— Нам пора, — сказала я.
— Да. Тебя ждут дела, — отозвалась она.
Майки закашлялся, и она поставила его наземь, чтобы похлопать по спине. Он наклонился, брызнул слюной и сплюнул что-то Линде в ладонь. Крошечную кукольную голову. Линда обтерла ее о свою футболку.
— Молодец, малыш, — сказала она. — Так тебе лучше?
Он кивнул и потопал обратно в кухню.
— Фух, — выдохнула Линда. — Одним беспокойством меньше.
— Помнишь, ты вчера спрашивала, приехала ли я потому, что ты звонила? — спросила я.
— А… это было глупо. Я ничего такого не подразумевала.
— Так вот, я действительно пришла повидаться с тобой, — сказала я. — Я не знала, что это ты звонила. Но мне очень хотелось увидеть тебя.
Это не было ложью. Я действительно хотела к Линде — не разумом, но инстинктами. Годами я цеплялась за маму, потому что мама — та, кто наполнит тебя, если ты чувствуешь пустоту внутри; по крайней мере, так должно быть. Но моя мама никогда не делала этого для меня. Она давала мне объедки и крохи тепла, и теперь, снова увидев ее, я поверила: это все, что она была способна мне дать, — однако этого было недостаточно. Она никогда не намеревалась дать мне достаточно. Я знала это, потому что, когда мама говорила мне о своих желаниях, она сказала, что хочет вернуться в прошлое и сделать все по-другому — для себя. И не сказала, что хотела бы лучшего для меня.
Только один человек в жизни Крисси любил ее обычно, буднично, как любят соль или солнечный свет. Линда не умела завязывать шнурки или определять время, но она была самой одаренной в том, что касалось любви, верности; она умела давать все и не ожидать ничего взамен. Той, кого мне нужно было повидать прежде, чем я потеряю Молли и все прекратится. Я знала это, потому что больше не чувствовала голода. И дело не только в пироге, шоколадном мороженом и хлопьях с молоком. Дело в самой Линде.
— Спасибо, — сказала она, катая кукольную голову между пальцами. — Я не знала, говорить тебе это или нет — а вдруг ты почувствуешь себя от этого неловко? Но я хочу, чтобы ты знала: мы всегда молились за тебя. Мы с Китом всегда за тебя молились. Он знает о тебе; просто не знает, что сейчас у нас дома ты, как бы глупо это ни звучало. После того как мы молились за своих родных и за всех знакомых, которым нужна помощь Господа, мы молились и о тебе.
— А мы теперь поедем домой? — громко спросила Молли.
— Да, поедем, — ответила я ей и снова обратилась к Линде: — Спасибо. И мне вовсе не неловко. Ты очень добра.
— У меня нет ничего для «покажи-и-расскажи», — пожаловалась Молли.
— Неважно, — ответила я.
— Нужно хоть что-нибудь.
— «Покажи-и-расскажи», да, Молли? — спросила Линда. — Кажется, у меня есть кое-что. Все равно собиралась отдать твоей маме… Хорошо, что напомнила.
— Ей ничего не нужно, — сказала я.
— А что там такое? — спросила Молли.
Линда вошла в дом и поднялась наверх.
— Это действительно не так уж важно, — пробормотала я, обращаясь к Молли.
— Для «покажи-и-расскажи», — упрямо пробормотала она в ответ.
Линда вернулась быстрее, чем я ожидала. Я была потрясена тем, как быстро ей удается найти что-нибудь в доме, который представляет собой бурлящий, клокочущий хаос. Она вложила в ладонь Молли стеклянный шарик размером с леденец. Солнце отражалось от его поверхности, играя всеми красками мира.
— Твоим одноклассникам понравится, когда они увидят это, как ты считаешь? — спросила Линда. Она не смотрела на меня. Молли переложила шарик из одной руки в другую.
— Просто стеклянный шарик? — спросила она.
— Очень особенный стеклянный шарик, — возразила Линда.
— Почему?
— Потому что когда-то он принадлежал твоей маме.
— Он делает что-то особенное?
— Ну… нет. Но он очень красивый.
— А больше у вас ничего нет?
— Я и не думала, что ты его сохранила, — сказала я Линде.
— Конечно, сохранила, — ответила она. Посмотрела на шарик в раскрытой ладони Молли, потом устремила взгляд в землю. — Это частица тебя, понимаешь? Он помогал мне. Помогал, когда я скучала.
Я почувствовала, как натянулась та нить, которая соединяла нас всю нашу жизнь — даже последние семнадцать лет, проведенных врозь. Я шагнула вперед и обняла Линду. Она была теплая и широкая и обхватила меня в ответ так крепко, что мне показалось, будто мы сейчас сольемся воедино. Когда она разжала руки, я повернулась и пошла по садовой дорожке к воротам. Линда стояла в дверях, и Майки подошел к ней и ухватился за ее ногу, а она стояла, высокая и крепкая, словно маяк. Не знаю, почему мне на ум пришло именно это сравнение, но оно показалось мне верным. Маяк.
В поезде Молли съела сэндвич длиной в свою руку и уснула, положив голову на обертку от него. Я не видела ее лица, только темные волосы. Чувствовала себя усталой вплоть до крошечных капилляров в кончиках пальцев, но не могла уснуть; меня подташнивало от того, что я ехала спиной вперед. Но пересаживаться я не стала. Сидеть рядом с Молли — значило ощущать тепло ее тела, проникающее под кожу, и от этого предстоящая разлука стала бы еще более болезненной. К концу недели она, наверное, уже будет жить в просторном доме какой-нибудь бесплодной четы и зарабатывать звездочки за то, что ест овощи и делает домашнее задание. Я подумала, что, наверное, смогу написать письмо ее новым родителям: рассказать им о том, какие книги она читает, какие телевизионные передачи любит, как сильно хочет праздничное платье. Они смогут отвести ее в универмаг и купить ей это платье, смогут сфотографировать, как она стоит на крыльце их дома в атласном наряде с рюшами. Все это легко сделать, если не приходится хранить в памяти бледные неподвижные ноги, торчащие из-под красно-белой клетчатой юбки.
Мое будущее тоже предопределено. Я буду арестована за нарушение судебного постановления и, если меня не отправят в тюрьму, покончу с собой. Еще одно неизменное решение: без Молли у меня нет выбора. Я сделаю это до того, как смогу испытать ужас, до возвращения в нашу квартиру. Комнаты наполнены Молли: отметки ее роста на дверном косяке, ее запах на простынях… Я не смогу ходить по этим комнатам в одиночестве. Вместо этого предпочту покончить с жизнью.
Я катала шарик по вагонному столику маленькими кругами. Мои мысли тоже вращались по кругу, жидкие и скользкие. Когда я прекратила попытки обуздать их, они снова потекли к Линде. Я представила, как она сидит в своем доме, где открыта стеклянная дверь в сад, а из всех шкафов и чуланов вываливаются шумные полуодетые детишки. Представила, как Кит приходит домой к ужину, обхватывает ее руками сзади и наклоняется, чтобы поцеловать в шею. Подумала о ребенке, который растет у нее внутри. Она, похоже, ничуть не стыдилась того, скольких детей родила.
…Когда мне пришлось сказать Джен о том, что я ношу Молли, кожа покрылась мурашками от тошнотворного стыда. Мы сидели друг напротив друга за рабочим столом Джен в ее кабинете в полицейском участке. Она сделала медленный вдох через нос и покрутила головой, чтобы не выглядеть жутко утомленной.
— Ты думала о том, что будешь делать? — спросила она, потом посмотрела на мой живот, чтобы понять, насколько сердитый тон следует выбрать, и сделала еще один медленный вдох через нос. Очень сердитый вдох.
— Вообще-то нет, — сказала я, потому что действительно не думала.
— Что ж, собираешься сохранить?
Я подумала о комке новых клеток, закрепившемся внутри, — словно случайно проглоченные пузырьки лягушачьей икры. Джен знала, кто я такая. Она знала, что я сделала. Я ощущала между нами Стивена и Рути, их холодные маленькие тела неподвижно лежали на столе.
— Я не могу больше никого убить, — прошептала я.
— Что?
— Сохраню его. Он мой.
Джен приходила навестить нас, пока мы были в больнице. Молли была чистой и одетой в крошечные белые ползунки. Я сообщила Джен, что Молли весит восемь фунтов, и Джен сказала, что это большая девочка, и я едва не засмеялась. Молли была самым маленьким человеческим существом, которое я когда-либо видела. Несколько минут мы сидели в молчании, потом Джен выпрямилась на стуле.
— Ты знаешь, что я должна задать тебе вопрос, — сказала она.
— Да, — отозвалась я.
— Твои чувства могли измениться. В этом нет ничего постыдного. Справиться с таким нелегко кому угодно.
Молли лениво сосала грудь, полузакрыв глаза. Я подумала, что это был злой трюк: плюхнуть ее мне на грудь в ту же минуту, как она покинула мое тело, связать нас воедино железным тросом еще до того, как я согласилась на эту связь.
Не теряй контроль над собой, Крисси. Что ты видишь?
Кровать. Одеяла. Молли.
— Она будет голодать без меня, — сказала я.
— Ее можно кормить из бутылочки, — возразила Джен.
— Ей не понравится.
— Привыкнет.
— Но до того, как она привыкнет, будет голодать.
— Может быть.
Губы Молли оторвались от моего соска, она начала просыпаться. Я подложила ладонь ей под затылок, и она снова прильнула ко мне. Ручка вцепилась в складку моей кожи.
— Она любит меня, — сказала я. — Она ведет себя так, как будто действительно любит меня.
— Да, — согласилась Джен. — Ты для нее — весь мир.
— Хочу сохранить ее.
— Ясно. Ну хорошо, пусть будет так.
Молли подняла голову, щуря глаза. Обертка от сэндвича прилипла к щеке, и когда она отлепила ее, на коже остался жирный след.
— У меня шея болит, — пожаловалась Молли.
Я сняла свою куртку и отдала ей.
— Вот, сложи и прислони к окну. Может, так сможешь поспать. Шея просто слишком долго пробыла в одном и том же положении.
Она не сразу закрыла глаза. Некоторое время смотрела в окно; ее голова вздрагивала, когда поезд подпрыгивал на стыках рельсов.
— А бабушка была хорошей мамой? — спросила Молли.
— Не очень, — ответила я.
— Может, она просто не знала, как быть мамой?
Прежде я никогда не думала об этом так, но когда покрутила эту мысль в голове, то решила, что она может быть правдой. Мама была бесполезной, но не злой; я была ей не нужна, поэтому она пыталась меня отдать. Она поняла, что я убила Стивена, поэтому пыталась убить меня. Чтобы наказать меня или защитить меня, или же ни для того и ни для другого. Устала пытаться — и так и не сумела полюбить ребенка, который казался ей чужим? Я никогда больше не увижу ее, а значит, могу выбирать, как помнить. Я выбрала — помнить как человека, который про