Когда, в полном отчаянии, истощив все свои силы и не добившись успеха, я уже решил плюнуть на него и идти пешком – и будь что будет, то тут-то я оказался на нем безо всякого труда. Когда, в последний раз соскочив со стены и имея в руках винтовочный шомпол, до сих пор служивший мне палкой для приведения верблюда в необходимое положение, я случайно ударил им по какой-то части его несуразного тела, то он тотчас же лег. Теперь, оказавшись на нем, я приложил все усилия, чтобы его поднять и заставить идти, тыкая шомполом куда придется. Действительно, верблюд встал и не торопясь двинулся вниз по улице в нужном мне направлении. Мое естественное желание ускорить его аллюр оставалось чисто платоническим по трем неустранимым причинам: во-первых, управление верблюдом состояло всего из одной веревки, охватывавшей петлей его шею, чрезвычайно короткий конец которой я мог держать только в сильно вытянутой левой руке, не имея возможности продвинуться вперед из-за высокого горба, украшенного пучком рыжей мочалки; во-вторых, моя правая рука была занята держанием винтовки – в целях обороны в случае возможного нападения; в-третьих, сама моя неустойчивая посадка возбуждала во мне сомнение в моей способности усидеть в случае перехода на рысь. Кроме того, у меня была полная неуверенность в том, что верблюды вообще бегают.
Так, медленно и с видом полного спокойствия, никем не тревожимые, покинули мы Лежанку, выехали в открытую степь и продолжали нашу неторопливую прогулку до тех пор, пока не скрылись из глаз очертания высокого купола церкви.
С первым, с момента моего пробуждения в Лежанке, вырвавшимся из груди свободным вздохом вздохнули одновременно и мои мозги и тотчас же указали мне на всю нелепость держания одной рукой конца веревки: мой симпатичный верблюд шел, не требуя ни управления, ни принуждения, видимо считая своей обязанностью шагать, а моей – спокойно сидеть на нем и не вмешиваться в его дела. Дислокация моего тела, если так можно выразиться, после освобождения левой руки значительно улучшилась, а отпущенная мною веревка болталась теперь под шеей верблюда, не достигая земли. Кроме того, повешенная теперь за спину винтовка настолько укрепила мою посадку, что я уже был склонен считать себя прирожденным всадником, если не на коне, то, во всяком случае, на верблюде.
Однако неторопливая походка моего верблюда мало того что нагоняла сон, но мало-помалу возвращала ушедшее было беспокойство, так как оставалась опасность преследования, в случае если «товарищи», конечно уже предупрежденные местными жителями о нашем уходе, вошли в Лежанку. Правда и то, что я отъехал довольно далеко, определяя расстояние по уже дважды замеченным мною местам малых привалов, легко определяемых каждым пехотинцем, но… неописуемых. Впереди только степь, ровная и безлюдная степь и никакой, хотя бы отдаленной, видимости армии.
Случайно обернувшись, увидел я, что очень далеко позади маячили маленькие фигурки нескольких всадников. «Товарищи»! С этого момента я уже не смотрел вперед, а, повернувшись насколько было возможно, старался определить: скачут ли они ко мне или стоят на месте? Увы, уже через несколько минут не оставалось сомнения в том, что они приближаются. Их было всего трое, и они шли за мной широкой рысью, все сокращая и сокращая разделяющую нас дистанцию. Уйти от них уже не было никакой возможности, а моя проклятая рыжая скотина равнодушно шла вперед и, несмотря на все мои ухищрения, уговоры и просьбы, не желала повернуться лицом к противнику, предоставляя мне принять бой в положении полуоборота.
Единственная возможность успешности обороны сводилась для меня к необходимости с первого же выстрела убить или ранить одного из нападающих, чему в сильной степени мешала моя неудобная позиция, настойчиво требовавшая от меня подпустить их как можно ближе. Они находятся от меня шагах в 600 и, не уменьшая рыси, идут на сближение, как будто не обращая на меня внимания. Моя винтовка лежит поперек верблюжьей спины и еще не поднята к плечу. Когда расстояние между нами уменьшилось до сотни шагов и я уже приготовился схватить ее, приложиться и выстрелить в одного из ехавших рядом всадников, тогда я рассмотрел вдруг украшавшие их шинели погоны. Свои!! Да, это были трое казаков, остававшиеся в Лежанке следить за занятием ее красными. От них я узнал, что красный разъезд вошел в село. На мой вопрос – сколько их? – мне ответили:
– Коней двадцать.
– Да не коней, а «товарищей»!
– На кажном по одном! – И с хохотом они зарысили дальше…
Получив эти малоутешительные сведения и не имея ни малейшего представления, как далеко ушла армия, я тотчас же приступил к изучению управления верблюдом, мучительно соображая, даны ли ему ноги только для того, чтобы ходить, или они могут и бегать. Оплевавший меня в детстве верблюд ходил по своей клетке, а те, что я видел на пакетах с чаем Высоцкого, тоже как будто шли, а не бежали. Свои тяжелые на этот счет сомнения я постарался разрешить при помощи моего шомпола и, вспомнив, что слон управляется постукиванием молотком по голове, постучал им по верблюжьему черепу. Результат – ноль. Прибег я также и к практикующемуся на Украине приему для придания живости волам – и тоже не добился успеха.
Исследуя постепенно все части верблюжьего естества, я уколол его шомполом под правую ногу и в ту же минуту неожиданно открыл две скрываемые им до сих пор от меня верблюжьи способности: во-первых, оказалось, что верблюд умеет прекрасно бегать, а во-вторых – является обладателем очень сильного и очень неприятного голоса, могущего быть вызванным в любую минуту по желанию кондуктора. Когда, получив укол шомполом, верблюд неожиданно прыгнул вперед и перешел в размашистую рысь, то я, не подготовленный к проявлению им такой прыти, чуть-чуть не оказался на земле и невольно вцепился в клок рыжей мочалки на его горбе. И тотчас же не то рев, не то трубный глас огласил степные пространства. Нечто похожее я слышал в моем обильном воспоминаниями детстве, когда я влил стакан воды в раструб духового инструмента в то время, когда на нем упражнялся мой сводный брат.
Мой верблюд бежал теперь очень быстро, а дернутый за мочалку – ревел. Удовлетворенный, я не предъявлял к нему больших требований, опасаясь открыть в нем, сверх обнаруженных талантов, способность рассердиться.
Около трех верст проехали мы рысью, после чего верблюд снова перешел на шаг, но спустя немного по первому моему требованию опять побежал. Сигнальная мочалка действовала без отказа. Вскорости я догнал армию и, обгоняя тянувшуюся по дороге колонну, с торжеством подал сигнал о своем прибытии.
Своим бессильным для данного случая пером я не берусь описать весь эффект, произведенный трубным гласом моего верблюда, и скромно ограничусь главными его деталями: лошади бросились по сторонам, а находившиеся в колонне люди, точно сговорившись, обратили на меня свое пристальное и опасное внимание, и каждый имел что сказать, и все что-нибудь неприятное.
Быстро переключив верблюда на рысь и не имея желания оборачиваться на долго еще продолжавшиеся крики негодования, в которых не были оставлены в покое ни мои родители, ни все предки до седьмого колена, я поскакал в голову колонны, где должна была находиться моя рота.
Мое триумфальное появление на верблюде не вызвало восторга ни со стороны взводного, ни со стороны ротного командира, обрушившегося на меня со всей силой своего вспыльчивого характера и приказавшего передать верблюда в артиллерию, куда я и отвел его за еще продолжавшую болтаться на его шее веревку. Целоваться на прощанье я с ним не рискнул: черт его знает, что у него на уме!
Вы думаете, господа, что этим и кончилась история с верблюдом? Нет, вы ошиблись. Кончилась она новым внеочередным караулом, возвратясь из которого я уже спать не ложился.
Если, базируясь на наименовании этой своеобразной повести, кто-нибудь предположит, что героями ее являются двое уже упомянутых в заглавии лиц, то он ошибется только в том, что назвал их героями, ибо в свинье нет ничего героического – свинья есть просто свинья; что же касается до другого персонажа, то в поведении его тоже не было ничего героического, а одна только легкомысленная игра духа.
Вкратце остановлюсь на описании места, обстановки и всей декорации, окружавшей и украшавшей излагаемое мною происшествие. Так сказать, создам рамку для будущей картины и, кстати, поставлю на ней и дату… Да ведают потомки православных… 17 марта 1918 года, станица Ново-Дмитриевская.
Стаял два дня тому назад покрывавший ее снег и превратил в непролазную грязь кубанский чернозем на ее немощеных улицах; только вдоль домов вытоптаны узкие тропинки. Со стороны улицы почти до колена поднимается отвесная стена грязи, местами сваливающейся на тропинку. Идешь как по траншее. А идти необходимо, и потому необходимо, что в сердце теплится надежда на доктора Ревякина в смысле приведения к нормальным размерам моей распухшей до непозволительных размеров физиономии: два дня тому назад, при взятии станицы, она слегка пострадала от встречи с красной пулей. Рассказывали мне потом, что, падая, я сделал ни на чем не основанное заявление: «Я убит!» Сам я этого не помню, ну а если и вправду сказал, то должен сознаться, что только похвастался. Зубы-то мне, конечно, выбило, но зато я сам, остальной, в данном случае выздоровел.
Итак, иду я в полковой околоток; а расположился он в том же квартале, рядом со штабом роты, за углом. Что уж там со мной делали, не помню. Может быть, только то и сделали, что утешили и назад в роту отпустили. Вышел я и только собрался по узкой траншее домой возвращаться, ан вижу… дорога моя неодолимым препятствием перерезана: лежит передо мною большая свинья и тушей своею путь отступления мне отрезала. Хоть в грязь лезь! И лежит она ко мне задом, с видом величайшего равнодушия. Попытался я было ногой ее толкнуть, но она и не шевельнулась. Посильнее толкнул. Она только задними ногами шевельнула и продолжает лежать. Начал я пинками ее бомбардировать. Поднялась она, сперва легкой рысцой вперед побежала, а потом снова легла. Подошел я к ней и опять повторил свою бомбардировку. И она свой маневр повторила, то есть опять лежит. И вот тут-то зародилась во мне некая коварная мысль. Сам я тогда есть ничего не мог и одним молоком изредка удовлетворялся, но что такое вкусный кусок свинины – ясно себе представлял. Так вот, захотелось мне свой взвод угостить. Грех небольшой, а идея хорошая! Да и до помещения взвода недалеко оставалось: до угла шагов пятьдесят да за ним столько же.