Она стала всматриваться в темноту.
– О!.. Родимый, иди! Здесь много уже солдат!
– Каких солдат, бабушка?
– А что, я знаю, родной? Вот недавно только пришли!
– А офицеры у них есть?
– Здесь нету, а вот там, в экономии, – там много!
Она показала рукой в темноту, где я ничего не увидел. Слава Богу! Наши! Я смело двинулся в хату. Каково же было мое удивление, когда в ней оказались все те отставшие, с которыми я шел. Они искренне обрадовались моему появлению.
– А мы думали – погибнешь!
Оказывается, конный несколько раз возвращался для того, чтобы найти меня, но из-за метели блуждал сам и не мог ориентироваться, чтобы выйти на старую дорогу.
Только на другой день, когда прекратилась метель и я шел уже в Ново-Дмитриевскую, мне стало понятно, почему я так долго блуждал. Возьми я с самого начала влево, а не вправо, как я взял, я быстро достиг бы этой экономии.
Хорошо выспавшись и как следует высушившись, на другой день наша маленькая группа в сопровождении четырех конных двинулась в Ново-Дмитриевскую. Погода была хорошая, светило солнце, идти было не так тяжело по уже проложенной дороге. Через речку у станицы нас перевезли конные, и, поднявшись на бугор, мы вошли в станицу. К обеду я попал в хату нашего взвода, явился к поручику и рассказал ему о своих мытарствах.
Хата, в которой мы стояли, была брошена своими хозяевами, которые ушли с красными. На основании этого мы стали полными хозяевами оставленного имущества. Кур, уток и свинью мы съели сами, а коров забрали у нас в полковую кухню. Попал я как раз к обеду, довольно вкусному и сытному. Покушав, завалился спать, догонять все невыспанное время.
Проснулся вечером. В хате вместо лампы горел сальничек, то есть кусок пропитанной маслом тряпки, свешивающийся с блюдечка. По-моему, он больше давал копоти, чем света, но на это никто не обращал внимания. Поручик Мяч сидел за столом, улыбался и слушал фантазию Черкасова. На печке лежал сам фантазер, здоровенный семинарист Черкасов. На нем, думаю, не мешает остановиться, ибо это был забавный и оригинальный ударник.
Он был из Новочеркасской духовной семинарии, а поскольку у нас всех семинаристов дразнили «свечкодуями», то и за ним утвердилось это прозвище, и к его фамилии иногда добавляли – «свечкодуй» Черкасов. Он на это нисколько не обижался, а только добродушно улыбался. Голосом он обладал довольно-таки низким, как, по-моему, и полагается семинаристу. Мне не раз приходилось останавливаться с ним на ночлег в одной и той же хате. Входя в хату, он останавливался на ее пороге и глубоко носом вбирал в себя воздух.
– М-м-м… Неладно!
– Что – неладно? – спрашивал я его, озадаченный.
– Потяни воздух!
Я старательно тянул носом воздух, подражая ему.
– Ничего не чувствую!
– А ты потяни еще раз!
Приходилось тянуть еще раз. По-моему – ничего!
– Как ничего?! Мертвечиной пахнет! – и шел в другую хату, оставляя хозяйку в удивленном и неловком положении.
В другой хате повторялась та же самая процедура, и только в третьей, а иногда в четвертой хате, после тщательного экзамена ее запаха, он останавливался. Первое, что он делал, – спрашивал у хозяйки ножницы и обрезал полы шинели, на которой была свежая грязь. Как он ни старался, чтобы было обрезано ровно, у него ничего не получалось. Обрезанный низ получался не только зигзагообразным, но и кривым. Он нисколько этим не смущался, говоря, что в следующий раз подровняет. В Ново-Дмитриевской это была уже не шинель, а куртка, из-под которой на добрую ладонь висели грязные карманы.
– Черкасов! Ты бы и карманы обрезал, а то как-то некрасиво получается, – говорили ему.
– Не в красоте, а в удобстве дело. Карман – это тот же вещевой мешок, в нем и махорочка с бумажкой, а иногда и кусок сала с хлебом – как его обрежешь? – возражал он.
Вот этот-то Черкасов, лежа на печи, фантазировал о том, как мы будем входить в город Екатеринодар.
– Конечно, красные из города уйдут до нашего прихода. Спрашивается, какой же им смысл затевать бесполезный и бесславный бой? Ведь они окончательно убедились в том, что остановить нас они не могут, везде мы им бьем морду.
Открывается дверь, входит ударник.
– Шестая здесь?
– Да!
– От шестой связь к батальонному, к полковнику Индейкину!
– Это с каких пор у нас в полку развелись индейки?! – острю я.
За неуместную остроту поручик цукнул меня и сказал, чтобы я собирался.
– Так и знал, – бурчу я, недовольный. – Неужели на мне свет клином сошелся? Как что – Николай!
– Николай! Не разговаривай, а скорее собирайся, – приказывает поручик.
Явился я к полковнику Индейкину, и, когда сказал, что это связь от 6-й роты, он внимательно на меня посмотрел, но ничего не сказал. Я сразу почувствовал, что острота, пущенная мною в хате при ударнике, ему уже известна.
Я расположился в кухне, где до моего прихода уже были двое. Один из них – перс из 7-й роты, а другой тот самый, что был у нас в хате. Поведение перса мне показалось немного странным и подозрительным: он часто выходил и где-то пропадал. Когда все улеглись спать, он под большим секретом сообщил мне, что на чердаке сарая, стоящего во дворе, хозяином спрятан чай, сахар и другие вещи. Но его интересует только чай и сахар, и не согласился ли бы я войти с ним в компанию. На моей обязанности было бы стоять на страже и предупредить его на случай опасности. Я дал свое согласие, но в тот момент, когда он спускался с лестницы после своей экспедиции, на крыльцо вышла хозяйка и видела всю эту сцену. Она ничего не сказала, но на другой день полковник нас просто выгнал и приказал, чтобы роты немедленно прислали других людей для связи.
В ту же ночь мы вышли на мост в заставу. Ночью красные повели наступление на станицу. Отчетливо видны движущиеся фигурки на снегу. Идут они медленно – приблизились к нам.
– Идем бить кадетов! – кричат они.
Поручик отвечает, что здесь не кадеты, а корниловцы.
– Белопогонники… – И добавляют крепкое словцо.
Подпустили совсем близко.
– Встать! Слушать мою команду! – отдает приказание поручик Мяч громким голосом, так, чтобы слышал противник. – Батальон!.. Пли!
Дружный залп нарушает ночную тишину.
– Брешете!.. – Опять крепкое словцо. – Вас там пять человек, а не батальон.
У моста заработал пулемет, и их цепь покатилась назад, оставляя убитых и раненых на снегу.
Мы же завели песню:
Да громче, музыка, играй победу…
Да за Корнилова, за Родину, за Веру
Мы грянем громкое – «Ура!».
Да на совет собачьих комиссаров
Мы грянем громкое – Ап! Чхи!
Тю! – Га!
Простояли мы в Ново-Дмитриевской целую неделю. Вот где мы действительно отдохнули, подчинились и хорошо подкормились! На седьмой день вечером мы опять зашагали по колено в грязи и в воде, держа путь на Ново-Григорьевскую, под звуки артиллерийской канонады противника.
Пришел и конец нашему блаженству в Ново-Дмитриевской. Хорошо отдохнули, подкормились и набрались сил. Выступили из Ново-Дмитриевской мы вечером. На дворе темно, сыро и неприветливо. Грязь невылазная, и с трудом вытягиваешь ноги. Тяжело двигаться, грязь засасывает ноги. Иногда приходится наклоняться, рукой держать ушки сапога и тогда только вытягивать ногу. Перед самым мостом я все-таки не избежал своей горькой доли. Правый сапог остался в грязи, а наружу, к моему горькому огорчению, показалась босая нога. Портянка осталась в сапоге. Я стал рукой нащупывать в грязи свой сапог, балансируя на одной ноге. Едущие за мною толкнули меня, я потерял равновесие и голой ногой погрузился в холодную густую грязь. Нащупав сапог и вытянув его из грязи, я вышел из колонны. Руки, нога, да и весь я был замазан грязью. Вытерев руки и ногу о полы шинели, я обмотал туго портянку и с трудом натянул сапог. В подавленном настроении поплелся догонять роту.
Перейдя мост, идти стало легче, густая засасывающая грязь сменилась жидкой, но сразу промокли ноги, и в них чмокала грязь. Идешь наугад – темнота, ничего не видно. Ноги то попадают в ямки, то скользят на кочках…
Красные, видно, знали о нашем выходе из станицы, обстреливали нас редким орудийным огнем, не причинявшим нам абсолютно никакого вреда. Где-то рвались шрапнельные снаряды, и эхо вторило им в ночной тишине. Куда они стреляли – не знаю, да глубоко убежден, что едва ли отдавал себе в этом отчет и сам стрелявший. Благо что снарядов много. Прекратился обстрел, только слышно, как булькают ноги в жидкой холодной грязи.
Шли мы очень долго, сделали только один привал, и то короткий. На привале не пришлось и отдохнуть, ибо ни лечь, ни сесть было нельзя. Так и пришлось простоять на одном месте, переступая с ноги на ногу. Вошли в лес, идти стало тяжелей, ноги все время цеплялись то за коряги, то за ветки. Чувствую усталость – хочется спать. Устал, видно, не только я, колонна тоже движется медленно; то остановимся, видно, что впереди не все в порядке, то опять движемся вперед. Тихо передали, чтобы соблюдать полную тишину. Ну, думаю, значит, у цели, где-то близко противник. Мои предположения не обманули меня. Вдруг ночную тишину нарушил глухой выстрел, и эхо покатилось по лесу. Сон и усталость как будто бы сняло рукой. Негромкая команда:
– В цепь! Держать связь с соседями и не отставать!
Повернул полуоборотом вправо, стал пробираться между кустами и деревьями и всматриваться в темноту, чтобы не потерять из виду соседей.
Медленно двигаемся вперед. Лес ожил. Запели пули свою зловещую заунывную песенку, летят ветки, сбитые ими. Влево застрекотал пулемет, ему отозвался другой, правее меня. Стрельба слилась в один сплошной шум. Прибавили шагу, и я вплотную уперся в плетень, доходивший мне по грудь. Зачем он оказался в лесу, каково было его назначение – не знаю и по сегодняшний день. Впереди видны вспышки винтовочных выстрелов, а правее меня тонкая струйка огня – строчит пулемет. Примостил карабин на плетень и начал стрельбу по вспыхивающим огонькам. Некоторые из пуль стали попадать в плетень. Я присел на корточки, но, когда одна из пуль просвистела над самым ухом, я решил лечь. Ох! как не хотелось ложиться в эту жидкую ледяную грязь, но я все-таки лег. Меня сразу охватил озноб. Удовольствие было далеко не из приятных. Но слава Богу, лежать почти и не пришлось.