– Я сегодня же... – она взметнула кверху руки, рукава опали к плечам, обнажили вздутые вены. – Сегодня докладную записку! Чтобы вон! Чтобы из комитета!..
– А чего? – струхнул мужичок. – Я ничего. Скажете – сделаем. Прикажете – переделаем. Мы не спорим. Вам, начальству, виднее.
Подмигнул Ане с Егором.
Что ей остается делать? Ну, что? Остается одно – строгость. Строгость и непримиримость. Жесткая, беспощадная. Вокруг медленная эрозия, тихое, неуклонное сползание; все размылось, стушевалось, плесенью проступили полутона. Строгость. Только строгость! Ей этого не занимать. Пусть все сползает, пусть! Она стоит твердо. Она не уступит на страже Идеи. Которая прекрасна и неповторима. Которая светит с тех, великих времен. Пусть все рухнет вокруг, пусть! Она будет стоять насмерть, одинокой неприступной скалой. Одна она с ридикюлем. И никого больше.
– Я повторяю, – сказала четко. – У нас показательный двор. Ваш забор нам мешает.
Егор откинулся от стены, протянул тонкие руки, крикнул горловым звуком:
– У вас... У вас пруд глохнет! Ключ тиной забило! Это вы знаете?..
– Это мы знаем, – сказала общественница. – Завтра привезем песок и завалим эту яму.
– Яму!.. – охнул Егор. – Яму? Да там ключ живой... Живой ключ-то!
– Что ты волнуешься? – весело удивился мужичок. – Чего нервы портишь? Вон побелел весь... Ну, завалят яму, ну и что? Другую выроем. – Облизал губы, подмигнул Егору: – Разведем с тобой карасей, а? Карась в сметане – ух, люблю пакостника!
– Не дам, – тихо сказал Егор, – Не разрешу. Не позволю засыпать.
– Будете самовольничать, – предупредила общественница, – с милицией придем. Хватит! Понянчились с вами.
– Цыган! – закричал Егор слабо и надрывно. – Цыган, возьми их! Цыган!..
Собака залаяла гулко, как в бочку, петух на стуле всполошился, забил крыльями.
– Егорушка, – Аня повисла на нем, – плюнь ты на них, плюнь... Пошли вон отсюда! Вон!
– Цыган! – кричал Егор в беспамятстве. – Цыганка!..
Собака прыгала вокруг, надрывалась изо всех сил. Общественница спиной отступала к двери, выставив перед собой ридикюль. Мужичок хохотал радостно, в азарте дразнил пса:
– Давай! Давай еще... А ну, куси! Куси меня... В суп, Цыганку! В суп!.. Петю в суп, и тебя в суп! Всех, всех в суп!.. Га-га-га...
– Учтите! – кричала общественница с веранды и непрерывно щелкала ридикюлем, как пулеметом. – Будем с вами разговаривать в другом месте. В другом!
– Иди, – хохотал мужичок. – Жалуйся. Пиши докладную на собаку!
Животом вытолкнул ее во двор.
Дверь захлопнулась, собака оборвала лай, будто ее отключили.
– Цыганка... – шептал Егор перекошенными губами. – Бери их, Цыганка...
– Егорушка... Милый... Да забудь ты про них... Забудь!
Дверь приоткрылась, мужичок просунул в щель голову, хитро подмигнул:
– Насчет забора – не соглашайтесь. Ни-ни!
– Уйди,– попросила устало. – По-хорошему прошу...
– Ништо,– замахал руками, – не боись... Эта дура ничего не сделает. Закона такого нет. – Он уже влез в комнату, шел на них вперевалку, целился тугим животом: – А я вам пруд, пруд отхлопочу... У меня связи. Переставим забор, напустим мальков. Караси! – промычал. – В сметане! – Живот уже начинал подавать голоса, подвывал проснувшимся котом: – Только пусти меня! Пусти!.. Сам буду вкалывать, сыновей приведу. Грядки! Теплицу! Загон для поросенка!..
– Ааааа... – закричал Егор тонко и пронзительно, схватил со стола кастрюлю, размахнулся неумело, запустил в ненавистную рожу.
Мужичок исчез. Моментально. Как сквозь доски провалился. Только на двери повисла лапша, белыми молочными ошметками.
– Егорушка! Не надо... Что ты!
Егор дрожал крупной дрожью. Руки ходили ходуном. Губы прыгали. Жилка на виске колотилась так, будто сейчас прорвется.
– Давит... – Глядел дико, глазами безумными. – Голову давит... Лучик булавочный...
Кинулся к ней, прижался, закричал тоскливо:
– Спаси, Аннушка! Как бы не продавило!..
Закричала тоже, обхватила его, спрятала голову в ладонях:
– Все, Егорушка... Загородила! Не давит теперь... Не давит!
Потащила в другую комнату, уложила на кровать, сама легла рядом, прижалась всем телом. Шептала на ухо, гладила, успокаивала, собирала по крохам прежнее счастье:
– Егорушка... Егорушка-свет! Вот мы с тобой за город махнем. С утра пораньше. Еды возьмем, молока в пакетах, подстилку – полежать. Там хорошо, чисто, народу – никого... Никого, Егорушка!
Егор не скоро затих, отогрелся в ее тепле, расслабился, прикрыл утомленные глаза. А она шептала и шептала, гладила его по лицу, по плечу, по тонкой руке. Вот и пришла к ней боязнь, что поджидала в непрожитых годах. Куда подевалась стена счастья, необозримая, от края и до края? Захлебывалась, пила жадными глотками, а теперь что же, конец?.. Долгое счастье – оно непривычно. Оно нас пугает. Мы к нему не приучены. Не было на нашей памяти, на памяти отцов и дедов долгого счастья. Слишком уж это хорошо, чтобы хватило его на все наши годы. Да и где его взять, столько счастья, когда счастье одному – это горе другому?
– Егорушка... – чуть слышно.
И неоглядно, всем телом, к сонному, родному.
Егор спал. Тонкие веки, тени под глазами, на виске – беспокойная жилка. Бьется, бьется, бьется... Словно просится наружу.
12
Встала тихонько, чтобы не разбудить, пошла в другую комнату. Быстро прибрала со стола, мигом вымыла посуду, накормила собаку с петухом, смыла лапшу с двери – и во двор, к машине. Смотрит, а тот, давешний мужичок, внутри сидит, из окошка на нее взглядывает, упирается животом в приборную доску.
– Ты как влез?
– От вора нет запора. Я, золотко, тебя ждал. Ты баба умная, с тобой сговоримся.
Аня села за руль, сказала спокойно:
– Вылазь.
– Ну, ладно, – заторопился. – Чего это – вылазь? Давай по рукам, с утречка и начнем. Сначала теплицу, потом загон. Я уж сынам звонил, они на стреме.
– Вылазь,– повторила с угрозой.
– Как вылазь? – сощурился хитро. – Это такси. Ты шофер, я пассажир. Я плачу, ты вези.
И повернул ручку счетчика.
– Вези, милая, вокруг дома вези. Ты меня вези, я тебя уговаривать буду. Грибницу заложим, шампиньоны вырастим. Ты их видала хоть раз, шампиньоны?
Аня привычно опустила руку под сиденье, поудобнее взялась за монтировку.
– Вот я тебя сейчас мигом уговорю...
– Девка, – пригрозил весело, – я проголодался, Не играй с огнем!
– Пошел отсюда!
Изловчился, обхватил ее, прижал к себе – не вздохнуть. Сдавил сильно, стиснул, пальцем пощупал ребрышки, потискал бока, нескромно прошелся по спине сверху донизу, сказал с хохотком:
– Ишь, здорова... На тебе воду возить.
– Пусти, собака!
– Ништо... Не боись. Не нужна ты мне. Раньше бы, может, поиграл, а теперь – без надобности.
А сам уже распалялся больше и больше, говорил торопливо, нутряным голосом:
– Чего ты кочевряжишься? Плохо тебе? Я с сынами все сделаю, только рот открывай. Счастье свое, дура, счастье упускаешь.
И опять криком голодного, взбесившегося живота:
– Дела понаделаем – ахнешь! Ты только дан! Дай землю! Озолочу... Обеспечу... Жратвой завалю... Дай! Ну, дай же!..
Аня с трудом выгнулась, резко ударила головой по лицу. Он охнул, разжал руки, ощупал нос:
– Ладно, девка. Ладно, золотко... Второй раз прощаю. А там берегись.
Вылез из машины, сказал невзначай – выпустил коготки:
– А чего это мужик у тебя с приветом, а?
– Тебя не спросили.
– Смотри... Вот напишу в психушку, пусть проверят.
Аня завела мотор, сказала грустно:
– Дурак ты, дядя. И вправду – дурак.
– Шучу, – хохотнул. – Балуюсь. Кати себе. Вечерком еще поговорим.
Дождалась, пока он ушел со двора, вывела машину за ворота. Проскочила мимо на скорости, свернула под арку, а он поглядел вслед, поддернул на животе пижамные брюки, сказал ласково:
– Ништо, милая. Не таких уламывал.
А она уже гнала по улице, тряслась от лютой злости. Только потом заметила, что счетчик не выключен, накрутила на свой карман. Подала на стоянку, покатала еще пару часов, добила план, отогнала машину в парк. Помыла, переставила назад аккумулятор, пошла к механику.
– Учти. Чтобы утром был новый.
А тот на нее не смотрит. Ходит между машин, в углы заглядывает, будто делом занимается.
– Нечего, нечего... Со старым обойдешься.
– Да я с чужим катала.
– Катала сегодня, откатаешь и завтра.
– Тьфу ты!
И пошла из парка.
У ворот длинной вереницей стыли машины. В очереди на мойку.
– Ишь ты, – сказала. – Проскочила.
Встала на тротуаре, пристально глядела на прохожих, думала сосредоточенно. А о чем думала? Так, ни о чем.
Тут ей посигналили.
– Анюта!
Стояла в очереди новенькая "Волга", шофер из машины глядел неотрывно.
– Димыч, – сказала радостно. – Здорово!
– Здорово.
Голова у Димыча чубатая. Усы у Димыча вислые, как у запорожца. Лицо круглое, потное, нос толстый, мятый, глаза рачьи, навыкате. Сам Димыч большой, широкий: когда за рулем сидит, места для пассажира не остается.
– Стоишь?
– Стою.
– Чего сразу не позвал?
Димыч взглянул строго, сказал серьезно:
– Глядел на тебя.
– Чего глядеть? – пыхнула. – Вон, молодых сколько... На них и гляди.
Димыч ответил кратко:
– Кому что.
Помолчали. Поглядели друг на друга.
На сиденье у Димыча расстелена газета, а на ней – хлеб, лук, соль, помидоры, сало кубиками. В термосе – чай.
– Садись, – позвал. – Поешь.
– Не хочу я... Душно.
– Помидор возьми.
– Помидор возьму.
Димыч откусил кусок хлеба, обмакнул лук в соль, тоже откусил, потом взял помидор, потом сало.
– Чаю попей.
– Жарко...
– Жарко, – согласился и выпил стаканчик. – Жарко, а хорошо.
Аня облокотилась о капот, спросила лениво:
– Как с планом?
– Нормально.
У Димыча всегда нормально. Димыч в ударниках ходит, рядом с Аней на почетной доске висит, парочкой, всем на загляденье. Здоровый, ленивый: как сядет с утра за руль, так до вечера не вылезет. Ездит спокойно, не торопясь, с пассажирами балагурит, с машиной разговаривает. Будто не на такси – на волах возит. Хитрый, черт, опытный: знает, куда податься в неходовые часы, какого пассажира взять. Другие без толку гоняют по городу, высунув языки, а у него без спешки – всегда план.