Первый кубанский («Ледяной») поход — страница 145 из 206

Капитан Вендт лежал с тяжело раздробленной бедренной костью, а доброволец Муравьев с простреленной ногой и пробором, сделанным пулей на голове. Пришла сестра и дала мне порошок. Я впал в полудремотное состояние. Начинало светать, наступало 1 (14) апреля.

Вдруг вбежала сестра, что-то сказала, и все начали возбужденно разговаривать… «Что, что такое?» – спрашиваю я. Доброволец Муравьев, 16 лет юноша, ученик Ростовской гимназии, начал плакать, как маленький ребенок. Сквозь слезы я только услышал: «Генерал Корнилов убит… нас бросили…»

Три сестры срезывали всем погоны и забирали другие знаки отличия. Мой мозг напряженно работал. Потом была жуткая и длительная тишина. Вот, наконец, «они» здесь – входят красные кавалеристы, авангард армии Сорокина. Идут по рядам раненых. Страшные ругательства. Впереди командир в офицерских штанах и гимнастерке: «Сволочи, я тоже бывший офицер, но я иду с народом».

Начинается отбирание ценной одежды и вещей. Мой ботинок не дает им покоя – все спрашивают, где другой. «Эх, жалко – нет пары», – говорит хозяйственно один бородач. Сняли с пальца бриллиантовое кольцо, а с шеи сорвали нательный крест.

Проходят без перерыва части, после обеда входит сам Сорокин, с набором исключительно красивого оружия на черкеске. Черная бородка и зеленоватые глаза. Он бывший сотник Кубанского казачьего войска.

Опять вечер и ночь, меня изматывает горячка и жажда. На другое утро вдруг все исчезают куда-то, и мы лежим сами. Томительная тишина – в висках стучит… Вдруг открываются двери и вбегают ловкие матросы карательного отряда с карабинами в руках и начинают стрелять в лежащих людей…

Штукатурка покрылась кровью, и комната наполнилась пылью. Мне стало страшно холодно. Кого-то рубили шашкой – нечеловеческий крик. Вот приближаются к нам… Влетает молодой матрос, что-то кричит – стрельба прекращается… «Сколько осталось?» Только мы трое. «Перенести».

Нас несут по коридору и приносят в совершенно пустую комнату, приносят и из других комнат. Молодой матрос пересчитывает! 32. «Этих четырех с краю застрелить!» Выбегает матрос и 4 раза стреляет. Эти 4 трупа выбрасываются через окно… Мы 28 останемся одни из 252. Тишина и молчание…

Кладут нас на подводы по 2 человека и везут в Екатеринодар той же дорогой, которой мы наступали. По обеим сторонам масса трупов.

Ввозят в город, который уже знает о предстоящем прибытии первых белых пленных, город, переживший 5 дней боев и наполненный большевиками. Толпа бежит за нами, улюлюкает и ругается. Подводы временами останавливаются, и нас обступает толпа. К капитану Вендту подходит матрос и нажимает ладонью на рану, спрашивая: «Болит?» Ко мне наклоняется какая-то старуха, долго собирает запас слюны и плюет мне в лицо…

Вдруг крики и возбуждение – ведут коня, к хвосту которого привязан труп генерала Корнилова. Все кажется бесконечным, и эти страдания. В толпе не вижу ни одного сочувствующего лица – одна ненависть и злорадство. Никогда, никогда из чувства ненависти, и только ненависти, не родилось ничего положительного! Казалось – весь мир наполнен одним злом!

К вечеру нас подвезли к атаманскому дворцу; какой-то великан на двух костылях с раненой ногой приблизился ко мне. «Откуда?» – деловито спросил он. «Из Москвы», – говорю.

Один костыль подымается, и я теряю сознание. Прихожу в себя в темнете; голова болит нестерпимо, страшно лихорадит, рубашки нет – лежу только в кальсонах. Подводы составлены вместе, кругом часовые.

Утром нас разместили в духовной семинарии, а через месяц перевезли в Мариинский институт, где я перенес две тяжелые операции. Каждый день допросы каких-то бесконечных комиссий. Раз пришла какая-то знаменитая партизанша – на золотом поясе парабеллум. Часто навещал начальник Чека Выгриянов. Жизнь наша все время висела на волоске. Охранял нас в Чека есаул Донского войска Бороздин, попавший в разъезде в плен на поле боя под Екатеринодаром, бежавший и поступивший в Чека.

В Екатеринодаре работала наша тайная организация, которая нам помогала. Сестры шли к нам работать и помогали нам. Между ними была М. А. Колюбакина-Полевская, ныне проживающая в Лос-Анджелесе. Был образован тайный дамский комитет. 15 (28) июля я и ряд других были освобождены по подложному ордеру. Меня привезли в квартиру М. П. Т., очень известной дамы в Екатеринодаре, где я провел последние две с половиной недели плена. Ухаживал за мной доктор Кайзеров, ныне живущий в Сан-Франциско.

3 августа 1918 года, мы, дожившие 19 человек (9 умерло), были освобождены. Часть нас, которые были в тюрьме на Дубинке, были перевезены в лазарет, и толпа забросала их цветами. 4 августа 1918 года капитан Малинин[268]вводил меня на костылях в кабинет генерала Деникина, которому я подробно все доложил.

Прошло 35 лет, и за это время – целую эпоху – многое изменилось, и люди изменились, пролились океаны крови. Но были правы мы, первые начавшие вооруженную борьбу с большевиками. Весь мир только сейчас приходит к этой мысли.

Те, которые нас расстреливали, сами были ликвидированы в 30-х годах. Мы знали точно, что мы умираем за Россию. О чем думали они, когда чекисты им связывали руки; за что они умирали?

Осталось нас, первопоходников, мало. После 1-го похода мы пережили много счастья и несчастья, но 1-й поход останется нашей гордостью, ибо в тот момент на всем протяжении России только мы держали и несли трехцветный флаг.

Пусть эти искренние мысли, исходящие из глубины русского сердца, дойдут к нашему молодому поколению, которое стоит безгранично близко к событиям, которые решат судьбу нашего несчастного Отечества. Пусть любовь к России будет им путеводителем в сегодняшней темноте, пусть они будут так тверды, как мы, в борьбе, пусть всепожирающая любовь неизменно находится около них и сопровождает их, ибо из ненависти рождается только ненависть! И вместе с тем эти строки посвящаются тем зарубленным и расстрелянным офицерам и солдатам, геройство которых было завершено мученическим венцом.

Достоевский написал о русском народе: «Он или воскреснет в любви, или умрет в ненависти, мстя себе и другим за то, что послужил тому, во что не верил…» Мы должны верить, что русский народ вернется на дорогу любви, ибо в крови и страданиях рождается любовь, и только в ней обретается смысл нашего существования.

Раздел 4

А. Богаевский[269]Первый Кубанский поход[270]

Выступление из Ростова

Потеряв всякую надежду отстоять Ростов от большевиков, генерал Корнилов решил уйти из него с остатками Добровольческой армии. Узнав об этом в день его выхода, я приказал своему штабу приготовиться к выступлению вместе с добровольцами.

Под вечер февраля, уничтожив все канцелярские дела и погрузив кое-какие вещи на 2 штабных автомобиля, мы двинулись по Садовой улице к Нахичевани. Третий автомобиль оказался за час до выступления испорченным его шофером, скрывшимся в городе.

Был тихий зимний вечер. Накануне выпал снег. Пустынны и мрачны были ростовские неосвещенные улицы. Вдали, на Темернике и в районе вокзала, слышны были редкие ружейные выстрелы.

Наскоро попрощавшись по пути с семьей, приютившейся на окраине Ростова, почти без надежды когда-нибудь увидеть ее, я снова сел в автомобиль и догнал колонну добровольцев у выхода из города по пути на станицу Аксайскую.

Здесь случилась первая неудача: мой автомобиль, попав в глубокий снег (дорога за городом еще не была накатана), остановился и, несмотря на отчаянные усилия шофера, дальше не пошел. Пришлось его бросить, испортив двигатель. Нагрузившись небольшим багажом и карабинами, мы пошли пешком. Я догнал Корнилова, шедшего во главе колонны, и пошел с ним рядом.

Невесело было на душе… Еще не улеглись тяжелые впечатления прощания с бедной, беззащитной семьей, которую я не мог взять с собой; полная неизвестность, что ждет нас впереди, кровавые неудачи недавних дней, тяжкие потери, гибель атамана Каледина, неясное для нас настроение донцов – все это тяжелым камнем лежало на сердце… Мрачно молчали мои спутники, погруженные в свои печальные думы.

Не доходя 2–3 верст до Аксайской станицы, колонна остановилась: от высланного вперед квартирьера получено было донесение, что аксайцы, по-видимому опасаясь мести большевиков, не желают давать нам ночлега в своей станице. По приказанию генерала Корнилова туда поехали генералы Деникин и Романовский, которые после двухчасовых утомительных разговоров со станичным атаманом и сбором добились согласия казаков на ночлег, но с тем условием, чтобы добровольцы утром ушли дальше, не ведя боя у станицы, в случае наступления большевиков.

Кое-как, вповалку, на холодном полу, провели мы тревожную первую ночь похода, ожидая возможности наступления красных, и рано утром двинулись дальше на станицу Ольгинскую.

Переправа через Дон прошла благополучно, хотя лед уже трещал. Перетащили и нашу артиллерию, две пушки поставили на всякий случай на позицию на другом берегу, пока не перешел весь отряд. К вечеру 10 февраля вся Добровольческая армия стянулась в станицу Ольгинскую, где и расположилась довольно широко на ночлег, оставив в тылу небольшие сторожевые части. Там уже находился со своим отрядом генерал Марков, прибывший туда левым берегом Дона из Батайска. Большевики нас не преследовали.

В станице Ольгинской мы простояли 4 дня. За это время армия была реорганизована и приведена в полный порядок. Мелкие части сведены в более крупные; начальники подтянулись; присоединились отставшие партизаны, ушедшие из Новочеркасска, приведены в известность все средства и запасы. Как они были жалки…

Все эти части имели разную численность, а часто и организацию. В общем в каждом полку было не более 500–700 штыков, а во всей «армии» едва 4000 человек, то есть обычная численность пехотного полка боевого состава (но к этому числу нужно прибавить еще до 1000 человек небоевого элемента – раненых, женщин, стариков, подводчиков. Все это было в обозе. – А. Б.). Еще большее разнообразие было по возрасту: в строю стояли седые боевые полковники рядом с кадетами 5-го класса; состав – почти исключительно – интеллигенция; очень мало простых рядовых солдат и