Я вела себя тихо, когда мы вошли в камеру и когда меня заперли в ней. Легла на кровать, приложила пальцы к горлу и стала считать удары сердца: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять. Когда мне исполнялось сколько-то лет, я выбирала это число как свое счастливое, чтобы счастливое число всегда равнялось моему возрасту, а значит, мне везло бы без всяких усилий. Теперь решила, что не буду брать «девять» в качестве своего нового любимого числа.
…Я провела пальцем по вагонному окну и оставила грязный мазок. Когда думала о прежней жизни, вспоминала свои горести — но также и опьяняющую, головокружительную свободу. Такой свободы я хотела для Молли. Свободы от тесной квартиры, от чопорных школьных секретарш, от рутины, которой я связала ее, словно смирительной рубашкой, — потому что иначе я не могла доверять себе в вопросах ее безопасности. Я могла бы сказать ей, что мне все время было грустно, и это принесло бы мне некоторое утешение — и осознание собственной трусости. Мне было весело в той же степени, в какой и грустно, потому что те годы были раем в той же степени, в какой и адом. И я пережевала их, переварила и сделала так, что для двух семей не осталось никакого рая, только ад. Это истина — каждый раз, каждый день. Она всегда будет истиной.
— Мне часто было грустно, — сказала я. — Но не все время. Иногда я бывала счастлива. А иногда сердита. Настолько сердита, что делала больно людям.
Этим я открывала шлюз для множества вопросов: «Как ты делала больно? Ты толкала их? Била? Кто они были? Они делали тебе больно в ответ?» — но вопросов не последовало. Молли снова заснула. Рот ее был открыт, и прозрачная ниточка слюны тянулась по подбородку. У меня не было носового платка, и слюна темными пятнышками впитывалась в ткань ее футболки.
Я думала о том, как отводила Молли в школу и боролась за каждый вдох, стоя среди других-матерей и глядя, как она скрывается в здании. В эти моменты гадала: не сегодня ли директор позвонит мне и скажет, что Молли набросилась на другого ребенка; не сегодня ли я обнаружу, что, несмотря на все мои усилия, не смогла помешать ей стать мною. Думала о приступах паники, которые охватывали меня, когда я смотрела на часы и понимала, что мы на пять минут опаздываем к обеду, ужину, купанию, сну, мучительному ритуалу чтения, и каждый упущенный момент казался падением в пропасть, и я пыталась собраться с мыслями, а кваканье телевизора разгоняло их по углам. Я подумала о том, как сидела на матрасе и смотрела в лицо спящей Молли в желтом свете лампы, проникающем в приоткрытую дверь. Как подносила ее одежду к носу, чтобы понять, не пора ли стирать, вдыхала запах мела и школьных обедов. Как несла ее домой с игровой площадки, когда она обдирала колено, и ее руки обвивали мою шею, точно теплая цепочка. Это был рай и это был ад, но теперь все кончено. Она забудет меня.
Я достала из своей сумки ручку. Сломанная рука лежала на столе, и я бережно сместила ее, не разбудив Молли. На гипсе почти не оставалось свободного места, но я нашла участок достаточно большой, чтобы там уместилось: «Мама».
Крисси
Обратно из переулка я шла, согнувшись, словно старуха. Понимала: если выпрямлюсь, вывалятся внутренности. Пришлось выбрать длинную дорогу, потому что я не хотела проходить мимо дома красивой женщины — она начала бы расспрашивать меня, где Рути, а я была совсем не в настроении для расспросов. Во время длинного обходного пути миновала церковь с циферблатом и увидела, что время приближается к десяти часам. Я провела с Рути всего полчаса. А показалось, что прошло полгода.
Когда я постучалась в дверь Линдиного дома, мне открыл Линдин папа и улыбнулся так, как определенно не стала бы улыбаться ее мама.
— Всё в порядке, Крисси? — спросил он с набитым ртом — как раз ел тост. Масло и мармелад собрались в уголках рта блестящими комочками. — Знаю, тебе нужна Линда. — Он вытер рот рукавом, и маслянистое оранжевое желе размазалось по рубашке, точно улиточий след. Похоже, ему никто не сказал про новое правило «Линда-не-играет-с-Крисси».
— Посмотри на это небо, — сказал он, указывая вверх. Я подняла голову. Мои глаза болели от голубизны. — Идеальная погода. Настоящий весенний день. — Он перевел взгляд обратно на меня. — Ты в порядке, Крисси? Вид у тебя какой-то бледный.
— Я в порядке.
— Уверена?
— Ага. Можно я поднимусь в Линдину комнату?
— Конечно, конечно. Поднимайся. Если буду нужен — я в сарае.
Линда уже надела одну туфлю и теперь прыгала по комнате, ища вторую.
— Нигде не видишь мою туфлю? — спросила она. Я села на ее кровать.
— Нет.
— Мне казалось, я вчера сняла ее здесь.
— Неважно. Не хочу на улицу.
Она подошла и села рядом со мной.
— Тогда чего ты хочешь?
— Можно мы немного полежим?
— А?
Я скинула туфли, заползла на кровать и положила голову на подушку. Линда наклонилась и посмотрела мне в лицо.
— Ты заболела?
— Нет. Просто хочу немного полежать.
— Ладно.
Она подвинула меня, и мы легли так, что ноги каждой из нас были рядом с головой другой. Я прижалась щекой к ее босой ступне, там, где она переходит в щиколотку. Кожа была мягкой и прохладной.
— Линда?
— Да?
— Если б я уехала, что бы ты делала?
— Не знаю.
— И все-таки — что?
— Наверное, нашла бы себе новую лучшую подругу.
Мне не очень понравилось то, что она сказала. В ее устах это прозвучало словно проще некуда.
— Ну да, — отозвалась я. — Если б ты уехала, я бы тоже нашла себе новую лучшую подругу. Может, я и так ее найду. Ты мне не очень нравишься.
— Твой папа хочет тебя увезти? — спросила она.
Я изогнула ступню, лежащую на подушке рядом с ее головой, и подцепила ногтем большого пальца прядь ее волос. Линда взвизгнула. Я быстро отдернула ногу, хотя знала, что сделаю ей больно.
— Ой! — Она освободила свои волосы. — Больно же!
— Мой папа не хочет меня увозить.
— Почему?
— Потому что я — дурное семя.
— О-о-о.
— И вообще, сама не хочу, чтобы он меня увозил.
— Почему?
— Не люблю его.
— Но он добрый. Подарил тебе тот стеклянный шарик.
— Заткнись.
Некоторое время мы не разговаривали. Солнечный свет проникал между ветками дерева за окном и отбрасывал причудливые тени на ковер. Я чувствовала, как волосы Линды щекочут пальцы моей ноги.
— Тогда как ты собралась уезжать? — спросила она.
— Просто собралась. Может, я уеду сама по себе.
— Ты не можешь. Ты еще ребенок.
— Я могу делать все, что хочу.
Внизу захныкал Пит, и Линдин папа стал петь ему песенку. Я знала, что он сам придумал эту песенку, потому что в ней звучало имя Пита. Линдин папа всегда придумывал песенки с именами Линды и Пита и иногда, когда я была у них дома, вставлял туда и мое имя тоже. Мне нравилось, когда он так делал.
— Твоя новая лучшая подруга может быть не такой хорошей, как я, — сказала я.
— Не знаю. Может, она будет лучше, — ответила Линда.
— А может, и нет.
— Угу. Наверное, нет.
— Будешь скучать по мне?
— Да.
— Ты будешь писать мне?
— Ты же знаешь, я пишу ужасно.
— Да. Но если я буду писать тебе, будешь читать мои письма?
— Наверное. Если слова не будут слишком длинные.
— Не буду делать их слишком длинными.
— Тогда ладно. Буду читать.
Я все еще прижималась щекой к ее ступне и теперь повернула голову набок, так что мои губы коснулись круглой косточки у основания ее большого пальца. Я поцеловала это косточку. Линда хихикнула.
— Зачем ты это делаешь?
Я села. В животе у меня больше не ощущалось шипения — ни лимонадного, ни лавового, ни лектрического, просто пустота, как будто кто-то залез туда и вырвал все, что когда-то было внутри.
— Пойдем, Линда, — сказала я. — Погуляем.
Снаружи синий дом выглядел так же, как когда я шла туда с Рути. Линда подпрыгивала и болтала, когда мы свернули в переулок, но я не говорила ничего. Я постоянно оглядывалась через плечо, чтобы проверить, не идет ли за мной красивая женщина. Я знала, что совсем скоро она начнет волноваться, где Рути, и совсем скоро поймет, что ее нет на игровой площадке, и совсем скоро все примутся ее искать. Думать об этом было утомительно.
Я первой поднялась по скрипучей лестнице. Рути лежала там, где я оставила ее, подол ее платья топорщился вокруг ног, оранжевые волосы разметались вокруг головы. Подойдя ближе, я увидела, что муравьи собрались у леденца, выпавшего изо рта. Один муравей карабкался по щеке, вдоль ниточки липкой слюны. Я присела на корточки рядом с Рути, сняла со щеки муравья и раздавила.
— Она спит? — спросила Линда, присаживаясь на корточки с другой стороны.
— Нет.
— Ей плохо?
— Нет. — Я больше не хотела выслушивать ее догадки, поэтому сказала: — Она умерла.
— Как?
— Я это сделала.
— Ты бы не стала так делать.
— А сделала.
Линда встала и попятилась назад, пока не уперлась в стену. Ноги у меня стали затекать от сидения на корточках, поэтому я села на пол и уперлась подбородком в колени. Горло болело так сильно, что я не помнила, болело ли оно так когда-нибудь прежде. Я подумала, что, наверное, у меня ангина. Линда соскользнула по стене, как кусок яйца всмятку скользит по тарелке, и тоже села, прижав колени к груди, и мы словно стали отражениями друг друга. Рути лежала между нами; сейчас она казалась меньше, чем когда была живой.
— Пожалуйста, не убивай меня, — попросила Линда.
— Не буду.
— Это ты убила Стивена? Поэтому все это накалякала?
Она смотрела на стену за моей головой. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы прочитать. Слова прилипли к изнанке век. Я видела их каждый раз, когда моргала.
Я здесь. Я здесь. Я здесь. Вы меня не забудете.
Стивен тоже прилип к изнанке век. Я видела его, когда моргала, когда засыпала, — колено упирается мне в живот, мои руки сомкнуты на его горле. Я выдавливала из него жизнь до последней капли, пока он не остался лежать передо мной, словно пустой тюбик из-под зубной пасты, пока не стал настолько мертвым, что я поняла: он не воскреснет в ближайшие дни. А потом оставила маленькое тело на полу посредине комнаты и побежала, чтобы встретиться с Линдой возле стены для стоек. Я остановилась рядом с ней и встала вверх ногами. А потом мимо пробежала мамочка Донны, колыхая грудью и пронзительно крича, и я притворилась, будто так же, как все, изумляюсь тому, что маленький мальчик лежит мертвым в синем доме.