Кто-то тщетно силится нас разбудить: поднимаем голову и снова валимся на солому. Все же начинаешь соображать: приготовиться к выступлению! Взять с собою только оружие! Оделись. Винтовки и патронташи – и в строй. Совсем темно. Свежо. Едва перевалило за полночь. Опять на подводы. Едем недолго. Ссаживаемся. Немного идем и – в цепь! Иногда ложимся. Кое-где еще снег. Одолевает сон. Темно. Кто-то ходит по цепи и будит. (Уже в Париже есаул Моисей Попов[280], ныне покойный, не раз вспоминал при встречах: «А помнишь, как я будил вас под Выселками, чтобы не замерзли? Отойдешь – опять спят!»)
Время от времени возвращаются дозорные, что-то рассказывают. Все перемешалось со сном. Неожиданно слух улавливает собственную фамилию. Быстро вскакиваю и подхожу. Казак Самсонов взволнованно рассказывает: сотник Греков, в небольшом отряде которого был мой брат, отправляясь на подводе в разведку, взял с собою брата и еще одного партизана; где-то на кого-то напоролись, и первым выстрелом брат был смертельно ранен: пуля пробила область живота. Потеряв сознание, по дороге в госпиталь он умер. Сон отскочил, мысли спутались. До госпиталя 7–8 верст…
Близится рассвет – скоро бой. Наши цепи двигаются вперед. Еле видны очертания большого села – Выселки. Внизу под горой железнодорожная насыпь, а за нею, вправо, большое здание. На дальней окраине села начинаем различать группы снующих людей. Ясно слышны сигналы. Как раз время атаковать, предварительно пустив туда пяток снарядов. Однако мы стоим на месте. Уже светло – видимость полная. Состояние нервно-напряженное: чувствуется близость хорошо скрытого противника.
Но вот мы ринулись вниз, по довольно крутому скату. Дождем посыпались пули, застрочили пулеметы. Огонь больше справа. Он настолько силен, что невольно толкает вперед: ни залечь, ни остановиться нельзя: нет укрытия. Так мы, левая группа, и докатились до маленького домика с двором, единственного перед железной дорогой. Большинство бросились в калитку, а я, соблюдая направление, побежал влево, за забор, но, едва поравнялся с углом, отскочил назад, как пружина. В ушах окрик и выстрел чуть что не в упор: за забором группа красных. Вскакиваю в калитку. Один из нас удачно бросил ручную гранату через сарайчик.
Нас пятеро. Дворик маленький. И запертый домик, и сарайчик, и забор – все новое: доски вплотную. Через калитку видим, что все наши куда-то исчезли. Отошли ли они назад или залегли где-то у самого полотна? Никого не видно. Огонь, стихший было на время, снова усилился. Стреляют по нашей «крепости», и, кажется, с трех сторон. Еще находим возможность как-то отстреливаться, но противника почти не видно. Не можем обнаружить и своих.
Упал и корчится гимназист 8-го класса Виктор Попов. Близкая пуля, пройдя доски, распорола живот – внутренности наружу. Просит дострелить. Вскоре теряет сознание. Жутко. Не заметили, как был убит Миша Процевич, тоже гимназист 8-го класса, единственный сын бедной старушки. Стоял он в углу, как будто прикрытый выступом домика, и только чуть присел – пуля в сердце. Ранен в ногу Хованский, к счастью не тяжело. Своих все еще не можем обнаружить.
Оставаться дольше нельзя – всех перебьют! Уходить назад? Мы станем единственной мишенью на довольно длинном подъеме и вряд ли уцелеем. Перекрестились и, поддерживая раненого, побежали в гору. Посыпались пули. Хованский разделил нас. Разбежались в стороны и прибавили ходу. Пулемет строчит как будто за спиной. То впереди, то вокруг пули взрывают землю, и кажется, что они и под ногами. Бежишь, как босой по горячим углям, и оглянуться некогда – скорей, скорей! Двое справа от меня тоже бегут. Живы! Близок уже и спасительный гребень. Ввалились в первую лощину. Ушли!
Немного влево в лощине небольшая группа. Направляюсь туда. Главнокомандующий со штабом. Не без волнения, сбивчиво рапортую о случившемся и прошу разрешения проехать с ранеными в госпиталь, чтобы проститься с братом до погребения.
…Госпиталь. Убитые – на полу. Их много. Почти все покрыты. Сестра находит брата. Исчезла с лица полудетская улыбка: оно спокойно и серьезно. Вытянулся: 16-летний кажется взрослым. Простился – и опять в Выселки.
Бой кончен, и лишь изредка доносятся отдельные выстрелы. В нашем дворике следы крови на земле да изрешеченное дерево построек и забора. Свои повествуют о грустном финале: Попова докололи красные. С верхнего этажа высокого здания – вальцовой мельницы – стянули двух австро-венгров пулеметчиков, главных виновников больших потерь. 11 убитых и около 40 раненых было у нас. А сколько в других частях?
Эти два дня, слившиеся в одно целое, остались в памяти навсегда. Уже впоследствии я узнал, что причиной неудачи нашей первой атаки было опоздание других частей и даже отсутствие одной из них. И сейчас мне представляется достоверным, что, когда я подошел к генералу Корнилову с рапортом, вид у него был грустный, а взор, куда-то устремленный, носил следы влаги. Так мне показалось тогда.
После Выселок отряд наш имел жалкий вид. Потерявши половину состава – друзей и приятелей, оставшимся нелегко было сбросить гнет впечатлений вчерашнего дня. Но уже через два-три дня настроение снова поднялось. Легко раненные стали возвращаться в строй.
При наступлении на станицу Кореновскую мы находились в арьергарде. Впереди шел ожесточенный бой. Вдруг тревога и у нас: вдалеке в тылу показалась значительная группа кавалерии, принятая, конечно, за красных. Но странно было, что, приближаясь, конница не проявляла никакой агрессивности – шла спокойно, в сомкнутом строю. Вскоре, к общей радости, выяснилось, что нас догоняют кубанцы из двух смежных станиц. Настроение наше сразу повысилось. Перед Кореновской большевики оказали очень сильное сопротивление, и бой был затяжным.
Противник был разбит, но потери опять были большие. Ночь в Кореновской была снова короткой. В полночь, сонные, построились и двинулись в путь. Шли с самыми строгими предосторожностями: в абсолютном молчании и при полном затемнении. Только на привалах, и то упершись лицом в землю, можно было покурить. Узнав, что Кубанская армия оставила Екатеринодар, мы свернули влево и, меняя направление, хотели скрыть от противника, хоть на короткое время, наш новый путь. Обстановка этой ночи была такова, что люди засыпали на ходу и отходили от колонны в сторону. То и дело кто-то кого-то ловил за рукав и тянул в строй, чтобы тот не отошел далеко, не отстал бы и не погиб. Движение с преодолением препятствий, которые ставили нам природа и противник, слилось в один, цельный период от Кореновской – до Ново-Дмитровской. Шли, месили грязь, переправлялись через реки и все время – то отбивались от наседавшего противника, то обрушивались на него, то вели бой на все четыре стороны.
Странно, что память не удержала ни одной ночевки. Двигались как автоматы: ввалишься в хату, упал, заснул, а потом полусонный шагаешь дальше. Ушел из памяти и вопрос питания. Где-то что-то ели. Помнится, поначалу выдавали консервы. Где-то за Кубанью вытряхнул из сумки завалявшиеся там крохи и с аппетитом съел с куском грязного старого сала, которым обычно смазывал винтовку. Вспомнился и большой чудный хлеб в станице Елизаветинской, куда мы попали в числе первых. Запомнились случайные мелочи, но почти ушла из памяти переправа через Кубань. Даже не помню, была ли на нашем пути Лаба. А вот переправу через Белую запомнил хорошо.
Когда мы подходили к довольно высокому и крутому берегу реки, на другой стороне шел бой. Переправа шла не так уж быстро, и нам пришлось ждать очереди. Было раннее утро. Перед нами развернулась необычайная по своей исключительности картина: где-то в глубокой дали ясно вырисовывалась огромная снеговая гора правильной конусообразной формы. Ее окружали другие – меньшие и уже без снега, казавшиеся карликами перед гордым белым красавцем. Это было так неожиданно и так красиво, что не хотелось расставаться с призраком! Однако пора было спускаться к переправе. Уже потом мы узнали, что до горы было чуть ли не двести верст и она бывает видна отсюда в очень редкие дни. Переправились на подводах.
Запомнился и выпавший на долю армии бой, вскоре после переправы, когда она пережила один из критических моментов своего существования. Хотя наше внимание и было сосредоточено на нашем маленьком участке, но сведения, доходившие с разных сторон, были одно тревожнее другого, так как передавали, что то чехословаки, то корниловцы, то еще кто-то – вынуждены отойти. В бой было введено буквально все, что могло держать оружие. Неприятель отовсюду. Обоз с ранеными еле прикрыт деревьями от взоров противника, но не от его снарядов и пуль, долетавших со всех сторон. Генерал Корнилов в чьем-то обществе долго был виден на высокой скирде соломы. Только к вечеру удалось корниловцам сбить главного противника и обратить его в бегство.
Непритупившаяся боль, вызванная смертью брата, ужасная смерть Попова и других все еще владели памятью и заволакивали собою все, и лишь сон брал свое и валил с ног. Оживила нас радостная весть: пришел разъезд от Кубанской армии. Генерал Корнилов пошел на соединение с кубанцами.
Пошли аулы; бедные, неуютные. Бои притихли. Шла армия и, накануне фактического соединения, – поплыла… Помнится «плаванье» и в других местах, когда мы шли по размолотому тысячами ног и сотнями подвод чернозему и помогали вытаскивать увязшую подводу или орудие. Не раз приходилось выручать руками свои собственные ноги, чтобы не лишиться сапог, но здесь было совсем другое.
Было раннее утро. Мы шли впереди, и земля не была размолота. Дождь, сначала несильный, скоро начал надоедливо хлестать и не оставил на теле ни одной сухой нитки. Одежда стала неимоверно тяжелой. Останавливались на привалах, но сесть было не на что… вода! Так мы и плыли, подгоняемые пронизывающим ветром. Дождь прекратился. Появилась надежда, что вода частью сама стечет с одежды, а частью ее подсушит теплота собственного тела. Стало свежеть. Вскоре, совсем лениво, начал перепадать снежок и тотчас же таять и на земле, и на одежде. Еще похолодало, и снег уже повалил по-настоящему, покрывая землю сплошным белым саваном. Не таял он уже и на шинелях. Мы очутились в мокром одеянии, покрытом панцирем замерзшей шинели. Она коробилась, а ноги замерзали.