ловых качеств. А им Левушка не конкурент.
Вот и гуляет вечерами один, в грустном одиночестве. Слоняется в тоске по улицам, забредает порой на переговорный пункт. Притулится на скамейке, слушает вызовы в кабины, радостные крики по телефонам, неосознанно ждет, а вдруг его тоже выкликнут. "Петров – третья кабина", "Ивашкин – восьмая", "Козюхин – пятая...". Всех выкликают, кто ждет. Его – нет.
9
Приоткрыла один глаз, взглянула затуманенно:
– Поесть... Дай.
– Нет ничего.
– Дай, – повторила настойчива. – Есть хочу.
– Пусто в доме.
– Ну, поищи!
Она всегда ела после этого. Много. Торопливо. У нее просыпался жгучий, неутолимый аппетит. Если это происходило дома, бежала на кухню, жадно хлебала из кастрюли холодный суп, пихала в рот непомерные куски мяса. Если это случалось с ними в другом месте, заранее припасала сыр, ковригу хлеба, а потом грубо рвала зубами податливую горбушку, мелко-мелко, по-мышиному, обкусывала кусок сыра.
– Лев! – закричала капризно. – Жрать хочу!
Левушка пошел на кухню, сунулся в холодильник. Испаритель оброс льдом, на нижней полке сиротилась банка горчицы, а на ней – кусочек сыра, весь растрескавшийся, высохший от ожидания. Порылся в хозяйских шкафчиках, нашел завалявшийся с незапамятных времен каменный сухарь. Она накинулась на еду, как кидаются совсем уж оголодавшие люди на давно невиданную пищу. Кусала, глодала, мычала, хрипела, проклинала неразборчиво, матерно, за разэтакую неподатливость. Сидела по-турецки на диване: злая, свирепая, яростно нетерпеливая, и острые груди, как острые локти, непримиримо нацелились на белый свет, защищая добычу.
Дохнуло из окна жарким воздухом, обволокло испариной. Неслышно громыхнул гром. Невидно ударила молния. Левушка, раскинув руки, повалился на диван.
– Пошел! – отбивалась локтями, ногами, коленями. – Не хочу... Не буду... Дай пожрать!
– Зойка! Зой-ка!..
– Катись! Не мог, зараза, жратвы припасти...
– Зойка... Три-восемь, Зойка! Три-восемь!..
– Нет... Не хочу... Не мешай!
Она грызла сухарь. Все время грызла сухарь. Ей было не до него. Обсасывала, обкусывала, облизывала, крошила зубами, постанывала от голодного нетерпения.
– Перестань! – закричал. – Перестань сейчас же! Дура! Скотина! Животное!..
Выдернул из-под головы подушку, навалил ей на лицо, но и оттуда, через пуховую тяжесть, слышен был хруст раздираемого в клочья сухаря. "Зойка! – кричал в подушку, в ее непробиваемую глухоту. – Зой-ка!.."
– Все, – сказала глухо и обмякла. – Съела...
Он молчал.
– Все, – повторила уже деловито. – Надо бежать.
Он лежал рядом: тихий, ручной.
– Погоди...
– Сервиз продадут.
– Черт с ним...
– Ты что! – Ногами отбросила одеяло, легко спрыгнула на пол. – Японский сервиз. На двенадцать персон. Девки лопнут от зависти. Думаешь, чего покупаю? Чтобы лопнули. Вот они и лопнут.
Ходила по комнате от стены к стене, причесывалась, наводила красоту.
– Не уходи... – попросил.
– Пошли со мной.
– Нет...
– Да.
Накинула платье, повернулась спиной:
– Застегни.
Он не застегивал.
– Ну!
Застегнул.
Она шла по улице легким, широким шагом. Нога пружинили, руки отмахивали за спину. Она гордо плыла над тротуаром, грудью вперед: богиня на носу древнего корабля. Прохожие оглядывались на нее. На нее всегда оглядывались прохожие. И никогда – на него. Рядом с ней он не существовал. Меньше всего он существовал, когда шел рядом с ней. С годами он горбился, голова клонилась книзу, а она, наоборот, распрямлялась, ее грудь бросала вызов целому миру.
В магазине оставались два сервиза. Стояли у прилавка безденежные прохожие, облизывались на такое великолепие. Зоя выписала новый чек, побежала к директору. Левушка поплелся следом.
– Ну, пожалуйста... – попросила ласково и с умыслом склонилась над директорским столом. – Что вам стоит?
Старичок-директор внимательно поглядел на нее, скосил глаз на подставленный вырез платья и – поперек всяких правил – продлил чек до конца дня.
Вышли из магазина, встали продышаться на ветерке.
– Теперь, – сказала, – порядок. Сервиз наш.
Левушка вздохнул, переступил с ноги на ногу, тоскливо поморщился.
– Что ты кривишься? – закричала. – Сам потом спасибо скажешь.
– Ты бы... Не так явно. Поймут неправильно...
– Да он старик, – захохотала. – Ему поглядеть – уже радость.
И зашагала по улице, изумляя прохожих.
Левушка стоял, приткнувшись к стене, глядел вслед. Так бы и стоял вечно, так бы и глядел с тоской и любовью.
– Лев! – крикнула от угла. – Я жду.
Он не шелохнулся.
Не поленилась – вернулась обратно, встала перед ним, уставилась совиными глазами.
– В чем дело?
– Не хочу, – сказал глухо. – Иди сама.
Подумала, покусала губу, решила за двоих:
– Ладно. Я за деньгами, ты – в детский сад.
– Чего это?
– Тараса сегодня привозят.
– Врешь! – охнул.
– Через полчаса.
– Что же ты... – закричал. – Раньше не сказала?
А сам уже бежал по улице, размахивая руками, неуклюже обегая прохожих. Бежал – задыхался. Бежал – ругал Зойку. Время – только поспеть.
Когда завернул на нужную улицу, его уже обходили автобусы. У каждого – спереди флажок. У каждого надпись на заднем стекле: "Осторожно – дети!" И он умилился на бегу: осторожно – дети! Осторожно! Эй вы, водители! Не гоните, не безумствуйте вокруг, не обходите на больших скоростях. Будьте аккуратны, безрассудные водители, будьте бережны и внимательны. Берегите детей наших, берегите детей своих. Осторожно. Осторожно – дети! Хоть бы кто догадался написать, хоть один разочек: "Осторожно – взрослые!"
10
Когда добежал, наконец, задыхаясь и кашляя, все было кончено. Истомившиеся за лето родители похватали в охапку своих детей и потащили по домам, прижимая к груди, стеная и плача, покрывая поцелуями и задаривая конфетами, проклиная тот час, когда согласились отдать их на все лето. Крик стоял над микрорайоном. Замирающий за углами крик радости и счастья, звуки затяжных поцелуев.
Посреди улицы столбом встала женщина в белом халате, перепоясанная тесемкой под могучим бюстом. Руки в карманах, в зубах папироса, на лице – блаженство. Увидела Левушку, насупилась грозно:
– Почему опоздали?
– Да я... Да вот...
– Ничего не знаю. Всех разобрали.
– А мне... – перепугался, дернул ее за рукав. – Где мой?
– Ваш кто?
– Тарас... Мой Тарас.
– Тарас, – сказала, – ехал в автобусе. Я видала.
Огляделись по сторонам – Тараса нигде не было. Даже под автобусом.
– Тарас, – позвала женщина. – Тарас!
– Тарас! – заорал Левушка. – Тарасик!
Шелохнулись кусты у забора, вылез оттуда бледный, тонконогий мальчик с синевой под глазами: хилый картофельный росток в глубинах сырого подвала. В руке держал коробку от зубного порошка.
– Вот, – сказала женщина в халате. – Вот ваш Тарас. Явился – не запылился.
– Тарас, – позвал Левушка, вздыхая от счастья. – Здравствуй, Тарас.
Мальчик не ответил. Только поднес коробку к уху, слушал внимательно.
– Он у нас поправился, – сказала женщина, не задумываясь. – На семьсот граммов. У нас все поправились.
Тарас протянул коробку. На дне ее лежала трава, листики, кусочек хлеба.
– Насобирали дряни всякой, – радостно сообщила женщина. – Уж я у всех повыкидала, один этот провез.
– Что там? – спросил Левушка. – Жук?
– Улитка, – ответил Тарас взрослым голосом. – Я о ней забочусь.
Левушке будто мягкой, прохладной ладошкой провели по щеке.
– Ты лучше скажи отцу, чего в кустах делал, – подтолкнула его женщина. – Сикал, должно быть?
Тарас промолчал.
– Я... – вскрикнул Левушка. – Я знаю! Ты ей траву менял. На свежую.
– После дороги, – подтвердил Тарас.
– Тарасик, – загудела женщина и прижала его к животу. – Любимчик ты мой!
– Вы его балуете, – заревновал Левушка.
– Хочу – балую. Разлюблю – другого себе выберу. Вон у меня их сколько! Господи... – сказала с изумлением, озираясь вокруг. – Неужто кончилось лето? Еле до конца дотянула!
– Ну уж... Чем вам плохо?
– Ссылка! – крикнула. – Ссылка на три месяца! У меня, чтоб вы знали, пятеро со свинкой за лето, семь коревых, двадцать три простудных, две травмы да сорок шесть поносов после родительского дня. И все на мне, все на мне!
Левушка стал отступать, а она схватила за руку – не пускает.
– У меня персонала – нехватка. Одна в декрете, другая руку обварила, третья с милиционером загуляла... Господи! – закричала зычно. – Кончилось наказание мое!
Левушка с Тарасом уже уходили по улице. Шли рядом, нога в ногу.
– Поцеловались бы, – крикнула вслед. – Вот народ! Никакой любви промеж их. Только в саду и приласкаешь.
Они не оглянулись. Не ответили. Лишь прибавили шагу.
Этой дорогой они ходили каждый день. Утром в сад, вечером – домой. Левушка не умел бегать, прыгать, придумывать игры. Он умел только разговаривать. Так они и ходили каждый день, медленно, быстро, опять медленно; останавливались, заглядывали в глаза, чертили прутиком на песке, шли дальше, говорили, молчали, думали. Сейчас было время помолчать, посмаковать первые минуты встречи, получить тихое удовольствие, и они делали это неторопливо, с пониманием.
– Ты рад? – спросил Левушка. – Я рад.
Тарас не ответил. Только ухватился за его палец.
– Ну, как ты там? Нас вспоминал?
– Я не вспоминал, – строго сказал Тарас. – Я вас помнил.
Левушка осмыслил сказанное, растрогался, крепко сжал ему руку.
– Ну, рассказывай. Что делал? Как жил?
– Что ты спрашиваешь? – так же строго ответил Тарас. – Сам не знаешь?
– Не знаю.
– Я баньки считал.
– Опять?.. – охнул горестно.
– Опять.
С трех лет он считал баньки, с первого своего выезда на дачу с детским садом. Баня – неделя. Еще баня – еще неделя. На родительском дне он даже не поздоровался с ними. Прежде всего сказал: "Еще шесть банек – и домой". Загнул тонкие пальчики, и у Левушки сердце взорвалось от жалости.