— Счастливого пути! Желаем успеха! — ответил председатель, пожимая космонавту руку.
Перед тем как на лифте подняться в кабину корабля, Гагарин сделал заявление для печати и радио. Все его существо охватил небывалый подъем душевных сил, сложная гамма переживаний, рождавшая необыкновенные слова:
— Дорогие друзья, близкие и незнакомые, соотечественники, люди всех стран и континентов! — сказал космонавт. — Через несколько минут могучий космический корабль унесет меня в далекие просторы Вселенной. Что можно сказать вам в эти последние минуты перед стартом? Вся моя жизнь кажется мне сейчас одним прекрасным мгновением…
Работая над очерком для «Правды» о первом полете человека в космос, мы попросили Гагарина рассказать об этой исторической минуте, предшествующей полету.
— Вся прожитая жизнь как бы пронеслась перед моими глазами, — припомнил Гагарин.
Он говорил, что увидел себя босоногим мальчонкой, помогающим пастухам пасти колхозное стадо… Школьником, впервые написавшим слово «Ленин»… Ремесленником, сделавшим свою первую опоку… Студентом, работающим над дипломом… Летчиком, охраняющим на севере страны государственную границу…
Вернувшись на землю, он все сказанное внес в записки «Дорога в космос».
— Быть первым в космосе, вступить один на один в небывалый поединок с природой — можно ли мечтать о большем? — говорил Гагарин на космодроме. Было тихо. Только шуршала лента магнитофона, записывающая слова, со скоростью света облетевшие весь мир. — Если тем не менее я решаюсь на этот полет, — продолжал он, — то только потому, что я коммунист, что имею за спиной образцы беспримерного героизма моих соотечественников — советских людей.
Гагарин глядел поверх микрофона и говорил, видя внимательные лица своих наставников и друзей. Глядя на лица Титова, Николаева, Поповича, Быковского — всех тех, кто был, как и он, готов к первому полету, Гагарин подумал: «У них только один путь — вверх!» Космонавт с любовью окинул взглядом ракету, в которой, он знал, было свыше трехсот тысяч деталей.
— Мне хочется посвятить этот первый космический полет людям коммунизма — общества, в которое уже вступает наш советский народ и в которое, я уверен, вступят все люди на земле.
Главный Конструктор украдкой поглядел на часы. Гагарин понял: пора закругляться.
— До старта остаются считанные минуты, — сказал он. — Я говорю вам, дорогие друзья, до свидания, как всегда говорят люди друг другу, отправляясь в далекий путь…
И, уже находясь на железной площадке перед входом в кабину, прощаясь с людьми, остающимися на Земле, он приветственно поднял обе руки:
— До скорой встречи! — Эта минута была для космонавта минутой величайшей внутренней собранности. Но ни в одном жесте, ни в одном слове его не проглядывала тревога. Он улыбался.
А люди, остающиеся на Земле, были взволнованы, как никогда. Начиналось беспримерное, неизведанное…
Сильный голос через репродукторы приказал людям уйти с площадки в укрытия.
Юрий спокойно вошел в кабину. Его усадили в кресло, бесшумно захлопнули люк. Космонавта окружали тысячи километров тончайших проводов и кабелей, некоторые из них были прикреплены к его телу. Эти новые вены и артерии обеспечивали подачу электроэнергии, тепла, воды, воздуха, обогревали, охлаждали, защищали от радиации. Его организм включился в электронные и механические системы корабля и должен был четко взаимодействовать с ними.
Человек остался наедине с приборами, освещенными уже не дневным, солнечным светом, а искусственным. Ему было слышно все, что делалось за бортом корабля. Шла заключительная проверка. Он слышал короткие доклады о готовности к полету от контролеров всех систем. Как живые, замерли тысячи красных лампочек. Достаточно вспыхнуть одной: подать сигнал опасности, и полет отложат. Все предусмотрели конструкторы. В случае аварии еще до взлета он мог катапультироваться. С внешним миром он мог поддерживать связь только по радио. Позывной Земли был красивый и звучный: «Заря». Лента магнитофона сохранила для истории космонавтики запись переговоров с «Зарей» на старте, во время последних приготовлений «Востока» к полету:
— Как слышите меня? — спросил Гагарин.
«Заря» ответила:
— Слышу хорошо.
В огромном оркестре затихали звуки настройки.
Вскоре «Заря» напомнила:
— Наступила минутная готовность!
Гагарин ответил:
— Понял вас. Настроение бодрое, самочувствие хорошее, к старту готов.
Подошло время старта. Раздалась команда:
— Подъем!
Звонко по-юношески Юрий Гагарин произнес фразу, которую теперь знает каждый подросток на Земле:
— Поехали!
Стрелки хронометра показали 9 часов 07 минут по московскому времени. Космонавт услышал свист и все нарастающий гул, почувствовал, как ракета задрожала всем корпусом и медленно, очень медленно оторвалась от стартового устройства. Началась борьба с силой земного тяготения. Огромная ракета наклонялась. Повинуясь заданному направлению, все больше отходила от вертикали, кренилась, ложась на заданный курс. Гул был не сильнее слышимого в кабине реактивного самолета. Но в нем было множество новых музыкальных оттенков и тембров, не записанных ни одним композитором на ноты и которые, видимо, не сможет пока воспроизвести никакой музыкальный инструмент.
После Гагарин говорил нам:
— Могучие двигатели ракеты создавали музыку будущего, наверное, еще более волнующую, чем величайшие творения прошлого.
Росли перегрузки. Юрий чувствовал — какая-то непреоборимая сила все сильнее вдавливает его в кресло. И хотя оно расположено так, чтобы сократить влияние огромной тяжести, наваливающейся на тело, было трудно пошевелить рукой и ногой. Юрий знал, что неприятное состояние продлится недолго: пока корабль, набирая скорость, вырвется на орбиту. Летчик-истребитель, он умел сливаться с самолетом, он слился в одно целое с кораблем.
Перегрузки все возрастали.
«Заря», хорошо знающая, что каждый преодоленный километр — вторжение в неведомое, помноженное на опасность, напомнила:
— Прошло семьдесят секунд после взлета.
Гагарин ответил:
— Понял вас: семьдесят. Самочувствие отличное. Растут перегрузки. Все хорошо.
Как только ракета прорезала плотные слои атмосферы, был автоматически сброшен головной обтекатель. Корабль озарил яркий дневной свет. В круглых иллюминаторах показалась далекая земная твердь. «Восток» пролетал над широкой сибирской рекой. Отчетливо виднелись островки и берега, поросшие низенькой, как трава, тайгой, освещенной солнцем.
— Красота-то какая! — воскликнул Юрий. Восторженные слова обрадовали всех: у человека, способного восхищаться, все в ажуре.
По мере сгорания топлива одна за другой отделялись ступени ракеты, и вот наступил долгожданный момент, когда Гагарин сообщил ожидающей Земле:
— Произошло разделение с носителем… Самочувствие хорошее. Параметры кабины: давление — единица, влажность — шестьдесят пять процентов, температура — двадцать градусов, давление в отсеке— единица, в системах ориентации — нормальное.
Все шло без сучка, без задоринки.
Корабль вырвался на орбиту — широкую космическую дорогу. Гагарин признался, что именно в этот момент у него мелькнула мысль написать книгу и назвать ее «Дорога в космос».
Наступила невесомость — состояние, о котором Юрий читал в книгах Циолковского.
Вернувшись на Землю, он рассказывал, что произошло с ним. Тело его оторвалось от пилотского кресла, повисло между потолком и полом кабины, испытывая непостижимую легкость. Переход к этому состоянию произошел плавно. И руки, и ноги, и туловище ничего не весили. Человек не сидел, не лежал, а как бы висел в кабине. Все незакрепленные предметы стали парить — и планшет, и карандаш, и блокнот… А капли жидкости, пролившиеся из шланга, приняли форму шариков, отсвечивающих всеми цветами радуги, перемещались в пространстве и, коснувшись стенки кабины, оставались на ней, будто роса. На минуту забыв, где он находится, Юрий положил карандаш на колени, и он тут же вспорхнул, как птица. Он не стал ловить карандаш и обо всем увиденном говорил, а магнитофон записывал сказанное на узенькую, змейкой скользящую ленту.
«Заря» поинтересовалась, что видит космонавт внизу. И Юрий рассказал, что планета выглядит примерно так же, как при полете на реактивном самолете на больших высотах. Отчетливо вырисовываются горные хребты, большие реки, лесные массивы, желтые пятна островов, береговая кромка морей, окантованных белой пеной прибоя.
В наших блокнотах сохранились многочисленные записи, сделанные со слов Гагарина, о его переживаниях в космосе. Всякий раз при встрече с Гагариным мы наталкивали его на эту животрепещущую для него тему. Он охотно откликался на нее, обогащая наши записи новыми подробностями. Мы отобрали то, что передает душевное настроение и мысли космонавта, рожденные в полете.
Когда «Восток» мчался над просторами Родины, Юрий с особой силой ощущал сыновнюю любовь к ней, он думал о том, что еще недавно нищая и отсталая страна превратилась в могучую индустриальную и колхозную державу. Он знал — на земном шаре нет страны более обширной, более богатой, более красивой, чем Советский Союз! Он вспомнил, как мальчишкой на переменах простаивал в классе у географической карты, смотрел на великие русские реки, словно синие жилы оплетающие могучее тело страны, и мечтал о далеких странствиях и походах. И вот он, главный поход его жизни — полет вокруг земного шара! На высоте трехсот километров Юрий мысленно благодарил партию и народ, давших ему счастье — первому увидеть и рассказать людям обо всем познанном там, где еще не бывал ни один человек.
Аспидно-черное небо казалось ему — сыну хлебопашца — вспаханным полем, засеваемым зерном звезд. Они были яркие и чистые, словно перевеянные на колхозном току. Солнце тоже было яркое и горячее, ярче расплавленного металла, с которым Юрию пришлось иметь дело в литейном цехе на Люберецком заводе — первой академии своей жизни.
Наблюдения из кабины «Востока» велись не только за небом, но и за Землей. Гагарина спрашивали, как выглядит водная поверхность?