— Вы имеете в виду, что у других семей нет вашего прошлого?
— Да.
Саша перегнулась через стол. Когда она наклоняла голову, я видела темные корни ее волос. Сколько ей лет? Я всегда думала о ней как о настоящей взрослой, совсем другом человеке, чем я. Но когда услышала, как она ругается, когда представила, как она обесцвечивает волосы, склонившись над ванной, до меня дошло: Саша не так уж и стара. Я взрослая — видела свое отражение в стеклянной двери в кухне Линды. Мы с Сашей вполне можем быть ровесницами. Быть может, она тоже устала нести такую ответственность.
— Куда вы ездили? — спросила она, опираясь щекой на ладонь, чтобы взглянуть на меня. — Где были?
— Просто уезжали ненадолго. Хотела повидать старую подругу. С Молли ничего не случилось бы. Она не подвергалась никакой опасности.
— Ясно, — сказала Саша. — Что ж, это хорошо. — Она снова откинулась на спинку стула. — Знаете, что я собиралась сказать вам на вчерашней встрече? После того как убедилась бы, что с запястьем Молли не случилось ничего страшного? Я собиралась сказать вам, какое большое впечатление на меня произвело ваше поведение в последнее время. Когда я посещала вас, Молли всегда выглядела довольной; у нее, судя по всему, есть все, что ей нужно. С первого взгляда понятно, как много труда вы вложили в то, чтобы быть матерью, и мне кажется, что этот труд по-настоящему окупается. Я собиралась сказать вам, что в скором времени намерена сократить свое вмешательство в ваши дела. Поскольку уверена, что вы справитесь и сама.
И тут я заплакала. Без громких кошачьих завываний, просто безмолвным, неудержимым потоком слез. Книга с лопнувшим корешком.
С тех пор как родилась Молли, я скармливала самой себе историю о коварных социальных работниках, таящихся в тени и ждущих лишь удобного случая, чтобы вырвать Молли из моих беспомощных рук. Но, по словам Саши, история была совсем другой; в ней были и плохие персонажи, и хорошие, и в этой истории ты могла стать хорошей, даже если до того была худшей из худших. Я не знала, что такая история возможна. Просто заблудилась в дебрях ужаса от того, что у меня на руках оказался хнычущий сверток, и этот сверток был человеческим существом, зависящим от меня во всем. И что крошечную жизнь должны поддерживать те же самые руки, которые когда-то оборвали две другие крошечные жизни. Я забыла, что моя свобода — это дар, а не приговор, и вложила всю свою энергию в постройку новой тюрьмы.
Когда я спросила у мамы, чего она хочет, мама сказала, что хотела бы быть молодой, чтобы впереди у нее была целая новая жизнь. Она не сказала того, что в действительности подразумевалось: она хотела бы быть мной. А я — та, кому оказалась предоставлена эта новая жизнь. Я не знала, правильно это или неправильно. Не я решала, что случится со мной, поэтому и не обязана была знать, правильно это или неправильно. Но даже если неправильно, если имела место ошибка, злой умысел, самое неправильное решение, которое только можно было принять, — все равно, тратя свою новую жизнь напрасно, я не могла сделать его правильным. Этим я ничего не смогла бы исправить для Стивена и Рути. И уж точно не сделала бы ничего правильного для себя и Молли.
Я опустила голову на руки. Саша сидела почти рядом, и от этого моему боку становилось теплее — как теплее становилось ногам от воздуха из обогревателя. Я вспомнила свою убежденность в том, что она позвонила журналистам и выдала меня. Сейчас это казалось далеким и совершенно невероятным, словно лихорадочный бред. Не хотелось открывать глаза, чтобы не видеть ее доброе, сочувственное лицо.
— Я не говорила, чтобы не расстраивать вас, — мягко произнесла она. — Думала, вы не хотите знать, какое глубокое впечатление произвели на меня.
— Меня посадят в тюрьму? — спросила я.
— Нет. Ваша офицер скоро приедет, но она просто хочет удостовериться, что с вами всё в порядке. Может, она прочитает вам небольшую лекцию о том, что не следует больше так волновать всех. То, что я собиралась сказать вам на вчерашней встрече, — все остается правдой. Вам не следовало сбегать, но вы и сами это знаете. Это ничего не меняет. Ничуть. Насколько я вижу, вы та же самая мать, какой были три дня назад.
— Я хорошая?
— Хорошая?
— Вы считаете меня хорошей матерью?
— Да, считаю. Определенно.
Я села прямо и покрутила головой из стороны в сторону. Шея затекла; было слышно, как она щелкает.
— Что будет теперь? — спросила я.
— Ну, я полагаю, люди из полиции скоро будут здесь. Вы можете подождать их в этой комнате или в семейной комнате вместе с Молли. Пока вы беседуете с ними, я переговорю со своим начальством.
— О том, что будет с нами?
— Да.
— Хорошо. Я хочу подождать вместе с Молли. Можем мы спуститься туда сейчас?
— Конечно. Вы ничего больше не хотите спросить, прежде чем мы пойдем туда? Или рассказать?
Я смяла свои бумажные платочки в липкий комок. Невероятно устала, но отчаянное желание освободиться от ответственности за двух людей ушло. Я не понимала, каким образом. Может быть, вылетело на спиральной горке. Я снова стала той женщиной, которая проснулась в квартире над кафе рано утром несколько дней назад и дремала рядом с Молли, слушая, как булькают и потрескивают трубы в стенах. В тот момент я открыла глаза и посмотрела на радиатор под окном. Занавески трепетали от восходящего теплого воздуха. В комнате было тепло, слабо пахло коврами и кипятком, и в горле тихонько пузырилось нечто напоминающее гордость.
«У нас есть электричество, чтобы зажигать свет и смотреть телевизор, — думала я. — В шкафу у нас есть хлопья, а в холодильнике — молоко. Одежда, которую мы купили сами, — а не та, которую кто-то носил до нас, потом постирал, выгладил и отдал в магазинном пакете. Я плохо справилась с очень многим в своей жизни. Но я хорошо справилась с тем, чтобы быть мамой для этой девочки». Я отчаянно хотела навсегда остаться там, лежать рядом с дочерью и смотреть, как радиаторы согревают воздух в нашей комнате.
Если б я могла подыскать слова, то рассказала бы Саше, как сильно люблю Молли. «Я люблю ее, потому что она росла у меня внутри, потому что составляла мне компанию и спасла мне жизнь и потому что когда она вышла из меня, то сразу же меня полюбила, — сказала бы я. — Благодаря ей я перестала быть Крисси, Люси или Джулией, а вместо этого стала мамой. Она — моя подруга, моя маленькая девочка, моя странная, упрямая, постоянная спутница. Люблю ее всю, вплоть до черной пустоты вокруг костей, и хочу сохранить, удержать рядом с собой, чувствовать ее запах на одежде. Хочу вплетать ей в волосы «дождик» на Рождество, и сделать на дверном косяке новую отметку роста на шестой день рождения, и заползти рядом с ней в постель сегодня вечером. Я хочу и дальше быть для нее всем миром».
Я не могла сказать всего этого — это делало меня чересчур открытой.
— Пожалуй, нет, — произнесла я. — Наверное, я просто… просто хочу и дальше быть ее мамой, понимаете?
— Понимаю, — отозвалась Саша. — Понимаю.
Молли
Когда мама закончила разговаривать с полицией, она отвела меня в сад. Эди вышла с нами, но просто села на скамейку у двери, так что мы с мамой были вроде как одни. Я спросила маму, о чем полиция хотела поговорить с ней, и она сказала, что они просто хотели убедиться, что с нами всё в порядке. Я не поверила, но не сказала об этом. Лицо у мамы было розовое и немного такое, как будто она плакала, но она никогда не плачет, поэтому я решила, что, наверное, случилось что-то еще; может быть, укусила пчела.
Горка для лазанья в саду была совсем малышовая, но я все равно пошла туда. Скатилась три раза, а потом мама покачала меня на качелях.
— Какое-то все немного слишком детское, да? — спросила она, когда я побывала на горке и на качелях и поняла, что больше, в общем-то, здесь нечего делать.
— Немного, — согласилась я. — А завтра можно нам пойти на игровую площадку для больших?
— Угу, — сказала мама. Всегда отвечает «угу», когда хочет, чтобы я перестала о чем-то говорить.
В траве вокруг горки росли маргаритки, такие же, как у той церкви, про которую мама сказала, что это не наша церковь. Она опустилась на колени и стала рвать их, и я тоже. Мама хорошо умеет сплетать из них длинные цепочки, а я вот не могу — стебель распадается, и ничего не выходит. Поэтому она поручила мне собирать, а я поручила ей плести. Мы оказались хорошей командой. Мама сделала мне ожерелье, корону и два браслета. Я хотела, чтобы она и себе сделала что-нибудь, хотя бы корону или ожерелье, но мама сказала, что не хочет ничего. Мой зуб так и вел себя как-то странно. Он ведет себя странно уже лет сто, ну или недели две. Я перестала говорить об этом маме, потому что когда говорила, она отвечала: «Угу». Я раскачивала его взад-вперед кончиком языка, и он вдруг оказался не в десне, а просто во рту. Я выплюнула его на ладонь.
— Что это? — спросила мама.
— Зуб, — ответила я.
— Что случилось?
— Просто выпал.
Она взяла меня за подбородок и посмотрела на дырку, где раньше был зуб — снизу спереди. Я не видела эту дырку, но могла ее почувствовать — холодную и свистящую. Мама достала из кармана бумажный платочек и промокнула мой рот изнутри, и когда убрала платочек, на нем было маленькое пятнышко крови.
— Больно? — спросила она.
— Нет, — сказала я, потому что мне правда не было больно. — Просто выпал. Смотри.
Я положила зуб ей на ладонь. Белый и формой как маленький рыбий плавник.
— Почему он выпал? — спросила я.
— Наверное, просто пришло время, — ответила мама. — Пришло его время.
— Они все выпадут?
— Да, в конце концов — все.
— Значит, у меня не будет зубов?
— Вырастут новые, побольше.
— А когда?
— Скоро. Дай посмотрю… — Она снова взяла меня за подбородок и посмотрела на дырку от зуба. — Новый уже растет. Вижу его. Маленький белый кусочек в десне.
— А мне можно посмотреть?
— В следующий раз, когда будешь умываться, посмотри в зеркало.