[185]. Трупы покрывают и дебаркадер станции, и железнодорожные пути. Ко мне подходит корнет Пржевальский и предлагает следовать за ним в маленький садик.
– Прапорщик, у вас есть индивидуальный пакет?
– Так точно.
– Перевяжите мне рану.
– Разве вы ранены?
Вместо ответа, он снимает шинель и свой гороховый френч и стягивает с себя нижнюю рубашку. Маленькое пулевое отверстие в груди; выходное – слегка ниже, под лопаткой.
– Господин корнет, почему вы не обратитесь к Пелагее Иосифовне (сестра милосердия, жена полковника Плохинского)?
– А капитан Згривец к кому-либо обращался? – отвечая вопросом на вопрос, произнес Пржевальский.
Капитан Згривец, раненный в кистевой сустав левой руки, провел всю рукопашную схватку одной правой рукой, что выяснилось только после окончания боя, и узнавший об этом Пржевальский явно подражал ему, внутренне сознавая его превосходство над собою, но еще не в состоянии примириться с этим моральным аффектом. Мое личное отношение к капитану Згривцу, также изменившееся в его пользу еще ранее, теперь, после поведения Пржевальского, крепилось еще больше, и сквозь него я впервые взглянул иными глазами на никчемного и несимпатичного мне «тоннягу».
Первый переход в станицу Хомутовскую. Головной, по мокрому, тяжелому чернозему, идет наша рота. Глубоко уходят ноги в тягучую липнущую грязь, и сапоги вытаскивают на себе черные комья земли, пристающие к полам шинелей и сильно отягощающие и без того трудный шаг. Время от времени мы счищаем их с сапог и с шинелей отомкнутыми специально для этого штыками.
В своей долгополой, с высоким разрезом кавалерийской шинели «тонняга» идет, облепленный доходящей почти до пояса грязью. Шпоры на его сапогах сильно способствуют перенесению донского чернозема на шинель, напоминающую теперь большой грязевой колокол с толстыми краями. На первом же привале «тонняга» освобождается от него самым рациональным и единственно возможным образом: полы его шинели отрезаны выше колена, и вся она представляет собою кругом сюртучок с болтающимися позади маленькими фалдочками. Выражение лица сохраняет свое высокомерие. Невозможно удержаться от смеха…
Густые, широкие камыши реки Средний Егорлык укрывают роту от взоров красных. В трех-четырех шагах впереди начинается открытая гладь воды шириной в 40–50 шагов, за нею снова легкий пояс камышей и за ним, вырытые в огородах села Лежанка, окопы красных. Передо мной направо, налево, впереди, сзади густой лес камыша. Плотной стеной обступил он затаившуюся в нем роту, и только то легкий треск стеблей, то неожиданный шелест его длинных листьев говорит мне о близости моих соратников. И вдруг рядом со мною высовывается, в ореоле густых листьев, обрамленное баками лицо «тонняги».
– Вперед! – бросает он мне и, пробираясь сквозь камыш, идет к открытой воде.
Когда, следуя за ним, я оказался в реке, то увидел странную и необъяснимую картину: передние уже прошли середину реки и движутся по пояс, а то и по грудь в воде к противоположному берегу, но движение их необъяснимо медленно, особенно ввиду близости противника. Через два шага все стало для меня ясно: илистое дно реки засасывало ноги то по икры, то по колено, и вытаскивать их было очень тяжело. Наше счастье, что красные за высокими камышами не видели нашего приближения, иначе это было бы концом роты.
По окончании боя в отведенной для взвода хате, вынимая из сапог набившийся туда ил, обращаясь ко мне, «тонняга» будто задумчиво произнес:
– Будь там пошире хоть на десять шагов, я бы там и остался.
Еще вчера я не поверил бы своим ушам, если бы он сказал такую фразу, а сегодня он произнес ее спокойно, без комедиантского растягивания слов. И показалось мне, что и в выражении лица его что-то изменилось, будто смыла грязная илистая река все то наносное, что делало его смешным и несимпатичным. В следующих переходах и боях рядом со мною шел уже не тот корнет Пржевальский, который неделей назад вышел из Ростова…
15 марта. Мелкий холодный дождь насквозь промочил шинели; температура все падает и постепенно обращает его в маленькие ледяные иголочки, больно бившие по лицу, и покрывает одежду ледяной корочкой. Холодно. Рота, сперва шедшая по дороге, внезапно сворачивает влево и идет в завуалированную дождем пустоту степи. Через час неширокая, в шесть шагов, канава, наполненная бегущей водой, преграждает дальнейшее продвижение. Обе стороны ее обсажены столетними полусгнившими ракитами. Наш берег пологий – противоположный представляет собою невысокий вал, что делает его выше нашего и исключает всякую возможность прыжка. Появившийся внезапно генерал Марков приказывает или найти старую корягу от упавшей ракиты, или выломать одну из стоящих. Старая коряга была вскоре найдена и общими усилиями брошена посреди канавы. Теперь предстоит переправа в два прыжка: с берега на корягу и с нее на другой берег.
Бой 4 марта под Кореновской вырвал из рядов взвода подпоручика Яковенко и прапорщика Нестеренко, и теперь в голове взвода стоял я, а за мной корнет Пржевальский, так что честь открытия переправы предоставлялась мне, что я и проделал чрезвычайно эффектно. Под тяжестью моего тела возведенный нами шедевр строительного искусства перевернулся, и я оказался в холодной и грязной воде, доходящей почти до пояса. Корнет Пржевальский не прыгнул, а просто вошел в воду и стал против меня по другую сторону предательской коряги. Со своих мест мы подавали руки переправлявшимся, а коленями удерживали корягу в устойчивом положении…
Не выдержали 1-й Кубанский поход щегольские сапоги Пржевальского. Ежедневно мокрая и наспех высушиваемая кожа их сгнила, и в образовавшиеся дыры настойчиво стремились выскочить пальцы его ног.
Тряпки или веревки, предназначавшиеся для удержания подметок и закрытия дыр, плохо исполняли свою обязанность, и ему приходилось часто возобновлять эти перевязки. В атаке на железнодорожную насыпь станции Георгие-Афипской за бегущим впереди меня Пржевальским, цепляясь за низенькие кустики, тянулась длинная и грязная тряпка…
Екатеринодар. Взяты артиллерийские казармы. С окружавшего их невысокого вала бросилась 1-я рота на ближайшие дома города. 150–200 шагов… Не пробежала и трети расстояния, смятая пулеметным огнем. Упал бежавший впереди Пржевальский. Упал и не поднялся. Остался лежать, где застигла его пуля. Вскоре разрывом снаряда его труп был отброшен в сторону и лежал теперь полузасыпанным землею непонятно маленьким комочком…
Изорванный труп корнета Пржевальского остался в руках красных, но память о нем ушла с нами и не покинула нас во всю жизнь, и не покинет до последнего вздоха.
Дорогие соратники, разрешите мне быть очень гордым, тем более что гордость моя покоится на прочном фундаменте «Очерков Русской Смуты» генерала Деникина.
Из чувства справедливости я уступаю половину моей гордости подполковнику Г. Н. Залеткину[187], в те поры поручику, ибо без его участия история эта никогда бы не вышла из казачьей хаты станицы Ольгинской, где 12 февраля 1918 года располагалось 1-е отделение 3-го взвода 1-й Офицерской роты.
Говоря о нелепых слухах о предполагавшемся движении армии, генерал Деникин пишет: «Говорили даже, что мы идем в Меврский оазис!»
Скромный автор этих строк одновременно является и автором этого слуха.
Приступая к описанию истории Меврского оазиса, я должен начать с описания личности взводного командира капитана Згривца.
Ему лет под сорок; в офицерский чин произведен из подпрапорщиков за боевые заслуги; образование – начальное и вряд ли законченное; среднего роста; сильное, мускулистое тело; голова напоминает яйцо, откуда бы на нее ни смотреть; на гладко выбритом лице небольшие, коротко подстриженные усы; гимнастерка сидит на нем аккуратно, но как-то по-солдатски, без офицерского щегольства; в отличие от остальных офицеров роты он не имеет ни имени, ни отчества, а всегда только – «господин капитан»; в разговоры, происходящие между офицерами, никогда не вмешивается, но постоянно тут же и внимательно прислушивается ко всему, что говорят, – любопытен до крайности. Если разговор ему почему-либо не нравится, то он обрывает его: «Ну, вы. Вы, слышь, чтоб не того!»
Эта многозначительная фраза означает одновременно и предупреждение, и запрещение начатого разговора. Взвод любит его, но никогда не упускает случая посмеяться над ним, но не прямо – это слишком опасно, – а для этого выработана особая система, заключающаяся в том, что для этой цели собирается кучка офицеров и начинает нести невероятный вздор, как только появляется Згривец и начинает прислушиваться, силясь понять, о чем говорят. Не проходит и минуты, как все разражаются неудержимым хохотом. Згривец выпрямляется с видом оскорбленного достоинства и сейчас же приказывает чистить винтовки: «Заместо чтоб языки чесать!»
Меня он не любил по двум причинам: за мою немецкую фамилию и за то, что во всех случаях коллективного издевательства я являлся непременным его участником. Выражал же он свою несимпатию ко мне всегда одними и теми же фразами:
– Что там ни говори, а Лингварт все-таки немец!
И:
– Тебе только и дела, что ржать!
Ко мне, как и к другим прапорщикам, он обращался исключительно на «ты».
В этот день отделение моего взвода, собранное в одну хату, изнывало от безделья. Капитан Згривец помещался с нами, и на него-то и обратилось мое опасное внимание в поисках каких бы то ни было развлечений.
Поручики Успенский[188], Паль[189], Недошивин[190], доброволец Платов[191] и др., сидя на скамьях вокруг стола, спорили о направлении движения армии. Я же был занят изысканием такого места, которое возбудило бы внимание и любопытство капитана Згривца.