под табличкой с номером дома. Сначала никто не ответил, поэтому я позвонила снова и снова, пока та красивая женщина не открыла дверь. Сейчас она выглядела не такой уж красивой. Она все еще была в ночнушке и домашнем халате, хотя уже миновало время завтрака, а ее волосы выбивались из бигудей, как желтые червяки. Лицо ее было цвета воды, в которой мыли посуду.
— О, здравствуй, Крисси, — сказала она.
Рути выбежала из гостиной и врезалась ей в ноги сзади с такой силой, что женщина едва не упала на меня. Я подумала, что это совсем в духе Рути: постоянно портить жизнь этой красивой женщине. Девчонка была одета в клетчатое красно-белое платье из хлопчатобумажной ткани, рукава у платья были пышные, как фонарики; на ногах белые носочки с оборочками и красные кожаные туфельки. Докторский чемоданчик, который она несла, держа за ручку, тоже был красным, так что все у нее, с головы до ног, было в одинаковых цветах. В оранжевых волосах красные ленты, отчего голова походила на пламя.
— Можно я отведу Рути на игровую площадку? — спросила я.
Когда Рути услышала слова «игровая площадка», она захлопала в пухлые ладошки и дернула красивую женщину за руку. Женщина попыталась выхватить руку, но Рути снова хватала ее и дергала вверх-вниз.
— Пожалуйста, мамочка! На площадку, мамочка!
— Отстань! — почти крикнула женщина, отдергивая руку повыше.
Вид у Рути сделался потрясенный, и я тоже была потрясена. В первый раз за все время я услышала, как красивая женщина почти кричит. Ее щеки стали розовыми, потом розовый цвет расползся на шею.
— Прости, Рути, — сказала она, гладя ее по волосам. — Прости, ангел. Гадкая мамочка рассердилась. Гадкая крикливая мамочка…
— Значит, ей можно пойти со мной? — спросила я.
Женщина посмотрела на улицу, на машины, едущие по дороге, и на осколки пивной бутылки, блестящие в канаве.
— Очень мило, что ты спросила, но, боюсь, Рути сегодня утром поранила колено, пока играла в саду. Ужасный порез. Думаю, что ей, наверное, сегодня лучше остаться дома.
Красивая женщина часто делала так: придумывала истории о том, почему Рути не может пойти играть. Рутины коленки виднелись из-под платья, и все мы посмотрели на них. На левой коленке была заметна розовая полоска, длиной и формой как порез от бумаги. Даже сама Рути посмотрела на красивую женщину, словно на сумасшедшую.