кавказском кадетском корпусе, а вновь поступившие не проявляли желания играть «в войну».
Школьная жизнь протекала своим рассчитанным порядком. На переменах обычно, помимо всяких забав, было шумно. Семь основных, семь параллельных, подготовительный и приготовительный классы заполняли большое помещение реалки. При главном входе в училище, возле раздевалок, стоял медный шарообразный чан-котел с питьевой водой. К нему с четырех сторон были приделаны краны с медными цепочками и кружками для воды. Вокруг котла, внизу был сооружен медный обод для стока воды. Здесь обычно на большой перемене постоянно толпились ученики всех классов.
Однажды, когда я наливал в кружку воды, к чану-котлу с криком подбежали двое старшеклассников – А. Дурасов, за ним И. Пейфасор. Последний ростом и фигурой в сравнении с нами – великан запорожского типа. Дурасов, добежав до чана-котла, ловко вывернулся из-под рук догнавшего его Пейфасора, а последний тяжестью своего богатырского тела обрушился на меня. Помню лишь, что я закричал не своим голосом и, обливаясь кровью, упал возле котла, потеряв сознание.
Оказывается, толчок был настолько сильным, что я, ударившись правой частью лба о медный отвод котла, разрезал кожу и ушиб лобовую кость над правым глазом. Когда меня принесли в приемную к доктору Франгопуло и он начал зашивать рану дугообразной иглой, я очнулся и орал полным голосом. Если бы не крепкие руки фельдшера и двух помощников, я бы, наверное, вырвался. Эта «швейная» операция оказалась очень мучительной и навсегда осталась в моей памяти, но молодость… Рана быстро зажила, а богатырь Илько Пейфасор с Дурасовым стали моими доброжелателями.
Так как они были приходящими и жили вместе в достатке, то при встречах со мной старались меня чем-либо порадовать – давали сладости, фрукты, а в праздничные дни предлагали бесплатный билет в цирк или театр. Не всегда я мог этим воспользоваться.
Не помню, когда именно, возвратившись с летних каникул, в новом учебном году в стенах реалки я не нашел ни Дурасова, ни Пейфасора. Не окончив реалки, они, как выяснилось, продолжали образование в Москве, и мне вновь пришлось с ними встретиться в феврале 1918 года.
В это время в Екатеринодаре сын нашего законоучителя отца Григория Виноградова – капитан М. Виноградов[321] – формировал 5-ю полевую батарею в отряде полковника Лесевицкого. Набор производился из учащейся молодежи, по добровольному желанию. Я в это время числился при штабе войска и с разрешения записался в эту батарею с зачислением ездовым на первый унос на 3-е орудие. Здесь я встретил Пейфасора и Дурасова, также поступивших добровольцами в батарею. Между нами было договорено неразлучно быть вместе.
Всем известно, какое это было трагически-тревожное время. Наскоро формировавшиеся воинские подразделения из добровольцев без надлежащей подготовки, нужного снаряжения и вооружения в ночь с 28 февраля на 1 марта выступили в первый исход за Кубань. Казачество еще не определило своего отношения к борьбе с большевиками.
Не буду описывать этот Ледяной поход, о нем достаточно писалось авторитетными лицами. Наша батарея, как и остальные части добровольцев, доблестно выполнила свои обязанности. В тяжелые минуты боевой страды, на походе, Илья Пейфасор был душой батареи. Всегда веселый, остроумный, а главное – незаменимый помощник, когда орудия оказывались застрявшими на пнях, ухабах, – сильными руками он вытаскивал колеса.
После отхода от Екатеринодара батарея, за отсутствием снарядов, была оставлена в Гначбау, а состав ее вошел во вновь сформированную офицерскую команду разведчиков при штабе генерала Маркова и в особую сотню. Капитан Макаров назначен был начальником разведчиков. Я, Пейфасор и Дурасов состояли в одной «тройке» и по команде «Очередные!» вместе отправлялись на различные боевые задания, за исключением второстепенных. Весь путь отступления от Екатеринодара с огромным обозом раненых и больных, переутомленных, удрученных гибелью генерала Корнилова добровольцев был особенно тяжелым. В голове движения – неутомимый, смелый генерал Марков.
Ночным маршем, бесшумно подходим к железнодорожному переезду у станицы Медведовской. На переезде стоит броневик. Развернув Офицерский полк по сторонам переезда железной дороги, генерал Марков со штабом, с ручной гранатой в руках, подошел к локомотиву броневика и бросил гранату внутрь его. Красные буквально были ошеломлены появлением добровольцев. Захватив броневик, прислуга которого частью была перебита, а частью бежала в станицу, марковцы ворвались на станцию и не успевали разоружать бежавших красноармейцев. Я, Пейфасор и Дурасов проскочили через переезд на окраину станицы Медведки, задерживали также бежавших в панике красных. Не больше чем через 15–20 минут головная часть колонны с обозами заняла станицу Медведовскую.
Эта блестящая операция генерала Маркова сразу влила в ряды добровольцев свежий дух, боевое настроение и веру в успешность движения на Дон. После пополнения захваченными у красных боеприпасами свое вооружение, дальнейшее движение добровольцев проходило все время в коротких, успешных отражениях наседавших со всех сторон красных.
В селе Лежанка, расположившись на ночь, команда установила связь со всеми частями Офицерского полка, охранявшего подступы к селу. Красные всюду следовали за нами. После полуночи послышалась редкая ружейная перестрелка в направлении одного взвода; донесений не поступало. От нашей команды был послан поручик Михайлов, добровольно вызвавшийся в одиночку отправиться в этот взвод. Прошло довольно много времени, но он не возвращался, а перестрелка прекратилась. Поэтому было приказано очередной тройке выехать для выяснения обстановки. Я, Дурасов и Пейфасор были на очереди и выехали в указанном направлении.
На окраине Лежанки, у ветряных мельниц, нас застал рассвет. По дороге нашего следования, впереди началась пулеметная и ружейная стрельба в нашем направлении. Заросли камыша по сторонам дороги укрывали красных, а дальше за камышами по буграм влево и вправо показались густые цепи красных, двигавшихся на Лежанку.
Дурасов, отделившись от нас, поскакал к ближайшему укрытию, узкой прогалине, и двинулся по ней с донесением в штаб, но был засыпан ружейным огнем из камышей и упал вместе с убитой лошадью. Пейфасор, спешившись, ползком передвигался к лежавшему без движения Дурасову. В это время по сторонам от нас бежали из Лежанки роты марковцев с пулеметами; одновременно с ними к ветрякам, где я укрывался с лошадьми, выехала батарея. Прямой наводкой по камышам, по буграм влево и вправо от дороги батарея открыла беглый огонь. Марковцы с криком «Ура!» стремительно бросились на красных. Только когда красные в панике бросились назад, мы увидели, как много их было. Огнем батареи и прибывшими пулеметчиками-марковцами вся эта масса бежавших красных буквально расстреливалась. Наступающие марковцы двинулись к передовому взводу, от которого не получалось донесений, но его не нашли. Как выяснилось, после полуночи взвод был окружен красными, но, прорвавшись, не мог отойти на Лежанку или послать донесение. Посланный Михайлов попал живым в руки красных и был ими зверски убит. Убитый Дурасов был Пейфасором вынесен и в тот же день похоронен в ограде местной церкви. Таким образом, наша «тройка» потеряла своего боевого друга.
Перед вечером меня вызвали к генералу Маркову, который приказал, не ожидая выступления штаба, с проводником-возницей немедленно отвезти на подводе заболевшего Е. Е. Ковалевского[322] в станицу Егорлыцкую. Проводнику-вознице из местных крестьян было дано специальное удостоверение, что по выполнении доставки больного он будет освобожден от принудительного транспорта.
Трудно забыть мое состояние, когда, сопровождая верхом больного, ночью, через неизвестные места, овраги нужно было быть начеку от могущих встретиться опасных неожиданностей. Просыпавшийся больной нервничал. Ему казалось, что я его хочу оставить. В целях осмотра местности по сторонам от подводы мне приходилось временами отрываться от нее. К счастью, погода оказалась хотя и холодная, но ясная – видимость была хорошая.
На рассвете мы въехали в станицу Егорлыцкую, куда уже прибыл штаб генерала Маркова, по расчетам которого я с больным должен был приехать в станицу много раньше. Жители станицы в это время возвращались от Светлой Заутрени и приветствовали нас: «Христос Воскресе!» На душе становилось радостно.
Очень скоро после этого я разболелся. Предполагали воспаление легких, поэтому отправили меня в госпиталь в Новочеркасск. Илья Пейфасор остался один из нашей «тройки».
Когда мне по выздоровлении разрешено было выходить из госпиталя, мне вновь пришлось встретиться с Пейфасором в войсковом соборе, куда он привез тело убитого под Шаблиевкой генерала Маркова. После похорон генерала я поступил во вновь сформированный из перебежчиков-кубанцев 1-й Кавказский конный полк, а И. Пейфасор остался при штабе на прежнем месте.
Следующая наша встреча состоялась в городе Белграде, когда, прогуливаясь на Теразии, я был приятно удивлен видом проезжавшего мимо меня экипажа в русской упряжке, в котором важно восседал Илько Пейфасор.
Оказывается, он устроился управляющим к видному бывшему австро-венгерскому помещику и приехал в Белград хлопотать через Красный Крест о приезде жены с сыновьями из Краснодара. Встреча была радостная для обоих, и мы провели несколько часов в дружеских воспоминаниях о боевой жизни на родине. Расставаясь, Илько обещал по прибытии семьи переселиться в Белград и организовать самостоятельное дело; у него уже имелось достаточно средств для этой цели. И действительно, в конце 20-х годов мы снова встретились с ним в Белграде, когда он соединился с семьей и открыл приличный бакалейный магазин. Энергии у него было неизмеримо много. Дело пошло как нельзя пожелать лучшего, но… не надолго.
Как-то, посетив его, я заметил, что с Илько что-то случилось: выглядел он усталым, печальным и больным, а при разговорах со мной старался не откровенничать. Но однажды со слезами на глазах признался, что в семье произошел разлад. Он из сил выбивался, чтобы дело не закрылось. День и ночь сам грузил и разгружал получаемые товары, торговал, бегал по кредитным обществам, но… дело шло к упадку. Пошли долги, неполадки с кредиторами, с покупателями, и в один день Илько оказался мертвым от сердечного удара. Накануне мы беседовали с ним о прошлом, он очень горевал о настоящем, особенно озабочен был судьбой сыновей. Смерть наступила моментально.