Настроение в станице было удручающее. Ходили слухи, что Кубанское правительство и сформированные отряды оставили Екатеринодар и ушли в неизвестном направлении. Многие этому не верили до тех пор, пока это известие не было подтверждено штабом Верховного.
Выйдя на другой день из Кореновской, мы свернули на станицу Усть-Лабинскую. Красные шли по нашим следам, медленно окружая нас со всех сторон, чтобы отрезать нам путь к Кубани. Шли ожесточенные бои с потерями: для нас и для красных – в несколько раз больше наших.
Наконец, преодолев тяжести боев, 6 марта мы взяли станицу и начали переправляться через Кубань. По переправе мы натолкнулись, как видно, на главные силы противника. Здесь для армии стал вопрос: быть или не быть?
В одном из боев положение наше стало настолько критическим, что в бой были брошены все наши резервы, вплоть до легко раненных. С подвод обоза сняли их обслуживающих, и как последний резерв, который, может быть, и решил исход боя – был сошедший со своего экипажа сам генерал М. В. Алексеев, пришедший в линию огня.
Я лежал, пристроившись за бугорком, недалеко от того места, где находился наш Верховный, и видел, как он, не волнуясь, отдавал приказания подбегавшим к нему ординарцам. Работал великий ум большого стратега. Правда, для него, водившего миллионную армию, поле действий было невелико, но, перейдя от большого к малому, он решил участь боя: красные были разбиты наголову. Правда, мы потеряли немало, но все же победили мы.
Где-то горели хутора. После кровавого боя собирались полки и подсчитывали потери. Но на душе у каждого одно – что же дальше?
Так ежедневно, имея перед собой противника и ведя с ним бои, мы шли все дальше вперед до тех пор, пока не вошли в предгорья за Кубанью.
В одном из боев я был ранен в руку и сильно контужен в ту же руку. Ранение было не так опасно, как контузия. Рука моя превратилась в плеть. Полковник Корвин-Круковский пристроил меня у себя до полного моего выздоровления, сказав, что о моем возвращении теперь в полк и думать нечего, так как с одной рукой не воюют. Пришлось подчиниться.
Погода до сего времени была нам благоприятная, но теперь вдруг изменилась. Говорят, что март изменяет, как неверная подруга.
Когда мы подходили к Калужской, шел снег и ударил мороз, правда вскоре прекратившийся. Но небо было покрыто черными тучами – значит, хорошей погоды было ждать нельзя.
В станице мы узнали, что наши передовые разъезды встретились с отрядом полковника Покровского. Это подняло настроение. Еще до этого мы по ночам, выходя из хат, слышали откуда-то доносящуюся глухую стрельбу орудий и видели вспышки, но кто мог думать, что это была Кубанская армия. Вскоре по занятии аула Шенджий состоялось свидание генерала Корнилова с полковником Покровским.
Простояв два дня в Калужской, мы следом за армией двинулись в станицу Ново-Дмитриевскую, которая надолго останется в моей памяти. Бывает так, что во время какой-либо войны один из боев особенно расценивается позже историей, хотя бы, например, Верден, который французская армия вписала в страницы своей славы. Вот такое же почетное место должна занять и эта станица в истории похода. Именно там произошел бой с противником и со стихией, в результате которого славная Добровольческая армия победила и одного и другую. Поэтому наш поход по праву и получил название Ледяного. Не так был страшен враг, как стихия. Пошедший сначала снег, а затем ударивший мороз превратили и людей, и лошадей, и всю окружающую природу в ледяные сосульки. Разлившиеся речки покрылись тонким льдом. Переходить их не было никакой возможности, так как ноги проваливались в холодную воду. Наступавшие из Калужской кубанские части вернулись обратно, не выдержав холода. Положение становилось критическим. Но исход боя решил Офицерский полк, который, несмотря на бешеную стрельбу красных, перейдя вброд реку по грудь, бросился в штыки. Красные не ожидали такого напора; кроме того, предполагая, что окунающиеся в воду офицеры все убиты, они, к своему ужасу, увидели этих ледяных витязей идущими на них. Нервы красных не выдержали, и они побежали, бросая все на своем пути. 16 марта станица была взята.
М. ГолубовФинляндцы[286]
В полночь с 2-го на 3 марта (на хуторе Журавском) я был разбужен прибежавшим в нашу избу прапорщиком В. И., служившим в отряде полковника Краснянского в Партизанском полку.
– Ты чего? – спросил я его.
– Уходим.
– Ну и что ж, – отвечаю, – это не новость. За этим и пришел людей беспокоить?
– Да не за этим пришел. Прощаться с вами. Кто знает, может быть, больше и не увидимся. Говорят, на Выселки идем. Нашему полку приказано их взять.
– Как на Выселки? Да ведь они в наших руках вчера были!
– Были, да сплыли. Полковник Гершельман оставил их без боя и ушел. Вчера сам Тихон Петрович (Краснянский) на подводе в разведку ездил и чуть в лапы к красным не попал. Ну, я пошел. Прощай, Мишка. Передай привет полковнику.
– Прапорщик И.! – перебивает прибежавший юнкер Д. – Василий Иванович, скорее, скорее, наш взвод уже строится.
Оба быстро исчезают… Встаю и я. Сон нарушен. Натягиваю на себя мокрую шинель – выхожу на улицу. Тихое, холодное, предрассветное морозное утро. Вижу, как полусонные партизаны так родного еще недавно полка сумрачно шагают по дороге по направлению Выселок. Глядя на этих юношей – чудо-героев, невольно вспоминаю чьи-то правдивые слова: «Орлята взялись за винтовки, а где во времена те были орлы?»
Перекрестив уходящих, возвращаюсь в избу. Старые часы на стене показывают 2 часа 40 минут утра. Больше ложиться не пришлось. Пришел поручик Г. А. П., старший адъютант комендантского управления штаба, и приказал мне немедленно явиться перед «светлые очи» нашего Микадо, как мы прозвали коменданта, полковника А. В. Корвин-Круковского, которого мы, его подчиненные, боялись как огня за его грозный вид и крутой характер. Являюсь.
– Ты чего, еще спишь?
– Никак нет.
– Ну вот и отлично. А может быть, о поэзии думы думал?
– И не думал.
– Так какого же ты черта до сих пор не являешься? Может быть, я должен о вас беспокоиться? Где завтрак? И кто «хозяин собрания» – я или ты?
– Да когда же я должен был к вам явиться? Сейчас только три часа. А насчет завтрака – напрасно меня обижаете. Вашей хозяйке он еще вчера заказан был. Да вот и она…
В комнату вошла хозяйка с подносом, уставленным чашками с молоком и кусками хлеба, покрытыми тощими ломтями сала. Одно яйцо – для «Его Сковородия», как сказала она под хохот самого полковника.
– Вот видите, господин полковник… – начал было я, но он меня перебивает:
– Ну… ну… довольно. Соловья баснями не кормят. Поэзию свою после разводить будешь. Собирай-ка, хозяюшка, на стол. А ты, – обращается он ко мне, – заседлаешь своего Баяна, поедешь в штаб и получишь приказание, куда явиться для связи. Понятно?
Быстро проглотив кусок хлеба и выпив молоко, бегу исполнять приказание. А в то время к нам уже бежит связной из штаба.
– Господин поручик, доложите коменданту, что управление будет следовать в общем обозе. По занятии Выселок выслать квартирьеров к штабу армии.
Он бегом спешит обратно. Стало уже светать… Где-то слышна отдаленная стрельба… Возвращаюсь в избу. Докладываю приказание штаба.
– Господин полковник! Слышна стрельба.
– Хм-м! Стрельба, говоришь? А ты как думал, гулять пошли твои партизаны? Эх, Мишка, Мишка, толку из тебя никакого не будет. Писал бы лучше свои прозы да стихи где-нибудь на Капри или на Венере, чем воевать. «Стреляют»!.. – передразнивает он меня. – Эх, ты… Поэт, так сказать… Г. Ал., – обращается он к поручику Покр., – прикажите подводчику быть готовым. В любую минуту можем выступить. Прапорщик П., вы явитесь в распоряжение полковника Г., начальника обоза. Ты, Мишка, впрочем, пока что останешься при мне. Поедешь потом квартирьером. Отведешь квартиру для генерала Деникина и для нас… Голова у меня что-то разболелась. Я прилягу на время. Если тебе, Мишка, не терпится, можешь поехать поблизости боя и узнать, какое положение на фронте. Да смотри на глаза генералу Корнилову не попадайся, как прошлый раз.
Этого я и ждал. Баяна своего я оставил на попечение подводчика, а сам что было духу пустился по направлению слышавшейся стрельбы. Долго ли я бежал – не помню. Стрельба шла с двух сторон…
Невдалеке от меня стоял курган. На нем группа военных. Наверное, начальство. Я не ошибся. Генерал Богаевский со штабом. Сзади кургана видны цепи одного из наших славных полков, двигающиеся под сильным пулеметным огнем красных вперед – в направлении Выселок. А еще вдали была видна конная группа с трехцветным флагом. То был наш кумир – Верховный генерал Л. Г. Корнилов со штабом.
Бой как будто шел с переменным успехом. Цепи сходились и расходились. Трудно было узнать, на чьей стороне был успех. Видно лишь было, судя по поминутно подскакивающим к генералу Богаевскому связным от цепей, что нам трудно. Противник берет перевес своим количеством людей и большим запасом патронов ружейных и пулеметных. Видно было, как густые цепи красных наступали на залегших партизан… Как солнце било в глаза, затрудняя партизанам брать прицел. Красные же расстреливали их на выбор. И все это происходит на открытом поле. Слышно, как красный пулемет осыпает пулями наших героев.
«Неужели гибель? – думаю. – Господи! Помоги!» – молюсь я.
И вот, в самый критический момент случилось чудо. Подоспел наш неустрашимый Роман Лазарев со своим отрядом. Не выдерживаю и я. Присоединяюсь к отряду. Меня замечают.
– Ми-и-ишш-ка! – кричат со всех сторон. – Откуда? Снова к нам? А рука?.. Господин есаул! Мишка…
За стрельбой ничего не слышно. Попадаю на левый фланг отряда. Успех как будто уже на нашей стороне. Красные бегут. Слышен уже зычный голос есаула Романа Лазарева:
– Пошли, пошли, орлы! Круши! Не давай пощады…
Мы уже у Выселок. Вслед за нами и другие части бросились в атаку. Боль от раненой руки заставляет меня остановиться. Сзади меня бежавший юнкер Н., крикнув: «Ах!», хватаясь за ногу, валится на землю. Спешу к нему.