Продвигаясь таким образом, мы достигли Сенной площади. Оставил половину своего отряда с одним пулеметом на углу Ярмарочной улицы, а другую половину с другим пулеметом (при мне был один пулемет Максима и один – Кольта) расположил на юго-западном углу площади. В таком положении я решил ожидать подхода частей 1-й бригады с тем, чтобы по передаче им Сенной площади идти, согласно приказу, на городское кладбище, куда и притянуть свой 1-й батальон и Корниловский полк.
Все было тихо. На площади стали появляться повозки, направлявшиеся на позиции противника. Преимущественно это были санитарные повозки с фельдшерами и сестрами милосердия, но попалась и одна повозка с хлебом, которой мы очень обрадовались, несколько повозок с ружейными патронами и, что особенно ценно, на одной были артиллерийские патроны. Между тем ночь проходила. Встревоженный долгим отсутствием каких-либо сведений о наших частях, я послал, по пройденному нами пути, разъезд на отбитых у большевиков конях под командой своего ординарца сотника Хоперского (китайца по происхождению, вывезенного донцами мальчиком из Маньчжурии), приказав ему явиться генералу Маркову или полковнику Кутепову и доложить, что я занял Сенную площадь и просил ускорить движение.
Вернувшийся через некоторое время сотник Хоперский доложил, что наших частей нигде не видно, что охрана города в том месте, где мы в него ворвались, занята большевиками, которые, по-видимому, не подозревают о присутствии у них в тылу противника. Принимая сотника Хоперского за своего, они расспрашивали его, что за крики и стрельба была в городе. Получив ответ, что там все тихо, один из собеседников сказал: «Кто это панику пускает? Здесь говорили, что кадеты ворвались в город».
Потеряв надежду на подход подкреплений, я решил, что дожидаться рассвета среди многолюдного города, в центре расположения противника, имея при себе 250 человек, значит обречь на гибель и их и себя без всякой пользы для общего дела. Надо попытаться выбраться назад к своим, воспользовавшись тем, что охрана города занята, очевидно, каким-то вновь прибывшим отрядом большевиков, не знающих о нашем присутствии.
Построив в первой линии партизан с пулеметами, за ними елизаветинцев и, наконец, захваченных у большевиков лошадей и повозки, я двинулся назад по Ярмарочной улице, приказав на расспросы большевиков отвечать, что мы идем занимать окопы впереди города. На вопрос: «Какой части?» – отвечать: «Кавказского отряда». От захваченных большевиков я знал, что подобный отряд незадолго перед тем высаживался на Владикавказском вокзале. Подходя к месту нашей последней атаки, мы сначала наткнулись на резервы большевиков, занимавшие поперечные улицы по обе стороны от Ярмарочной, а потом и на первую линию. Наши ответы сначала не возбуждали подозрения, затем раздались удивленные возгласы: «Куда же вы идете? Там впереди уже кадеты!» – «Их-то нам и надо!»
Я рассчитывал, как только подойду вплотную к большевикам, броситься в штыки и пробить себе дорогу, но большевики, мирно беседуя с моими людьми, так с ними перемешались, что нечего было и думать об этом. Принимая во внимание подавляющее численное превосходство противника, надо было возможно скорее выбираться на простор.
Все шло благополучно, пока через ряды большевиков не потянулся наш обоз; тогда они спохватились и открыли нам в тыл огонь, отрезав часть захваченных нами повозок, но большая часть из них успела проскочить, и в том числе наиболее ценная, с артиллерийскими патронами, шедшая в голове обоза. (Повозка эта, попав под огонь, ускакала куда-то в сторону и застряла в канаве недалеко от Артиллерийских казарм. Ее долго не могли отыскать; между тем слух о захвате 52 снарядов дошел даже до Корнилова, и, пока она, наконец, нашлась, на меня со всех сторон сыпались вопросы: где 52 снаряда? Так велик был недостаток патронов в нашей артиллерии, в то время как большевики выпускали их в нас без счета.)
При выходе из города мы чуть было не попали в критическое положение: в ответ на огонь большевиков раздались наши выстрелы со стороны казарм Екатеринодарского полка; правда, недоразумение скоро выяснилось.
Первым я увидел полковника Кутепова; он сказал мне, что очень беспокоился о моей участи, слышал наши удалявшиеся крики «Ура!», но ему не удавалось двинуть вперед смешанных людей разных полков, бывших на его участке.
Скоро подошел и генерал Марков, который сказал мне, что ничего не знал о моем предприятии и услышал о нем впервые, когда по его телефону передавали мое донесение в штаб армии. Он предложил мне сейчас же общими силами повторить атаку. На это я ответил, что время упущено, теперь уже светло, большевики предупреждены, подвели резервы, и атака на том же самом месте едва ли имеет шансы на успех.
Как потом выяснилось, в Корниловском полку накануне был ранен полковник Индейкин, естественный заместитель Неженцева, был убит и храбрый капитан Курочкин, командир моего 1-го батальона. Отдельные роты и сотни, после смерти Неженцева, остались без общего руководства, и некому было их двинуть в атаку, так как генерал Богаевский не мог один везде поспеть. Этим объясняется, что моя атака осталась без поддержки и со стороны частей 2-й бригады.
30 марта. С генералом Марковым я отправился в тот же дом, где провел прошлую ночь и где теперь расположился его штаб. Отсюда я по телефону доложил генералу Романовскому, а потом и лично Корнилову, подробности своей атаки. Здесь же я получил приказание отвести свой полк к ферме, в резерв командующего армией.
К вечеру 30 марта я собрал свои сотни в указанное место. Из 800 штыков, переправившихся через Кубань, в строю осталось едва 300. Оба батальонных командира были убиты; мой помощник полковник Писарев выбыл из строя: серьезная рана в ногу не позволяла ему ни ходить, ни ездить верхом; сотенные командиры сменялись несколько раз за три дня боя; сам я был счастливее: у меня не действовала только левая рука. Приблизительно такие же потери понес и Корниловский полк, лишившийся притом своего доблестного командира. В лучшем положении была бригада генерала Маркова, принимавшая меньше участия в бою, но и в ней потери были значительные.
Подходя к ферме, я встретил генерала Корнилова, возвращавшегося с обхода артиллерийских наблюдательных пунктов и батарей, где он, по своему обыкновению, подставлял себя вражеским пулям. Он поздоровался с партизанами и поблагодарил их, расспрашивал меня о подробностях боя и полученной мною ране и, в заключение, пригласил разделить его скромный ужин, состоявший из холодной вареной курицы и яиц. Третьим за ужином был генерал Романовский; когда я рассказывал о радушном приеме, оказанном нам жителями предместья, он воскликнул: «Э, да у вас там было гораздо лучше, чем у нас!» Глядя на убогую обстановку командующего армией, я не мог не согласиться с этим. Даже в смысле безопасности штаб не имел особых преимуществ перед первой линией, так как был под действительным артиллерийским огнем.
После ужина мы остались вдвоем; Корнилов вспоминал наше первое знакомство в Кашгаре, когда мы оба были молодыми офицерами и нам, конечно, не снилось, где нас снова сведет судьба. Несколько раз он вспоминал и жалел Неженцева, который, несмотря на разницу лет и положения, был его близким другом. Я почувствовал глубокую жалость к герою – я понял, до чего он одинок на свете… В заключение Корнилов сказал:
– Я думаю завтра повторить атаку всеми силами. Ваш полк будет у меня в резерве, и я двину его в решительную минуту. Что вы на это скажете?
Я ответил, что, по-моему, тоже следует атаковать, и я уверен, что атака удастся, раз он лично будет руководить ею.
– Конечно, мы все можем при этом погибнуть, – продолжал Корнилов, – но, по-моему, лучше погибнуть с честью. Отступление теперь тоже равносильно гибели: без снарядов и патронов это будет медленная агония. Оставайтесь у меня ночевать, – неожиданно закончил он. – Вам сюда принесут сена.
Оглядев его крохотную комнатку, я не захотел стеснять командующего армией и ответил, что доктор Трейман[276], осматривавший мою рану, обещал меня устроить в другой комнате, где приготовлены койки для раненых.
31 марта. Рано утром Корнилов выходил ненадолго из своей комнаты; встретив меня, он спросил, как я провел ночь. На мой вопрос: не будет ли каких-либо приказаний по полку? – он ответил:
– Пока никаких – отдыхайте!
Персонал перевязочного пункта пригласил меня напиться с ними чаю в комнате рядом с корниловской. Когда мы уже допивали свой чай, раздался взрыв, и с потолка и со стен посыпалась штукатурка. По первому впечатлению я подумал, что снаряд разорвался под окном, и спросил отшатнувшуюся от окна сестру милосердия, не ранена ли она. Но дыма не было, и я понял, что снаряд попал в комнату Корнилова. Бросившись туда, я вбежал в нее одновременно с адъютантом командующего армией; это заставляет меня думать, что в момент взрыва Корнилов был в комнате один. Может быть, впрочем, адъютанты успели выбежать в момент взрыва и теперь возвращались обратно.
В комнате ничего не было видно от дыма и пыли. Мы принялись расчищать ее от обломков мебели, и нашим глазам представился Корнилов, весь покрытый обломками штукатурки и пылью. Недалеко от виска была небольшая ранка, на вид неглубокая, на шароварах большое кровавое пятно. Его вынесли в коридор, а оттуда на носилках понесли на берег Кубани. Корнилов порывисто дышал. Генерал Романовский выбежал из комнаты, отделенной от корниловской коридором, где он помещался с остальными офицерами штаба.
– Неужели убит? – спросил он меня.
– Без чувств, но дышит.
Больше у нас не было слов для выражения переполнивших нас чувств горя и надежды…
У крыльца ко мне подошел генерал Богаевский и приказал вести полк за наш крайний левый фланг, к Садам, где большевики теснили нашу конницу.
– Пока в бой не ввязывайтесь, вы наш последний резерв, но, в случае обхода с этой стороны, будьте готовы отразить его.
Уже прибыв на новое место, я узнал, что Корнилов скончался, не приходя в себя. Скоро мы получили и приказ генерала Алексеева, посвященный памяти великого русского патриота. В заключение в приказе говорилось о вступлении генерала Деникина в командование армией.