– Передай… Вперед!
Я поднялся и не перелез через плетень, а в буквальном смысле перевалился через него и упал в грязь. Поднявшись, я был весь в грязи; поспешно вытерев руки об шинель и убедившись, что вижу своих соседей, быстро двинулся вперед.
Противник открыл ураганный огонь. Влево, видно, пошли в штыки. Кричат «Ура!». Мы идем молча, но быстро. Лес стал редеть, стало как будто бы светлей, вышли на опушку леса и недалеко от нее наткнулись на брошенные окопы товарищей. Не задерживаясь, тем же скорым шагом, когда уже почти рассвело, мы достигли окраины станицы Григорьевской. Бой почти затих, только в некоторых местах то раздастся трескотня выстрелов и быстро заглохнет, то послышатся одиночные выстрелы. «Товарищи» покинули станицу. В этом ночном бою мы понесли большие потери, потеряли мы здесь и нового своего командира роты капитана Томашевского.
В станице мы сделали дневку. В одном из домов расположился штаб полка, у крыльца этого дома стояло захваченное знамя красных. Признаться, затрудняюсь и сейчас, как назвать это красное полотнище, прикрепленное к древку, и на нем боевой лозунг «товарищей»: «Смерть корниловским бандам и филимонам». В этом «красочном» лозунге для меня не совсем было понятно слово «филимонам». Что за звери, думаю, эти филимоны и почему их прилепили к нам, корниловцам? На мой удивленный вопрос о филимонах мне объяснили, что это – фамилия войскового Кубанского атамана, полковника Филимонова. После этого стал понятен и весь лозунг. Другое красное полотнище лежало на крыльце при входе в дом и служило вместо половой тряпки, о которую вытирали ноги.
В станице немного отдохнули и рано утром на следующий день опять двинулись месить кубанский чернозем. Сейчас как следует и не помню, но, кажется, в этот же день мы ввязались в бой у подступов к станице Георгие-Афипской. Завязался у нас бой уже к вечеру, сужу по тому, что мы долго двигались днем походным порядком до того, как начали бой. Бой был жестокий и упорный, но мы сбили «товарищей», и они стали отступать к станции. Кругом степь – равнина, далеко видно вокруг. Вдали – станция, на ней дымки, не то бронепоезд, не то маневровый паровоз. Наступаем быстро. Останавливаюсь, с моим карабином несчастье, выбрасыватель не берет гильзы. Стал рассматривать и возиться с ним, но, убедившись, что ничего не сделаю, решил, что исправлю, когда приду на станцию. Пока с ним игрался, отстал порядочно от цепи. Вскинув его за плечо, двинулся догонять цепь. На станции показались высокие столбы черного дыма, красные что-то взрывали. Не прошел и шагов тридцать, как увидел – наискось ко мне приближается какой-то человек. Я замедлил ход, кто бы это мог быть – думаю. Не доходя до меня, можно было сразу определить, это был офицер, уже в летах и прихрамывал на одну ногу. Поравнявшись со мною, я увидел на нем погоны полковника, одна нога была короче другой, и на ней ботинок с высоким задником. «Что, доброволец, устали?!» Я объяснил мое несчастье и причину, почему отстал. «О! Да мы с вами друзья по несчастью! А я не могу открыть затвор, что-то заело. Ну, идемте вместе».
Впереди опять завязался бой. Мы не спеша двинулись вперед. По дороге он меня расспрашивал, кто и откуда я. Пришлось в кратких чертах дать свою биографию. Бой, видно, шел уже к концу. Идем медленно и разговариваем. Вдали виден железный мост, а вправо потянулся низкорослый кустарник. Вдруг, как из земли, вырос в шагах шестидесяти, а может и больше, здоровенный матрос, в расстегнутом бушлате с бескозыркой набекрень. «Товарищи! Какого отряда?!» От неожиданности я опешил. Мой же полковник совершенно спокойно кричит ему: «Корниловцы!» – и снимает винтовку с плеча. «А я большевик. Бейте меня…» – крепкое словцо. Пока я приходил в себя от этой неожиданной встречи, полковник вскинул винтовку к плечу. Матрос же бросился быстро убегать в направлении железного моста. Мы долго следили за ним, пока он не скрылся. Первым нарушил молчание полковник: «Вот это сюрприз! Хорошо, что у него не было оружия, а если бы было, что бы мы с вами делали, доброволец?! Он бы нас перестрелял, как кур. Вот этот случай лишний раз доказывает, что, помимо винтовки, надо иметь еще при себе всегда револьвер». Я же подумал про себя и пришел к другому заключению – надо не отставать от цепи, чего впоследствии и придерживался.
Это неожиданное, столь загадочное происшествие не только озадачило нас, но и задало нам неразрешимую загадку. Какими судьбами за нашей цепью появился матрос? Полковник объяснил это очень просто: что, по всей вероятности, он притворился убитым, и цепь его миновала. Это предположение имело некоторые основания, ибо я сам видел лежащих убитых. Но все это только предположения, а действительности мы не знали. По дороге полковник рассказал мне и историю о своей короткой ноге. На Западном фронте, в одной из атак на немецкие окопы, он был ранен в ногу, недалеко от этих окопов. Атака захлебнулась, и наши отступили, оставив раненых на поле сражения. Когда же наступила ночная тьма, появились немецкие санитары. Подойдя к нему и осветив его электрическим фонариком и убедившись, что это русский, один из них почти в упор выстрелил в него. Только благодаря темноте он не убил его, но попал во вторую, нераненую ногу и раздробил кость. Думая, что они покончили с ним, – ушли. Только на другой день, рано утром, после успешной нашей атаки, он очутился в нашем лазарете. Он считал это просто чудом, что не умер. Об этом эпизоде он не мог говорить спокойно. Ненависть к немцам сквозила в каждом его слове (фамилии этого полковника не знаю, но был бы бесконечно рад, если он еще жив, списаться с ним и вспомнить этот эпизод под Георгие-Афипской. – Н. Б.).
Так мы добрались до станции, которая представляла из себя сплошной хаос. Кругом грязь, мусор, разбросанные патроны, гильзы, ящики и в довершение всего между колеями походная кухня с полугорячим борщом. Некоторые вагоны горят, но они откатаны от других составов. Роту я отыскал быстро, она была здесь же на станции. После Георгие-Афипской перепуталось у меня все. Идем день и ночь, и бесконечные плавни в памяти только и осталось, беспрерывный тяжелый поход, да кругом вода, вода и вода. На второй или на третий день изнурительного тяжелого похода в воде и грязи, без отдыха и сна, наконец, мы добрались к переправе, расположенной недалеко от станицы Елизаветинской. Около переправы был небольшой аул, названия его не помню. Ну, думаю, слава Богу, отдохнем. Но отдохнуть, к моему большому прискорбию, не пришлось.
Первым был переправлен на другую сторону наш Корниловский Ударный полк. Переправляться мне лично пришлось на небольшой лодке. Собравшись на другом берегу, двинулись в станицу Елизаветинскую. Мои мечты на отдых не оправдались и здесь. В станице мы не задержались, а только прошли ее и, выйдя из нее, стали в сторожевое охранение. О самой станице почти ничего не могу сказать, кроме того, что шли по ней долго – значит, большая, хаты хорошие, и станица богатая. В эту же ночь, в заставе, я почувствовал себя плохо. Правда, я чувствовал и немного раньше, что мне не по себе, что-то творится со мною, но приписывал это большой усталости и недосыпанию. В заставе почувствовал, что дело мое паршивое. Для смены поста я подняться уже не мог, а с наступлением утра мой друг отвел меня в лазарет. Добрались мы с большим трудом, у меня была большая слабость и кружилась голова. Дежурная сестра попробовала мою голову, пульс, посмотрела язык, глаза и заявила, что я должен остаться в лазарете. О, как я не хотел этого! Я стал доказывать сестре, что я не настолько уж плох, чтобы меня оставлять в лазарете. А вот если бы она была так добра и дала бы мне какие-нибудь порошки для облегчения моего состояния, за это бы я был ей премного благодарен. А надо заметить, что в чудодействие порошков я глубоко верил. Убедить сестру не удалось, она категорически заявила, что я больной, и, видно, болен серьезно, и что мой друг может быть свободным. Взяла меня под руку, повела в одну из комнат и уложила на соломе, постеленной на полу. Не знаю и до сегодняшнего дня, что за болезнь была у меня. Когда я лег, я действительно убедился сам, что дело мое швах. Да, я болен, но – чем?! Этот вопрос я неоднократно задавал сам себе, но ответа на него не находил. Я совершенно раскис, есть мне не только не хотелось, но я чувствовал даже какое-то отвращение, но зато меня мучила нестерпимая жажда. Я все время просил пить, пить и только пить. Ночью как будто стало легче, не было жажды, но я ужасно мерз, а к утру совершенно забылся. Проснулся утомленным и разбитым. Я хотел подняться, правда, мне удалось это, но стоило больших усилий. Я шел как пьяный, думая, что вот-вот упаду. Комната стала наполняться ранеными партизанами, послышались стенания, стоны, но большое впечатление на меня произвел тяжело контуженный молодой офицер, который лежал третьим от меня. Он то конвульсивно бился, то поднимался, становился на колени, раздевался до пояса, оставаясь совершенно голым, и шептал молитвы. Молился он пять, а иногда минут десять, после чего опять одевался и ложился, чтобы через минут тридцать или сорок возобновить то же самое – раздевание, молитва, одевание. Представления о времени, по-моему, у него не существовало, ибо он проделывал это с той же методичностью и ночью. Я искренно его сожалел, о дальнейшей судьбе этого глубоко несчастного человека я не знаю. Я никогда не предполагал, что контузия может так отозваться на нервной системе человека. В моей памяти, с полувековой давностью, с необычайной силой и яркостью встает суровая и жуткая эта картина. Потерял и я счет дням, силы меня постепенно оставляли, я ничего не ел и был бесконечно рад, что ко мне никто не пристает, – меня как будто бы забыли. Но в одно прекрасное утро сестра насильно заставила съесть чашку горячего бульона и маленький кусочек курицы. Иногда я с большим трудом поднимался, но перед моими глазами все кружилось, и рад был, когда опять валился на солому. В последний день пребывания в станице, после обеда, сестры были чем-то обеспокоены, о чем-то шептались, искоса поглядывая на нас. И вдруг пришла зловещая новость – Корнилов убит. Только и было слышно – Корнилова с нами нет. Что дальше?! Позже сестра сообщила приказ генерала Алексеева о том, что в командование вступил генерал Деникин. Признаюсь откровенно, в то время это имя ничего не говорило ни моему уму, ни сердцу; хотя и знал, что такой генерал у нас в армии есть. Синонимом глубокой веры, нашей непобедимости было имя генерала Корнилова, и вот этот стержень был вынут из души армии. Известие о гибели генерала Корнилова на меня произвело большое впечатление, но не вырвало веры. Я думал, что мы переживем и это большое постигшее нас горе, не было у меня и никакого сомнения в том, что победить нас нельзя, на то мы – корниловцы. Вечером сестра объявила нам, что кто может двигаться без посторонней помощи – должен собираться для погрузки на подводы. Я поднялся, с трудом добрался до двери, но вспомнил, что карабин и патроны остались под соломой, пришлось вернуться и забрать их. При выходе во двор, после больничного спертого воздуха, меня обдало прохладой свежей ночи, у меня закружилась голова, и я прислонился к стене. Подоспевшая сестра отвела меня к подводе. В ней уже кто-то лежал. Помогла мне взобраться в нее, и я улегся рядом с лежавшим, причем его ноги были перед моим носом, положила рядом карабин и патроны, после чего мы медленно двинулись в ночную темноту. После выезда за ста