Наконец и погрузка на пароход, кажется, что она идет до бесконечности медленно. Пароходик паршивенький, маленький, принять всех не может, но я все-таки на него попал. В трюм не спустился, а остался на палубе. Грузились мы долго, а потом почему-то кружились около станицы и только далеко за полдень, наконец, пустились в путь.
В полночь причалили в станице Аксайской и узнали поразившую нас всех новость. В Аксае – немцы. Какими судьбами они попали в Аксайскую, сколько их было и зачем они здесь, конечно, на этот вопрос никто не мог ответить. Говорили, что наш пароход посетили немецкие офицеры, узнать, чем они могут нам помочь. Наше начальство вежливо отстранило какую-либо помощь с их стороны, заявив, что добровольцы ни в чем не нуждаются, у них все есть.
Утром на другой день мы причалили около Васильевской Мельницы, возле железнодорожной станции. По выгрузке посадили нас на извозчиков и отправили в Епархиальное училище, где расположен был лазарет. О! Чудо! Кругом чистота, белизна постелей, сестер – хоть отбавляй. Кругом забота, ухаживание, внимание. Я немедленно попросил одну из сестер сообщить моим родителям, что я в городе. Прошло несколько томительных часов, как после обеда в дверях палаты показалась мама.
По выздоровлении я опять попал в полк в станицу Мечетинскую, но на этот раз для того, чтобы получить бумаги и попрощаться с родным полком. Я никого не нашел из старых корниловцев своей роты. Все были для меня новые лица, по преимуществу кубанцы. Когда же я попал к заведующему хозяйственной частью для окончательного расчета, то при виде меня он остолбенел. «Да вы же остались в Дядьковской?! Какими судьбами вы здесь?!» Я рассказал ему мою одиссею. «Как я рад за вас! Вы долго не давали мне покоя, часто вспоминал вас. Слава Богу! Жив-здоров». После чего он стал рыться в бумагах, извлек из них небольшой листок и показал мне. «Узнаете?» Это была моя расписка, подписанная мною в Дядьковской, о получении мною жалованья за два месяца. «Будем считать, что вы лично ничего не получили». Перечеркнул ее крест-накрест, сделал на ней какую-то пометку и положил обратно в свои бумаги. Получив все, что мне причиталось, и сердечно попрощавшись, двинулся в обратный путь. На сердце было грустно и печально, я покидал свой родной полк. Прощай, черно-красный погон!
Прошли десятилетия, казалось бы, что отошли в область преданий минувшие радости и горечи побед и поражений.
Улеглись страсти – потеряно все.
Но сколько грязи, безответственной злостной лжи льется и поныне на тех, кто первые когда-то, из вони, грязи, из кровавого кошмарного угара подняли Русский национальный флаг. Что можно ответить на все это? Нам, корниловцам-первопоходникам.
Пусть вокруг одно глумленье,
Клевета и гнет,
Нас, корниловцев, презренье
Черни не убьет.
Р. Гуль[244]Ледяной поход[245]
В Ольгинской расположилась вся армия. День солнечный, теплый – тает снег, на улицах – черные проталины, в колеях дорог – вода. По станице снуют конные, пешие; кучками ходят казаки, с любопытством смотря на кадетов (так называли нас на Дону и Кубани. – Р. Г.)…
Через день выступаем в степи на станицу Хомутовскую. Шумит, строится на талых улицах пехота, скачут конные, раздаются команды, крики приветствия… Армия тронулась. В авангарде – генерал Марков, в арьергарде – корниловцы.
День весенний. Небо голубое. Большое блистающее солнце. Прошли станицу – раскинулась белая, тающая степь без конца, и в этом просторе изогнулась черной змейкой маленькая армия, растянулись пешие, конные, обозы…
«Корнилов едет! Корнилов едет!» – несется по рядам сзади. «Полк, смирно! Равнение направо!» Все смолкло, выровнялись ряды, повернулись головы…
Быстро, крупной рысью едет Корнилов на светло-буланом английском коне. Маленькая фигура генерала уверенно и красиво сидит в седле, кругом него толпой скачут текинцы в громадных черных, белых папахах… Генерал поравнялся с нами. Слегка откинувшись, сдерживая коня, кричит резким, не идущим к его фигуре басом: «Здравствуйте, молодцы, корниловцы!» – «Здраем желаем, ваше высок-дитс», – на ходу, нестройно, но громко и восторженно отвечают корниловцы. Генерал рысью пролетел, за ним перекатываются нестройные приветствия. Появление Корнилова, его вид, его обращение вызывают во всех чувство приподнятости, готовности к жертве. Корнилова любят, к нему благоговеют.
К вечеру пришли в Хомутовскую. По улицам мечутся квартирьеры. Не хватает хат. Люди разных частей переругиваются из-за помещений. Переночевали… Ранним утром торопятся, пьют чай, звенят, разбирая винтовки. Та-та-та – протрещало где-то. «Что это? пулемет?» – «Какой пулемет – на дворе что-то треснуло». На минуту все поверили. Но вот ясно затрещал пулемет, а за ним с визгом разорвались на улице две гранаты. «В ружье!» – командует полковник. «Большевики нагоняют», – думает каждый.
Быстро идем на край станицы. Мимо нас скачет обоз, вон коляска с парой вороных коней – в ней генералы Эльснер и Деникин. А навстречу идет Корнилов с адъютантами. «По обыкновению, наши разъезды прозевали, ничего серьезного, будьте спокойны, господа», – говорит генерал. Мы рассыпались в цепь за станицей. Редкие выстрелы винтовок, редко бьет артиллерия. Большевики ушли. Все смолкло.
Опять идем по бескрайней белой степи… Один день похож на другой. И не отличить их, если б не весеннее солнце, начавшее заменять белизну ее – черными проталинами и ржавой зеленью… Прошли Кагальницкую, Мечетинскую, движемся в главных силах. Корнилов идет вместе с нами. То там, то сям запевают песни. Кругом дымится, потягивается от солнца уже черно-пегая степь. Приостановилась колонна. Около нее стоит Корнилов, в зеленом полушубке, в солдатской папахе, в солдатских сапогах, – задумался, смотрит вдаль, окруженный молодежью.
За войсками скрипит обоз. На телеге – группа штатских: братья Суворины с какой-то дамой. Подвода текинцев с Федором Баткиным (Баткина ненавидят гвардейцы, но он взят Корниловым и выступает вместе с ним перед казаками. – Р. Г.). Трясется на подводе сотрудник «Русского слова» – Лембич. В маленькой коляске – генерал Алексеев с сыном… Едут кругом подвод прапорщики-женщины. Везут немногих раненых, взятых из Ростова, рядом идут сестры…
Из станицы Егорлыцкой мы должны идти в Ставропольскую губернию. Всех интересует: как встретят неказаки? Ходят разные слухи: встретят с боем, встретят с хлебом-солью. Стало известно: к Корнилову приезжала депутация из села Лежанка. Корнилов сказал ей: пропустите меня – будьте покойны, ничего плохого не сделаю, не пропустите – огнем встретите, за каждого убитого жестоко накажу. Депутация изъявила свою лояльность. Казалось, что все обстоит благополучно.
Мы выступили… Те же войска, тот же обоз, потянулись по той же степи. В авангарде генерал Марков. В главных силах – мы. День чудный! На небе ни облачка, солнце яркое, большое. По степи летает теплый, тихий ветер. Здесь степь слегка волнистая. Вот дойти до того гребня – и будет видна Лежанка… Приближаемся к гребню. Все идут, весело разговаривая.
Вдруг, среди говора людей, прокуковала шрапнель и высоко, впереди нас, разорвалась белым облачком. Все смолкли, остановились… Ясно доносилась частая стрельба, заливчато хлопал пулемет… Авангард – встречен огнем. За первой шрапнелью летит вторая, третья, но рвутся высоко и далеко от дороги. Мимо войск рысью пролетел Корнилов с текинцами. Генерал Алексеев проехал вперед.
Мы стоим недалеко от гребня, в ожидании приказаний. Ясно: сейчас бой. Чувствуется приподнятость. Все толпятся, оживленно говорят, на лицах улыбки, отпускаются шутки… Приказ: Корниловский полк пойдет на Лежанку вправо от дороги. Партизанский – влево, в лоб ударит авангард генерала Маркова.
Мы идем цепью по черной пашне. Чуть-чуть зеленеют всходы. Солнце блестит на штыках. Все веселы, радостны – как будто не в бой… Расходились и сходились цепи, и сияло солнце на пути.
Было на смерть в солнечные степи
Весело идти… —
бьется и беспрестанно повторяется у меня в голове. Вдали стучат винтовки, трещат пулеметы, рвутся снаряды. Недалеко от меня идет красивый князь Чичуа, в шинели нараспашку, следит за цепью, командует:
«Не забегайте вы там! Ровнее, господа».
Цепь ровно наступает по зеленеющей пашне… вправо и влево фигуры людей уменьшаются, вдали доходя до черненьких точек. Пиу… пиу… – долетают к нам редкие пули. Мы недалеко от края села… Но вот выстрелы из Лежанки смолкли… Далеко влево пронеслось «Ура!»… «Бегут! бегут!» – пролетело по цепи, и у всех забила радостно-охотничья страсть: бегут! бегут!
Мы уже подошли к навозной плотине, вот оставленные, свежевырытые окопы, валяются винтовки, патронташи, брошенное пулеметное гнездо… Перешли плотину. Остановились на краю села, на зеленой лужайке, около мельницы. Куда-то поскакал подполковник Неженцев. Из-за хат ведут человек 50–60 пестро одетых людей, многие в защитном, без шапок, без поясов, головы и руки у всех опущены. Пленные.
Из Ставропольской губернии мы свернули на Кубань. Кубанские степи не похожи на Донские, нет донского простора, шири, дали. Кубанская степь волнистая, холмистая, с перелесками. Идем степями. Весна близится. Дорога сухая, зеленеет трава, солнце теплое.
Пришли в станицу Плосскую, маленькую, небогатую. Хозяин убогой хаты, где мы остановились, – столяр, иногородний. Вид у него забитый, лицо недоброе, неоткрытое. Интересуется боем в Лежанке. «Здесь слыхать было, как палили… а чевой-то палили-то?» – «Не пропустили они нас, стрелять стали…» По тону видно, что хозяин добровольцам не сочувствует.
Идем из Плосской тихими, мягкими, зелеными степями. В станице Ивановской станичный атаман со стариками встречают Корнилова хлебом-солью, подносят национальный флаг. День праздничный, оживление… Казаки, казачки высыпали на улицы, ходят, шелуша семечки. Казаки – в серых, малиновых, коричневых черкесках. Казачки в красивых разноцветных платках. Нас встречают радушно. Из хат несут молоко, сметану, хлеб, тыквенные семечки.