И Лукреция, довериться все равно было некому, поведала Перотто всю печальную историю. После чего он, благородный рыцарь, предложил не признаваться в связи с братом, а заявить, что отцом ее еще не родившегося ребенка является он, Перотто. Конечно, такое признание не обойдется без последствий, но они будут не столь серьезными, как в случае предъявления обвинений в инцесте.
Предложение Перотто тронуло и испугало Лукрецию.
– Но отец прикажет тебя пытать, потому что под угрозой окажется мой будущий брак, призванный усилить его позиции в Романье. Разумеется, слухов и так полно, но доказательств-то не было, а вот теперь… – она похлопала себя по животу и вздохнула.
– Я готов отдать жизнь за тебя и церковь, – ответил Перотто. – Я уверен, что за добро моих устремлений Господь вознаградит меня, независимо от того, какое решение примет Святейший Папа.
– Я должна поговорить с моим братом, кардиналом, – колебалась Лукреция.
– Скажи ему все, что считаешь нужным, а я готов к любым страданиям во имя любви. Ибо последние месяцы стали лучшими в моей жизни.
Он поклонился и отбыл. Но лишь после того, как она вручила ему письмо брату.
– Письмо это должен получить он, и только он. Ты знаешь, какая мне будет грозить опасность, если оно попадет в чужие руки.
По приезде в Рим Перотто немедленно встретился с Папой, чтобы сообщить, что Лукреция на шестом месяце беременности и отец ребенка – он. Умолял Папу простить его за то, что злоупотребил оказанным ему доверием и клялся, что готов к любому наказанию, дабы искупить свою вину.
Александр внимательно слушал Перотто. В какой-то момент на его лице отразилось недоумение, но он определенно не вышел из себя, не разозлился. Лишь приказал молодому испанцу никому, безо всяких исключений, ничего не говорить. Объявил, что Лукреция останется в монастыре до самых родов. Невесты Христовы поклялись в верности церкви, а потому он мог не сомневаться в том, что они будут хранить ее секреты.
Но оставался логичный вопрос: что делать с ребенком?
Естественно, Альфонсо и его семья не должны были знать о его существовании. Никто не должен был, за исключением его самого, Лукреции и, конечно, Чезаре. Даже Хофре и Санчия могли оказаться в опасности, если откроется правда. И оставалось надеяться, что Перотто и под пыткой не выдаст страшной тайны.
Когда молодой человек собрался уходить, Александр спросил:
– Как я понимаю, ты никому об этом не говорил?
– Ни единой душе, – подтвердил Перотто. – Любовь к вашей дочери запечатала мои уста.
Александр обнял его.
– Береги себя, – напутствовал он Перотто. – Я ценю твою искренность и смелость.
Покинув Папу, Перотто зашел к кардиналу Борджа, чтобы отдать ему письмо сестры. Чезаре побледнел, читая письмо, в удивлении вскинул глаза на Перотто.
– В чем смысл твоего признания? – спросил он.
Перотто, с гитарой через плечо, улыбнулся.
– Моя любовь – моя награда.
У Чезаре учащенно забилось сердце.
– Ты кому-нибудь говорил?
Перотто кивнул.
– Только его святейшеству.
Чезаре с трудом удалось изгнать дрожь из голоса.
– И его реакция?
– Он держался спокойно и тепло проводил меня.
Чезаре встревожился. Он знал, что внешнее спокойствие отца верный признак того, что он вне себя от ярости.
– Поезжай в Трастевере и спрячься там, – посоветовал он Перотто. – Если тебе дорога жизнь, никому ни слова. Я подумаю, что можно сделать, и вызову тебя, как только вернусь из Неаполя.
Перотто поклонился и направился к двери.
– У тебя честная душа, Перотто! – крикнул вслед Чезаре. – Прими мое благословение.
В Риме Лукреция, на восьмом месяце беременности, поднялась перед двенадцатью членами церковной комиссии. Даже одежда свободного покроя не могла скрыть ее состояния. Но в монастыре она ела мало, много молилась и спала, так что, с заплетенными в косу золотыми волосами и чистеньким розовым личиком, выглядела юной и невинной.
Увидев ее, трое кардиналов наклонились друг к другу и начали перешептываться, но вице-канцлер, кардинал Асканьо Сфорца, взмахом руки призвал их к тишине. Потом предложил Лукреции говорить, и она произнесла речь, написанную для нее Чезаре на латыни, говорила так хорошо, держалась так скромно, что очаровала всех кардиналов.
Они начали совещаться, а Лукреция, сидя перед ними, достала носовой платок, чтобы промокнуть слезы.
– Вы уж простите меня, святые отцы, если я еще раз попрошу вас проявить ко мне снисхождение, – она опустила голову, а когда подняла, глаза ее вновь наполнились слезами. – Пожалуйста, примите во внимание, какой у меня может быть жизнь без детей, которых я не смогу держать на руках, заботиться о них. Неужели своим приговором вы лишите меня узнать страсть объятий мужа, его ласк? Заклинаю вас, в вашей доброте и милосердии, пожалуйста, аннулируйте этот неудачный брак… в котором нет места любви.
Никто не возразил, когда Асканьо поднялся, повернулся к Лукреции и объявил, громко и твердо: «Femina intacta!» Девственница. В тот же вечер она уехала в монастырь, чтобы ожидать появления своего первенца.
Когда Перотто приехал в Сан-Систо, чтобы сообщить, что ее развод окончательно оформлен, а переговоры о ее бракосочетании с Альфонсо, герцогом Бисельи, успешно завершены, глаза Лукреции наполнились слезами.
– Как только родится ребенок, его у меня заберут, – грустно сказала она Перотто, когда они сидели в монастырском саду. – И мне больше не разрешат видеться с тобой, потому что в скором времени я выйду замуж. Так что этот день для меня и счастливый, и грустный. С одной стороны, я более не замужем за человеком, которого не люблю, с другой – теряю ребенка и самого близкого друга.
Перотто обнял ее, чтобы утешить и ободрить.
– До того самого дня, когда я попаду на небеса, ты будешь жить в моем сердце.
– А ты – в моем, мой добрый друг, – ответила Лукреция.
Чезаре уже готовился к отъезду в Неаполь, когда он и Александр встретились в покоях последнего, чтобы обсудить будущее Лукреции и ее ребенка.
Чезаре заговорил первым:
– Я думаю, отец, что нашел решение. Сразу после родов младенца перевезут ко мне, потому что он не может жить ни у тебя, ни у Лукреции. Я объявлю, что ребенок мой, а его мать – куртизанка, имени которой я называть не хочу. Мне поверят, потому что, по слухам, я не вылезаю из постелей чужих жен.
Александр с восхищением посмотрел на сына и широко улыбнулся.
– Чему ты улыбаешься, отец? – полюбопытствовал Чезаре. – Что я сказал забавного?
Глаза Папы весело блестели.
– Я улыбаюсь, потому что и у меня такая же репутация. И сегодня я подписал буллу, ее еще никто не видел, в которой указано, что я – отец ребенка, он назван «Infans Romanus», а мать – безымянная женщина.
Александр и Чезаре обнялись, рассмеялись.
И Александр согласился с тем, что признать Чезаре отцом ребенком – лучшее решение. Пообещал, что в день его рождения выпустит новую буллу, в которой укажет, что отцом «Infans Romanus» является Чезаре. А первоначальная булла, называющая отцом Александра, будет упрятана в дальний ящик.
В тот самый день, когда Лукреция родила здоровенького мальчугана, по приказу Александра его немедленно перевезли из Сан-Систо во дворец Чезаре, тогда как Лукреция осталась в монастыре. Отец и дочь договорились о том, что позднее Лукреция заберет его к себе, как племянника, и будет воспитывать вместе со своими детьми. Но на этом история с рождением ребенка не закончилась, ибо оставался опасный свидетель, что очень беспокоило Александра.
Перотто он, конечно, жалел, но понимал, что другого выхода у него нет. Послал за доном Мичелотто. За час до полуночи невысокий, крепко сложенный мужчина с широченной, как стол, грудью, стоял в дверях его кабинета.
Папа обнял Мичелотто, как брата, быстро ввел в курс дела.
– Этот молодой человек утверждает, что он – отец ребенка. Настоящий испанец, честный, благородный… но…
Дон Мичелотто посмотрел на Александра, прижал пальцы к губам.
– Больше ничего говорить не надо. Я в полном распоряжении вашего святейшества. Если у него добрая душа, нет сомнений в том, что господь примет ее с великой радостью.
– Я подумывал о том, чтобы выслать его, – продолжил Александр. – Ибо он – верный слуга. Но как знать, а вдруг искушение развяжет ему язык, и тогда беда обрушится на нашу семью.
На лице Мичелотто отразилось сочувствие.
– Ваш долг – удерживать его от искушений, мой – помогать вам всеми доступными мне способами.
– Спасибо тебе, друг мой, – Александр помолчал, прежде чем добавить:
– Будь к нему добр, потому что он действительно хороший человек, а поддаться чарам женщины – обычное дело.
Дон Мичелотто поклонился, поцеловал перстень Папы и отбыл, заверив Александра, что все его пожелания будут исполнены.
Мичелотто ускакал в ночь и гнал коня через холмы, поля, рощи, пока не добрался до песчаных дюн Остии.
Оттуда он увидел маленький домик. На грядках огорода росли странные травки, в саду – не менее странные кусты и экзотические цветы.
Мичелотто обошел домик сзади, увидел старуху, которая отдыхала, тяжело облокотившись на сучковатую палку. Увидев Мичелотто, она подняла палку, словно защищаясь, прищурилась.
– Нони, – позвал он. – Я пришел за лекарством.
– Уходи, – ответила старуха. – Я тебя не знаю.
– Нони, – он подступил ближе. – Облака закрыли луну, вот и стало темно. Меня послал Святейший Папа…
Тут она улыбнулась.
– А-а, так это ты, Мигуэль. Ты стал старше…
– Это правда, Нони, – он рассмеялся. – Это правда. Я пришел, чтобы ты помогла мне спасти еще одну душу.
Он протянул руку, чтобы взять корзинку и донести до дома, но она корзинку не отдала.