— Мы просто пойдем на игровую площадку, — сказала я. — Я буду держать ее за руку. Нам нигде не надо будет переходить дорогу.
Женщина снова выглянула за дверь. Я думала, что она, наверное, хотела бы услышать раскат грома или увидеть маленькое землетрясение — любую вескую причину, чтобы оставить Рути дома. Небо над головой было голубым, словно морское стекло, а земля не собиралась дрожать. И пока красивая женщина смотрела на ясное небо, она вздрогнула, наклонилась вперед и издала такой звук, словно чем-то подавилась. А когда выпрямилась, лицо ее цветом еще сильнее напоминало мутную воду. Она подтолкнула Рути ко мне.
— Да. Да. Конечно. Отведи ее. Желаю тебе хорошо провести время, Рути. Будь осторожна. Скоро увидимся.
Она побежала вверх по лестнице в туалет. Мы услышали, как ее тошнит. Я подумала, что если бы мне пришлось каждый день присматривать за Рути, меня бы, наверное, тоже тошнило.
Когда мы дошли до игровой площадки, Рути толкнула ворота, но я оттащила ее назад за воротник платья.
— Идем дальше, — сказала я, хватая ее за запястье. — Мы сюда не пойдем.
— На площадку! — захныкала Рути. Она пыталась выкрутиться из моей хватки, но я была намного сильнее ее.
— Нет. Никакой площадки, — сказала я.
Рути выглядела так, словно набирала воздуха, чтобы заорать настолько громко, что красивая женщина услыхала бы ее за четыре улицы. Я сунула ей в рот мармеладного мишку вместо кляпа. Она была так удивлена, что целую минуту ничего не делала. Потом сжевала мишку и протянула руку за следующим.
— Еще.
Я показала ей пакет.
— Только если ты пойдешь со мной дальше и не будешь шуметь.
Дома в переулке выглядели еще более облезлыми под ярко-голубым небом. Когда мы дошли до синего дома, Рути села на траву перед ним.
— Устала, — заявила она и хлопнулась на спину, прямо на землю.
Я смотрела на ее оранжевые волосы, змеящиеся между травинками. Как тигриная шерсть. Как пламя.
— Идем, — сказала я. Она не пошевелилась, поэтому я достала из кармана леденец на палочке и помахала у нее перед лицом. — Хочешь? — Она кивнула и попыталась схватить его, но я отдернула подальше. — Только если пойдешь со мной.
Как только мы вошли в дверь, носки ее туфелек испачкались в грязи, а белые носочки покрылись пылью. Рути вела себя очень тихо, хотя уже дожевала мармеладного мишку, который был у нее во рту. Я подтолкнула ее на лестницу, а сама пошла следом, чтобы она добралась до верха, не упав. В комнате наверху было светлее, чем во всем остальном доме, потому что свет падал через дыру в крыше. Сырое пятно под дырой расползлось еще шире. Я вспомнила, как пи`сала здесь, присев на корточки. Рути вошла в комнату и посмотрела вверх, на дыру, потом засмеялась высоким звонким смехом.
— Смотри! — крикнула она. — Там дыра! Дыра в небо!
Затем села на одну из диванных подушек рядом с сырым пятном и принялась распаковывать свой докторский чемоданчик.
— Поиграй со мной в доктора! — крикнула она. — Ты будешь больная!
Вдела в уши дужки стетоскопа и стала прикладывать его конец к своим запястьям и ладоням.
— Это неправильно, Рути, — сказала я, подошла и попыталась забрать у нее стетоскоп. — Я покажу тебе, как это делать правильно.
Рути взвизгнула и выхватила его у меня.
— Мое! — закричала она. — Я доктор!
Ее пухлые щечки были розовыми, и мне хотелось пнуть ее, но вместо этого я пнула чемоданчик. Рулон бинтов, на аккуратное сматывание которого красивая женщина потратила уйму времени, размотался и длинным белым языком лег поперек половиц. Я обошла комнату, ведя пальцами по стене. Внутри меня все кипело. Лава и лектричество.
— Играй в доктора! — крикнула Рути.
Она ужасно много кричала. Я почти никогда не слышала, чтобы она разговаривала без крика. Так много крика, так много игрушек и так много-много-много любви. Она вся была обмазана любовью, жирными комками любви. Их буквально можно было увидеть на ее коже. Я умела видеть такое. И видела это на Стивене.
Я прислонилась спиной к дальней стене; на руках у меня проступила «гусиная кожа», крошечные волоски встали дыбом. Ощущение бенгальских огней теперь было повсюду — на лице, на шее, в животе; оно наполняло меня так, что я едва могла вынести это. Я оттолкнулась одной ногой от стены и побежала в другой конец комнаты. Но места здесь было недостаточно много.
Я не могла набрать такую скорость, чтобы вытрясти искры у себя из ног. Посмотрела на небо. Голубое сияние обожгло глаза. Я хотела вылезти в эту дыру, встать на крыше и кричать, кричать, кричать, пока не сорву голос.
Рути смотрела на меня.
— Что ты делаешь? — спросила она. Я зажала уши руками. Не могла избавиться от ее ужасного, высокого, хнычущего голоска. Он заползал мне прямо в голову.
— Давай играть, — сказала я. — Но доктором буду я. Дай мне стетоскоп. — Наверное, ей очень надоело играть в одиночку, поскольку она сразу же отдала его мне. — Ложись, — приказала я.
— Не хочу, — возразила Рути. — Не буду лежать. Я буду болеть сидя.
Я снова помахала у нее перед глазами леденцом и спросила:
— Хочешь?
Она кивнула. Я развернула его и, когда Рути легла на пол, сунула леденец ей в рот. Она стала сосать его какими-то механическими движениями.
— Хорошая девочка, — сказала я и повесила стетоскоп себе на шею. — Итак, у тебя что-то с горлышком?
Я провела пальцами по складке, где ее голова присоединялась к туловищу.
Рути кивнула.
— Кашель, — сказала она сквозь леденец.
— Попробуем тебя вылечить?
Стетоскоп свисал вниз, мешая мне. Я стянула его с шеи и откинула в сторону. Потом приложила ладонь к ее шее — четыре пальца загибаются вниз, к полу, большой палец касается того места, где бьется пульс. Когда моя ладонь оказалась тесно прижата к шее Рути, я приложила и вторую руку. Моргнула, и перед глазами у меня возник циферблат. Обе его стрелки слились в верхней точке.
— Нужно размять шею, — сказала я. — Тогда кашель уйдет.
Я напрягла ладони. Рути откинула голову назад.
— Больно, — прохныкала она.
Извиваясь, Рути сместилась в сторону и теперь лежала прямо посередине сырого пятна на полу. Я увидела, как в волосы ей забралась мокрица. И продолжала крепко держать Рути.
— Больно будет недолго, — заверила я ее. — Я сделаю так, что тебе станет лучше. После этого будет лучше. Мне нужно сделать это только один раз. Еще один раз. И после этого все станет лучше. Обещаю.
Я сдавила ее шею. Давила всем, что было у меня внутри: всем бурлением, громыханием и рокотом. Все это струилось по моим рукам в ладони, и я черпала силу, чтобы сдавливать еще сильнее. Рути царапала мои запястья, но не больно, потому что красивая женщина коротко подстригала ей ногти, превратив в аккуратные розовые полумесяцы. Руки у нее были слабые, а у меня — сильные. Словно издали, я слышала ее хныканье, но оно было тихим, как жужжание мухи в запертом шкафу в другой комнате в другом доме в другой стране. Я смахнула хныканье прочь из своего разума. Смахнула из своего разума все, кроме ладоней на ее шее, взгляда, направленного ей в глаза, и звука, с которым ее ноги колотили по полу. Она лежала на пятне, где я мочилась в прошлый раз, и я искала то чувство, то черное, сладкое возбуждение. Но его не было. В этот раз не было никакого шипения, была только ненависть, ненависть, ненависть и удары Рутиных ног по полу — медленнее и медленнее, пока вовсе не замерли. Рути замерла. Все замерло.
Я не убирала руки с ее шеи еще некоторое время после того, как она умерла. Ее кожа была мягкой. Мягкой, словно лепесток. Такой мягкой, что я не могла разобрать, где заканчиваюсь я и начинается она. Леденец выпал у нее изо рта и оставил липкий след на ее щеке. Глаза были открыты, но уже не моргали — выпучились, словно стеклянные шарики коричневого цвета, которые кто-то вставил в ее глазницы.
Когда я закончила убивать Стивена, то откинулась на пятки, встряхнула затекшими руками и почувствовала тепло и усталость — и не почувствовала голода. Наконец-то я не чувствовала голода. И я тогда подумала: «Это самое хорошее, что может чувствовать человек…» Я посмотрела на Рути и попыталась вернуть себе это ощущение. Пыталась так сильно, что мне казалось, будто мои внутренности сейчас вылезут наружу, потому что так бывает при большом усилии. Затем похлопала ее по лицу.
— Давай, возвращайся, — прошептала я. — Не будь мертвой. Я не хотела. Возвращайся.
Но она так и лежала — тихо, неподвижно. Я встряхнула ее, потерла щеки, наклонилась к самому лицу и подула теплым дыханием. Потом сказала прямо в ухо:
— Возвращайся. Пожалуйста, возвращайся.
Но Рути осталась лежать — тихо, неподвижно. Небо в дыре над нами было ярко-голубым, солнце жарко светило мне в затылок, но внутри у меня было холодно. Я устала. Мои руки болели. Рути была мертва. Она никогда больше не будет живой. Я запрокинула голову к дыре, ведущей в небо, и завыла. Я выла, выла, выла…
Джулия
В доме Линды утренний хаос начался в шесть часов утра — и сразу, без переходов, в полную силу. Я проснулась от того, что одна из близняшек наклонилась почти вплотную ко мне и кричала во весь голос:
— Слезайте с дивана! Нам нужно смотреть телик!
Линда впихивала детей в школьную форму, насыпала в миски хлопья, заливала их молоком и, похоже, ничуть не волновалась о том, что ее никто не слышит за музыкой, играющей в мультфильме. К восьми часам мы с Молли готовы были уходить. Нам пришлось некоторое время стоять на крыльце. Линда крикнула нам из кухни:
— Подождите, подождите секунду; я просто пытаюсь понять, проглотил Майки или нет.
Она вышла в прихожую, держа Майки на руках. Тот гордо ухмылялся.
— Что проглотил? — спросила я.
— Всего лишь маленький кусочек игрушки. Совсем крошечный. И я не думаю, что проглотил. Уверена, что нет. А если и проглотил — что ж, полагаю, вскоре я это пойму.
Я была изумлена тем, что кто-то из детей Линды еще остался в живых.