Я помню маленького кадета. Он ехал с нами в походе на белой лошадке, с карабином за спиной. У него был тонкий, детский голос. Он плакал, рассказывая, как убили его отца-генерала и старшего брата на его глазах.
Вечером, охваченный впечатлениями происшедшего дня и невольным радостным чувством от нашей победы, не думаешь как-то о своих; мысль, не ранены ли, не приходит в голову, но с какой-то тревогой идешь по липкой грязи станичной улицы рано поутру разыскивать расположение 3-й роты Офицерского полка.
Кто-то сказал мне, что в роте полковника Кутепова много раненых и есть, кажется, убитые. Расспрашиваешь у встречных офицеров, в каком конце расположился офицерский полк, идешь – и страшно идти, страшно узнать, что убитым окажется один из моих. В переулке валяются в канаве у плетня два трупа. Свиньи, когда я проходил, отбежали от канавы. Говорили, что свиньи едят человеческие трупы. И неприятное ощущение усиливает тревожное настроение.
Завернув за угол по направлению к указанной мне белой хатке во дворе, я увидел на улице своих. Офицеры, кто напирая сзади, кто за оглобли, тянули из грязи артиллерийскую двуколку. По смеху и веселым голосам я сразу узнал, что у нас все благополучно. От сердца отлегло. Как весело и радостно было увидеть своих. У младшего оказалась легкая царапина на верхней губе от осколка снаряда. Какое счастье. На волосок, и молоденькое лицо его было бы навсегда обезображено. Теперь с повязкой под носом он забавно, по-детски смеялся.
Рота их перешла вброд речку. Пробивая лед прикладами, друг за другом они перешли через воду и вскарабкались на другой берег. Вода была по пояс, но чуть в сторону – и сразу становилась по горло. Капитан Займе[116] (у него было больное сердце) чуть не захлебнулся, погрузившись в холодную воду; его подхватили, вытащили за руки на берег.
Появление их в селении было так неожиданно, что их приняли за своих. Какой-то начальник, верхом на коне, подскакал к ним и, махая саблей, кричал, чтоб все собирались к церкви: «За мной, товарищи!» Ружейный залп – и он свалился замертво с седла. Большевики бросились бежать. Площадь сразу опустела.
Продрогшие в ледяной воде, они тем только и спаслись, что выпили тут же вечером ведро водки. Все это рассказывалось веселыми, молодыми голосами, и сам капитан Займе («папаша», как его звали младшие) смеялся (он чуть не утонул), как над забавным случаем, над своим приключением. «Удовольствие, скажу, не из приятных, – говорил он, стоя в рубашке, с босыми ногами у горящей печки, – утонуть в речке под Лежанкой!»
Все это выносилось легко. После тяжелых дней Ростова, когда чувствовалось, как веревка все более и более сжимала горло, победа над большевиками вливала столько бодрости и уверенности в своих силах. Казалось, весь поход мы сделаем как военную прогулку.
Лежанка, огромное селение Ставропольской губернии, расположено на границе Войска Донского. Обширные владения, как говорили, до 100 тысяч десятин, принадлежали сельскому обществу. Лишь меньшая часть земли была под пашней. Необъятные пространства оставались под залежами, ковыльными и пырьевыми степями. На них паслись гурты скота. Урожай снимали до 200 пудов пшеницы. В редком дворе не стояли скирды немолоченого хлеба. Повсюду сытость и довольство.
Для тех, кто видит в русской революции социальную, вызванную крестьянским малоземельем, есть над чем задуматься. О каком земельном утеснении можно говорить, когда кругом на десятки верст колышется степная трава, как необозримый, безбрежный разлив. «Земля и воля» – куда же еще больше! Целый день иди по степи и, кроме вольной птицы в небе и моря ковыля, колеблемого ветром, ничего не увидишь. А между тем это богатейшее ставропольское селение было гнездом большевизма.
Так же как и в казачьих станицах фронтовики, так и в Лежанке большевиками оказались солдаты, ушедшие с Кавказского фронта и застрявшие в Ставропольской губернии. К ним тотчас примкнул весь сброд бездомных, воров и конокрадов, выпущенных из тюрем и вернувшихся в село.
На кого же были направлены революционные ненависти в Лежанке? Помещиков никто никогда и в глаза не видывал. Против богатых – но здесь каждый был богат. Прежде всего произошел бабий бунт. Бабы разгромили лавки и растащили мануфактурный товар. Высокая цена на ситец вызвала бабий бунт. Потом принудили мельников даром молоть зерно. Учинили разгром винных лавок. Убили волостного старшину. Образовался революционный комитет. Какой-то солдат встал во главе. В большом здании школы происходил суд, и приговоренных расстреливали тут же у забора.
Все население безропотно покорилось новой власти. Все это я узнал по расспросам у местных жителей, когда мы стояли в Лежанке. «Они говорят, за трудовой народ, – жаловался мне мельник, у которого отняли его ветрянку, – а я все своим горбом нажил, своими руками сам все смастерил. Какой же я буржуй?» И он показывал свои мозолистые, корявые руки: «Тоже сицилисты до чужого добра».
Когда все это видишь, понимаешь слова Пушкина: «Не приведи Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
В Лежанке мы простояли несколько дней в ожидании подхода казаков с походным атаманом Поповым. Но Попов отказался идти с нами, и тогда было принято решение двигаться на Кубань.
Обыкновенно мы делали переход днем верст 30–40 и останавливались на ночлег, с тем чтобы с утра вновь подняться в путь до следующей остановки, но в Веселом, куда мы приехали под вечер, был дан приказ трогаться ночным переходом. Мы знали, что нам предстоит трудный переезд через полотно железной дороги из Ростова на Тихорецкую. На этом пути нас караулили броневые поезда. Настроение было тревожное, когда вечером мы выезжали из Веселого.
Днем пригревало солнце, ночью было нестерпимо холодно. Даже под одеялом мерзли ноги и трудно было согреть костеневшие пальцы. Курить было запрещено, запрещено громко разговаривать. Прижавшись вчетвером, мы молча ехали в нашей телеге. Луна не светила, и в полной темноте лишь звезды горели в морозном воздухе, своими блесками как бы усиливая окружающий холодный мрак. Повозки двигались одна за одной, стуча колесами по мерзлой земле.
«Стой!» – прокричал кто-то. Всадник вдруг выделился из темноты рядом с нами. Мы остановились, а передовые повозки продолжали ехать все дальше и дальше; слышен был стук колес удаляющегося от нас обоза. Мы сбились с дороги и проехали куда-то далеко в сторону. Всадник поскакал вперед остановить и вернуть обратно оторвавшийся от нас обоз.
Куда же ехать? До рассвета нам нужно было перейти железнодорожный путь. Сбившись, мы потеряли время и сами не знали, найдем ли дорогу. Повернули обратно. Вот в темноте показались огни какого-то хутора. Тот ли, откуда мы выехали, или опять заблудились? Было жутко чувствовать себя потерянным в ночном мраке. Холод охватывал и лицо, и ноги, и руки; холод ощущался в спине под меховой курткой. Я слез с повозки, нащупывая в темноте землю, и прошел в ближайшую избу. Она была битком набита народом. Кто стоял, кто скорчившись сидел, а кто и уснул, растянувшись на полу.
Тускло горела висячая лампа. Было душно от табачного дыма и от дыхания людей, набившихся в комнату. «Обоз уехал Бог знает куда. Жди теперь, когда он вернется, – сказал чей-то грубый голос. – Эдак они всех нас подведут». Кто-то ругал тех, кто должен был стоять на перекрестках и указывать путь.
В комнате было темно, клонило ко сну, глаза сами собой смыкались. Качнешься в сторону, подымешь голову, и опять охватывает дремота. Встрепенешься вдруг от тревоги. Страшно пропасть, сидя здесь, в этой комнате, а выходить не хочется из тепла опять на холод.
Сон на ногах у стены в забытье в душной комнате был мучителен. Сколько я простоял в хате? Был ли это час, два или минут двадцать-тридцать? Я очнулся от движенья и толкотни, поднявшейся в комнате. Из раскрытой двери дунуло холодом. Все выходили в темноту на улицу. Я отыскал своих, уселись в повозки и тронулись. Всадник указывал нам путь.
Во время войны при боевых действиях, равно как и в походе, весь вопрос заключается в том, чтобы, сохранив всю напряженность воли, преодолеть усталость физическую и моральную, такую, что человек готов свалиться с ног, глаза сами собой смыкаются, мысль застывает. Все равно, что бы ни случилось, лишь бы не делать усилий и уснуть хоть на мгновение.
Один боевой офицер рассказывал мне, как во время ночного перехода он, не спав несколько ночей подряд, идя во главе роты, вдруг заснул стоя, и вся рота сзади него остановилась. Он очнулся; те, кто шел впереди, скрылись, шагов не было слышно. Перед ним две дороги расходились. Его охватил ужас. Он бегом повел своих людей и, к счастью, попал на правильный путь.
То, что пережил этот офицер, пришлось и нам пережить в ночном переходе из хутора Веселого. Обоз наш, сбившийся с пути, проехал в сторону по направлению к станции Павловке. Он не доехал всего 2–3 версты. Огни уже были видны. Еще несколько минут, и весь обоз без охраны боевых частей прямо попал бы в руки большевиков.
Нас спас счастливый случай. Нет, спасло нас то, что среди наших людей была вот та напряженность воли, которая одна только и спасает из тысячи случаев. Кто-то, кто не свалился от усталости и не спал, остановил обоз и повернул его обратно, и то, что должно было послужить к нашей гибели, оказалось в нашу пользу. Шум колес от приближающегося обоза был услышан на станции. По телефону затребованы боевые поезда. Большевики готовились встретить нас в Павловке и открыли нам путь у разъезда в станице Ново-Леушковской.
Уже стало светать, когда мы подъехали к косогору. От косогора спускалась лощина. Внизу тянулось длинное болото, покрытое высокими зарослями камыша. По топи была устроена плотина из жердей, прикрытых камышовым настилом. Повозки скучились возле гати и медленно, одна за другой, переправлялись на ту сторону.
Было холодно. Солнце еще не грело. Земля была покрыта белым инеем. Кто-то притащил из ближайшего хутора старую солому и навоз. Зажгли костер. Густой белый дым поднимался кверху, и пламя то вспыхивало, то пропадало в дыму. Около костра жались люди, отогревая свои замерзшие руки.