— Да, — сказала я. — Я убила его.
Я столько раз воображала, как говорю эти слова, и у меня в голове они всегда звучали блестящими. Вслух они получились тусклыми. Линда теперь не говорила, что я ее лучшая подруга и что она позовет меня на свой день рождения. Вместо этого она сказала другое — то, что всегда говорила, когда ей что-то не нравилось:
— Я расскажу маме.
Она сместилась чуть выше по стене, глядя на меня так, как будто думала, что я прыгну и схвачу ее за горло, если будет двигаться слишком быстро. Я осталась сидеть. Слишком устала, чтобы убивать еще кого-нибудь. Слишком устала, чтобы вообще делать что-нибудь.
— Хорошо, — сказала я.
Линда завела руку за спину, как делала, когда мисс Уайт в школе пыталась заставить ее определять время. Как делала всегда, когда чего-то боялась или не знала, как правильно поступить. Она стояла неподвижно. Потом спросила:
— Почему ты…
— Почему я — что?
— Убила их.
Мое лицо словно свело судорогой. Я приложила ладони к щекам, чтобы Линда не видела, как они становятся розовыми.
— Просто случайно, — прошептала я.
— Нельзя убить человека просто случайно.
— Я думала, они вернутся.
— Люди не возвращаются, если умирают.
— Я просто хотела этого.
— Но почему?
— Потому что это нечестно.
— Что нечестно?
— Просто всё. — Нельзя понять про «честно» и «нечестно», если у тебя есть мамочка, которая печет сконы, и папа, который вставляет твое имя в песенки.
— Зачем ты привела меня сюда? — спросила Линда.
— Просто привела.
— Но теперь я должна буду сказать маме. И все узнают, что ты это сделала.
— Да.
— Ты хочешь, чтобы люди знали, что это ты?
— Раньше хотела.
— А теперь?
— А теперь я просто ужасно устала.
Это была не совсем правда. Я чувствовала не усталость, а что-то большее, чем усталость. Чувствовала себя так, как в тот раз, когда мы играли в прятки и я спряталась под алтарем в церкви. Свернулась в тесный клубок и слушала, как колотится сердце в груди, вдыхала пыльный запах старых сборников с гимнами, от которого хотелось зевать. Водила Донна. Я ждала, пока она найдет меня. Чем дольше медлила Донна, тем сильнее было мое возбуждение, потому что я была уверена, что выиграла. Я ждала, пока мои колени не онемели. Ждала, пока не свело спину. Ждала, пока церковный холод не пробрал меня до костей, сделав жесткой и неуклюжей. Прятаться здесь было ужасно одиноко.
В конце концов я выползла из-под алтаря и вернулась на улицу. Нашла Линду, когда та пристально смотрела в кусты сбоку от автомобильной парковки. Увидев меня, она улыбнулась.
— Вот ты где! — сказала она.
— Но водить должна Донна, — напомнила я.
— Ей стало скучно. Она ушла домой обедать. Все ушли обедать.
— А почему ты не ушла?
Вид у нее был сконфуженный.
— Мы же тебя не нашли.
— Ты могла просто бросить. Остальные же бросили.
— Я не хотела бросать. Хотела найти тебя.
— Почему?
— В этом смысл игры.
— Но ты могла бросить игру. Могла играть в другие игры без меня. Зачем я тебе нужна?
— Не знаю. Ты моя лучшая подруга. Я тебя люблю.
Я обняла ее. Линда была выше, поэтому мое лицо оказалось прижато к ее ключицам. Я сжала ее так крепко, что мне чудилось, будто мы сейчас соединимся в одну девочку. Сжимала, и сжимала, и вдыхала ее запах, и думала: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя».
Вот так же я чувствовала себя после того, как убила Рути — не сильной и искрящейся, как после убийства Стивена, а замерзшей и онемевшей, как тогда под алтарем. Это уже не было весело. Я больше не хотела прятаться. Просто хотела быть с Линдой.
— Тебя посадят в тюрьму, — сказала она.
Было не похоже, что на этот раз Линда собирается обнять меня или сказать, что любит.
— Да, — отозвалась я.
— Может быть, на всю оставшуюся жизнь.
— Да.
— Будешь скучать по своей маме?
— Нет.
Она сделала шаг в сторону, чтобы оказаться ближе к лестнице, но не стала спускаться. По-прежнему держала руку за спиной, пальцы ее касались кончика одной из кос. Когда она дернула себя за косу, голова запрокинулась назад, а кожа на шее натянулась. Я видела под этой кожей вены и почти могла различить кровь, пульсирующую в них.
— Я найду новую лучшую подругу, — сказала Линда.
— Донну? — спросила я.
Она пожала плечами.
— Может быть. Донну или Бетти.
— У Донны велосипед.
— Тогда Донну.
Боль в горле расползлась на грудь. Меня раскрыли, как сильно раскрывают книгу, и у нее лопается корешок, — а потом я заплакала и тогда поняла, почему никогда раньше не чувствовала такую боль в горле. Она от плача, а я ведь никогда не плачу.
— Ты плачешь, — произнесла Линда. — Ты же никогда не плачешь.
Я плакала, не издавая ни звука. Слезы просто текли по моим щекам и падали на платье, образуя мокрые кляксы размером с пенни. Я видела, как Сьюзен плакала точно так же, когда мы пили молоко возле стены для стоек. Молча и неподвижно. Тогда я совсем этого не понимала; мне казалось, что странно так плакать. Но теперь я понимала. Так плачешь, когда устаешь до самого мозга костей, когда у тебя внутри не остается больше ничего, чтобы делать что-либо, кроме как плакать.
— Тебе грустно, потому что я собираюсь найти новую лучшую подругу? — спросила Линда.
Отчасти именно поэтому, но я не хотела, чтобы она это знала, так что помотала головой. Когда Линда поняла, что я не собираюсь прекращать плакать, сделала еще один шаг к лестнице.
— Теперь мне нужно домой, — сказала она. — Нужно рассказать маме о том, что ты сделала.
— Подожди, — сказала я, задрала подол своего платья и вытерла им лицо, потом залезла в карман, достала папин шарик и толкнула его к Линде. Он засверкал на солнце, катясь по полу. Всеми красками мира.
— Ты отдаешь его мне? — спросила Линда, поднимая шарик.
— Да, — ответила я.
— Но это же твой шарик. Папа подарил его тебе. Это лучшее, что у тебя есть.
— Я хочу, чтобы он был у тебя.
— Почему?
«Я хочу, чтобы ты помнила меня. Хочу, чтобы ты помнила, что была моей лучшей подругой. Хочу, чтобы ты помнила, что должна любить меня, что это твоя обязанность — любить меня, потому что ты единственная во всем огромном мире, кто меня любит».
— Просто я так хочу, — сказала я.
— Хорошо, — сказала Линда и опустила его в карман.
Она обошла комнату по краю, как можно дальше от меня; ее взгляд оставался прикован ко мне. Добравшись до верхней ступени лестницы, остановилась и несколько раз качнулась на месте. Потом подняла руку и чуть заметно помахала мне — одними пальцами, — и я помахала ей в ответ. Потом она спустилась по лестнице и скрылась из виду. Я слышала, как ее туфли хрустят по битому стеклу в комнате первого этажа; потом хруст перешел в «шлеп-шлеп-шлеп», когда Линда побежала в сторону улиц. Пока она еще сидела в углу, я заметила, что один из ее шнурков развязался. Она не могла заново завязать его сама. И надеялась, что не споткнется.
Теперь, когда Линда ушла, а Рути была мертва, в верхней комнате настала тишина. Все шипение разных видов полностью вышло из меня — и лимонадное, и лавовое, и лектрическое, и кишкодерное. Все они исчезли. Вместо этого я чувствовала себя полной битого стекла. Думала, что, наверное, именно поэтому мама, когда ей приходилось прикасаться ко мне, выглядела так, будто порезалась обо что-то острое. Потому что она видела то, чего не видели папа и Линда: я — девочка из битого стекла. Я делаю больно другим людям просто потому, что я — это я. Во рту был тошнотворный, кислый вкус, и я провела языком по зубам, пытаясь избавиться от него. Когда дошла до гнилого зуба, с силой нажала, и он вышел из гнезда со щелчком и резким уколом боли. Я сплюнула его в ладонь. Он был бурый и крошащийся, и рот без него казался пустым. Я гадала, не вобрал ли гнилой зуб в себя все плохое во мне, и не потому ли я всегда была плохой, и не стану ли хорошей теперь, когда он выпал. Надеялась, что будет так. Мне было одиноко от того, что я такая плохая. Я вытерла его о свое платье, раскрыла ладонь Рути и вложила туда свой зуб. Ее пальцы уже начали холодеть.
Свет, проникающий в комнату, по-прежнему был пронзительным, голубое небо оставалось настолько ярким, что глаза болели. Свет мерцающими искрами отражался от блестящих спинок мокриц. Солнце выползло на середину дыры и теперь светило прямо на Рути. Я посмотрела на нее, лежащую, словно кукла, посреди залитого солнцем пятна. Мои руки устали. Глаза устали, сердце устало. Рути никогда не вернется. Я улеглась на живот и лежала рядом с ней — плашмя, неподвижно. Я хотела к маме. Хотела уткнуться головой ей в грудь, как сделала в больнице, прижать ее ладонь к щеке и почувствовать своей кожей линии. Я не знала почему. Просто хотела. Подумала: это, наверное, потому, что мне немного страшно. Отвратительно испытывать страх. Я взяла Рути за руку и нащупала языком дырку на том месте, где теперь не было гнилого зуба. И стала ждать воя сирен. Ждать, когда полиция придет и заберет меня в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. Мы с Рути лежали и ждали вместе под дырой в небо.
Джулия
На вокзале не было ни красно-синих маячков, ни сирен, ни полицейских машин, припаркованных у здания. Только какой-то старик сидел за столиком в «Ту-ту», читал газету и пил чай.
Мы вышли на улицу, и я огляделась по сторонам. Никто не ждал нас в засаде. Я знала, что должна радоваться — следует подхватить Молли под мышки, поднять в воздух и закружить, — но ощущала только холодный страх. В моих мыслях полиция сейчас должна была заталкивать меня в одну машину, а Молли — в другую, чтобы увезти меня в тюрьму, а ее — к новым родителям. Я была бы опустошена, сломлена, но в то же время спокойна, потому что больше ни за что не отвечала бы. За Молли присматривали бы настоящие взрослые, а за мной присматривал бы персонал тюрьмы, и освободиться от ответственности за целых двух людей было бы все равно что снять свинцовый комбинезон.