енный, блестящий оратор.
Вот подлетает он на параде в Лежанке к строю нашей батареи и, осадив свою кобылу, начинает речь: «…Под грохот ваших пушек мы шли вперед…» Реет его черный ротный значок и под высокой белой папахой, всем знакомой по походу, горят его глаза. «..Мы пойдем на Москву…» Да, конечно, мы – юнкера, константиновцы и михайловцы, первыми пойдем на Москву, мы – офицеры корниловского производства, мы – участники Кубанского похода, закаленные в боях Дона и Кубани, мы пойдем на север, и нас ничто не остановит.
По распоряжению генерала Алексеева, после нашего прихода на Дон был издан приказ по армии. В частности, в нем стояло, что каждый может оставить ряды армии, ибо армия – добровольческая.
Многие, у кого были семьи в оккупированных немцами областях, или по иным соображениям, подали рапорта о выходе из армии. Тогда генерал Марков собрал всех офицеров в станичном правлении и над грудой лежащих на столе рапортов о выходе из армии произнес речь. Когда он кончил, почти все офицеры, подавшие рапорта, поднялись с мест, подошли к столу и взяли свои рапорта обратно.
Победа и весть об освобождении Дона от красных подняли общее настроение. Снова послышались песни и шутки.
И. Лисенко[424]Ново-Дмитриевка[425]
После тяжелых боев у Филипповских хуторов и трудных переходов наша 1-я отдельная батарея стала на ночлег в ауле Шенджий. Отведенная нам бедная сакля с трудом вмещала состав батареи, и от тесноты спать было невозможно.
Еще перед рассветом нас, номеров, вызвали помогать вьючить лотки со снарядами на строевых лошадей для облегчения передков и зарядных ящиков. Предстоял трудный переход по заполненной водой равнине. На дворе – острый ветер и мелкий холодный дождь. Выступили еще в темноте. Идем по сплошной воде и размокшей грязи. Изредка раздаются отчаянные крики ездовых: «Номера на колеса!» Надо помогать лошадям вытащить попавшее в покрытую водой рытвину колесо ящика или орудия. Быстро промокли до нитки и перемазались с головы до ног. Становится все холодней и трудней идти против ветра.
Непрерывные переходы и бои и связанные с ними недостаточный уход и кормежка лошадей сказываются. Запряжки орудий идут еще бодро, но ящики, где лошади послабее, сдают. Начинают выпрягать более слабых лошадей и дают их номерам – вести на поводу. Впрягают заводных и строевых.
Веду и я одно из выбившихся из сил животных. Часто конь останавливается, и мне все труднее заставить его двигаться. Все больше отстаю от колонны. На ногах у меня сапоги с кожаными грубыми головками и брезентовыми голенищами. На правом сапоге брезент оторвался от кожи, и верх кожаного задника, скоробившись, буквально резал ногу. Носок в крови, и каждый шаг – мучение. Наконец, в отчаянии, снимаю и выбрасываю сапог. Боль утихает, но нога мерзнет.
После долгих напрасных усилий я оставил бедное животное. Поднялась метель, и давно уже никто не перегонял меня. Медленно брел я по затопленным просекам и полянам, ориентируясь по брошенным повозкам и павшим лошадям.
Нога все больше коченела. Господи, думаю, хотя бы тряпку найти на ногу! Вдруг вижу в стороне от дороги занесенную снегом полевую двуколку. Пробираюсь по воде к ней и думаю: «Дай Боже, чтобы в ней была обувь!» Взобрался на двуколку и вижу ботинок. Мелькнула мысль – только бы на правую ногу! Не верю глазам – новый, крепкий ботинок – на правую ногу. Перевязываю рану носовым платком и надеваю ботинок. Как раз впору! «Слава Тебе, Господи!» Больше в двуколке ничего не было.
Ветер становился все крепче. Шинель превратилась в ледяной панцирь. Выйдя из леса, увидел толпу людей у овечьего загона. Оказалось – отставшие от колонны наши номера и пеший взвод. Рассказывают, что станица близка, но перед нею разлившаяся горная река и конные перевозят пеших. Передохнув за плетеным загоном, я направился к реке.
Там энергично распоряжался генерал Марков и наш командир подполковник Миончинский. Конные искали брод для второго орудия. По направлению, указанному конными, с разгона, рысью спустилось в реку наше орудие. Среди облака брызг наша лихая запряжка вынесла орудие на другой берег.
Нас – счастливых и гордых номеров – перевезли вне очереди конные. Помню, как потешались конные, когда я в своем ледяном «кринолине» с трудом поднимался на лошадь. Орудие, покрытое ледяной корой, шло за нами.
Впереди начался оживленный ружейный огонь, и пули засвистели над нами. Команда: «Стой! С передков!» Почти в темноте навели орудие на окраину станицы. Перед нами – две яркие вспышки и резкие звуки орудийных выстрелов. Гранатами красные били по переправе. Одна из них ударила по костру и ранила несколько человек. По звуку ясно, что дистанция минимальная.
– Прямой наводкой по орудийным вспышкам, гранатой, прицел 151… Огонь!
Вслед за выстрелом – разрыв нашей гранаты.
Здесь произошло нечто исключительное. Наше орудие образца 1902 года после отката не накатилось обратно, то есть тело орудия осталось под лафетом, и мы не могли продолжать огонь. То был единственный орудийный выстрел нашей армии в этом бою.
Пехота вошла в станицу и выбивала красных из домов. Красная батарея больше не стреляла и была брошена. Наш первый взвод и пулеметчики отправились греться в стоявшую на окраине хату. Отправился и я, но, когда я забрался в набитое людьми помещение, началась жаркая стрельба, и я решил вернуться к орудию. По дороге свистели пули.
В темноте я увидел нашего доблестного командира пулеметной команды Гагемана. После ранения в Чернецовском походе он ходил хромая. Я подошел к нему и, взяв его под локоть, сказал:
– Разрешите мне помочь вам идти.
На что он ответил:
– Да вы, голубчик, сами еле двигаетесь.
Мы пошли рядом и подходили к батарее под уже редким огнем, когда раздался звук шлепнувшей о что-то пули. Поручик, не сгибаясь, навзничь упал. Пуля попала ему в висок. Через несколько минут он умер.
Наше орудие вышло на площадь. Нам отвели хаты, и, распрягши лошадей, мы завалились спать.
На другой день наши ездовые ездили за реку помогать перевезти первое орудие и ящики. Мы же чистили и приводили в порядок наше орудие. Потеплело, и орудие само накатилось, как должно.
И. ЛисенкоНаши сестры[426]
1-я генерала Маркова батарея понесла тяжелые потери за три года борьбы против красных. Пали в боях командир полковник Миончинский, весь выдающийся первоначальный командный состав и большинство рядовых чинов. Оставшиеся почти все были переранены, многие по нескольку раз. Были убиты и две сестры милосердия и дважды ранена третья. О них я и хочу вспомнить.
При соединении 4-й и 1-й батарей в Ново-Дмитриевской вместе с остальным составом к нам попала и сестра милосердия, уроженка Донской области, Ольга Ивановна Бошкова. Скромная и деловитая, она завоевала общую симпатию и уважение за свое недолгое пребывание в батарее.
Помню один из переходов после отхода от Екатеринодара. Я дошел, придерживаясь за щит орудия, а рядом шла Ольга Ивановна со своей полевой сумкой. Меня поразило выражение глубокой печали на ее лице, и я невольно спросил: «Отчего вы так грустны? Слава Богу, мы вышли из окружения и идем к вам на Дон». Она ответила, что вспомнила своего жениха, оставшегося на германском фронте, и родных и чувствует, даже знает, что никогда их больше не увидит. Я был смущен уверенностью ее слов и пытался сказать ей что-то в утешение. Но она молчала.
Через несколько дней, при переходе железной дороги у Горькой Балки, батарея попала под орудийный и пулеметный огонь бронепоезда. Быстро снялись с передков и прямой наводкой отогнали красных. В нескольких шагах от орудий низким разрывом шрапнели была убита Ольга Ивановна.
Елена Ильченко, известная под другим именем на юге артистка, поступила в батарею во втором походе. Поразительно красивая, она держала себя с большим чувством собственного достоинства и полным бесстрашием. Невольно все мы подтягивались во всех отношениях в ее присутствии. Она была убита под Армавиром, когда погибло наше 3-е орудие, сопровождавшее Сводно-Гвардейский полк.
После боя под Ростовом в 1917 году наша батарея вернулась в Новочеркасск и расположилась в Платовской мужской гимназии. Заботу о нашем питании взяла на себя заведующая бывшим до нас в гимназии лазаретом. Ей помогала сестра милосердия, казачка станицы Кумшацкой, Домна Ивановна Сулацкая. В начале января 1918 года взвод батареи был отправлен в отряд Чернецова, защищавшего Донскую область севернее Новочеркасска. К взводу присоединилась и Домна Ивановна. Позднее она нам говорила, что ей было бесконечно жаль нас, таких молодых и одиноких на Дону, идущих защищать Новочеркасск, в то время как офицеры и казаки расходились по домам. Небольшого роста, крепкая, ловкая и хозяйственная, она казалась мне воплощением лучших черт казачества. Скоро стала она для нас не только образцовой и бесстрашной сестрой милосердия, но и как бы старшей сестрой всех нас – 18-летних юношей. Она была старше нас года на три и держала себя соответственно – по-домашнему просто, деловито и серьезно.
Нельзя представить себе 1-ю генерала Маркова батарею без полковника Миончинского, капитана Шперлинга и Домны Ивановны.
Бои 1-го Кубанского похода вспоминаются мне монотонными переходами, прерывающимися появлением у орудия командира батареи или самого генерала Маркова и командой: «Номера на передки садись! Орудия рысью марш!» Наскоро вскочивши кто на передок, кто на лафет или зарядный ящик, мы обгоняем колонну и идем вперед к цепям прогонять бронепоезд или сбивать пулеметы. Ясно помню, как под Выселками мы под обстрелом неслись вперед сбить пулеметы противника у мельницы. Едва успевши вскочить на переходящий на рысь зарядный ящик, я увидел ловко на ходу прыгнувшую и примостившуюся на стреле ящика (окованный железом деревянный брус, соединяющий ящик с передком) Домну Ивановну. На мое удивленное замечание: «Куда вы, Домна Ивановна, ведь только одно наше орудие идет в цепи», – она спокойно возразила: «Вот потому-то мне и надо быть с вашим орудием; не дай Бог, кого-либо пуля зацепит!» И так всегда Домна Ивановна находила, где ей «надо быть». Господь хранил ее, и она отделалась только двумя ранениями.