Одна из телег провалилась на мосту. Приходилось ее вытаскивать. Опять задержка! А солнце поднималось все выше и выше. Наконец повозку вытащили, исправили гать, застлав ее нарубленным камышом. Обоз тронулся, медленно спускаясь с бугра и колыхаясь по мягкому настилу гати, переезжал и вытягивался в гору на том берегу.
Наша повозка переехала через гать и затем покатилась по гладкой убитой дороге. Лошади бежали рысью в гору. Мы спешили доехать как можно скорей. Конные разъезды подгоняли наших возчиков. Переезд должен был совершиться в темноте, чтобы нас не могли заметить из ближайшей сторожки. А солнце уже ярко светит. Видна насыпь и телеграфные столбы. Обоз мчится и влетает с грохотом в улицу станицы.
Было воскресенье. У домов на завалинках сидели разодетые по-праздничному станичники. На базарной площади толпа, в ярких цветах разряженные женщины, казаки в черкесках с галунами, в папахах с красным верхом. Звон церковного колокола разносился над всей этой пестрой толпой между рядами лавок, на площади возле церковной ограды. И странно было видеть этот праздничный люд, здоровый, рослый, с любопытством оглядывавший нас, едущих прижавшись по трое и четверо на повозках по базарной площади. «По роже видно, что большевик», – сказал угрюмо Ал. Ив., указывая на рыжего малого, который, глядя на нас, ухмылялся, полузгивал семечки, отплевывая шелуху. И опять как-то остро почувствовалось: «Кому мы нужны?»
Всю ночь мы промучились, иззябли, бока болят от тряски по мерзлой земле. А здесь, в каких-нибудь ста верстах от Ростова, где теперь идет кровавая расправа над беззащитными людьми, другие люди, тоже русские, все так же справляют праздник; рядятся женщины, веселятся молодые казаки, и нет им никакого дела до нас, захватят ли нас броневые поезда, зарубят ли и расстреляют большевики, погибнет ли генерал Корнилов. Мы шли освобождать Екатеринодар. Мы возлагали надежды, а встретили полную безучастность, как и на Дону.
Мы переехали мост через речку и поднялись далее в гору к железнодорожной будке у переезда. Возле будки стоял генерал Корнилов и офицеры штаба; генерал Марков в своей белой лохматой папахе, по которой издали можно было его узнать, как всегда подвижный, на ходу поздоровался с нами, быстро переходя дорогу.
На пригорке расположился вдоль дороги офицерский полк. Я увидел своих после тяжелого ночного перехода. Они говорили, что ничуть не устали. «Мы привыкли, все равно что на охоте», – сказал младший – это после 40 верст в ночную темь при стуже, от которой я насквозь продрог. Долина ровным скатом спускалась на далекое пространство. То тут, то там отдельные группы деревьев и внизу роща с ее серыми зимними сучьями. Направо речка быстро катила свои воды под мостом, а по ту сторону красивые здания мельницы и в садах белые хаты станицы. Круто поднимался другой берег. В нем была видна глубокая выемка, видны были телеграфные столбы и далеко белая будка.
Но вот возле будки показался черный дымок, и вслед из-за бугра на выемке выдвинулся черной точкой паровоз. Раздался резкий орудийный выстрел в утреннем морозном воздухе, и граната ударилась в черную землю пахоты в саженях 200 от нас. Опять удар, и опять граната высоко подняла кверху столб черной пыли и дыма.
Офицерский полк поднялся с привала – и заколыхались штыки. Повозки тронулись все быстрее и быстрее по дороге. С нашей стороны, откуда не было видно, тоже прогремел орудийный выстрел, другой, третий, и оттуда, где остановился в выемке поезд, неслись ответные удары. Мы отъехали уже далеко, но картина артиллерийского боя была перед нашими глазами.
В бинокль можно было хорошо разглядеть паровоз, стоявший на бугре, и ряд вагонов на повороте у выемки. Можно было видеть и разрывы снарядов. Один упал перед самим паровозом. Показались клубы черного дыма; поезд откатился назад, скрылся за бугор, и только черный дым, стелющийся по ветру, указывал на его быстрый отход. Солнце поднялось над горизонтом. Скользящие утренние лучи освещали широкую серую долину с искрящейся в солнечном сиянии водной поверхностью голубой речки. Мы сделали тяжелый ночной переход, но, несмотря на усталость, приходилось спешить все вперед, чтобы как можно дальше отойти от железной дороги.
Мы въехали в Кубанскую область. Селения и хутора, встречавшиеся нам на пути, резко отличались своими белыми хатами и ярко-красными черепичными крышами от донских селений с их дощатыми серыми строениями. Мы проехали, не останавливаясь, одно селение, и только в следующем небольшом поселке мы сделали привал.
Отыскивая, где бы остановиться и поесть, я зашел в белую маленькую хату на задворках среди огорода. Открыв дверь, я увидел старушку и с ней маленькую девочку. Больше никого не было в комнате. Жили ли они вдвоем в маленькой хатке, или другие ушли из дома, я не мог узнать. Старушка была глухая, а девочка оказалась такой запуганной при виде чужих людей, вошедших к ним с ружьями, что ничего не могла ответить. Старушка оказалась очень ласковой, сейчас же принесла нам сдобных пышек и сладкие печенья.
Что думала она о нас? Добрые мы или злые люди, куда едем, зачем – она не знала, но, накормив нас, дав нам напиться чаю, когда мы отъезжали от нее, она вышла на крыльцо и так же молча начала крестить нас своею костлявою, старческою рукою, и было что-то глубоко трогательное в этом крестном знамении, которым провожала проезжих людей эта старушка, оглохшая и молчаливая.
К соседней хате подъехал казак на вороном коне, быстро соскочил с седла, вошел в избу и через короткий срок вышел оттуда уже с винтовкою за плечами. За ним вышла жена с маленькими детьми провожать его в отъезд. Это был первый кубанец-доброволец, которого я видел в нашей армии. Он простился с детьми, с женою, лихо вскочил в седло, потом еще раз протянул ей руку и поскакал на своем вороном коне.
Обоз наш тронулся дальше. Уже вторые сутки мы были в непрерывном пути, продрогли, на привале не успели отдохнуть, но нужно было спешить.
Обоз назывался почему-то у нас «главными силами», тогда как он являлся главною обузою для армии. Нужно было охранять его, ждать лишнее время на переездах у железных дорог и при переправах через реки заботиться о его прикрытии, когда войска уходили вперед. Обоз являлся серьезным тормозом для боевых операций.
Не раз в обозе распространялись слухи, что генерал Корнилов хочет бросить нас и идти с одними войсками. Но слухи эти, как и все обозные слухи, были неверны. Генерал Корнилов заботливо относился к раненым и ко всем тем безоружным людям, которые связали свою судьбу с армией. Ни разу он не оставлял тяжело раненных в станицах, ни разу не допускал, чтобы обоз подвергся нападению большевиков; больше того, неудача под Екатеринодаром объяснялась тем, что не была двинута в бой с первых же дней бригада генерала Маркова, оставленная на том берегу Кубани для прикрытия обоза с ранеными.
Мы шли все вперед, отступать нам было некуда. У нас не было тыла, куда мы могли бы отойти. Мы были прикованы как бы к одной цепи, оторваться от которой было нельзя. Мы не знали, что будет завтра. Кто мог поручиться за то, что нас не накроют бронепоезда при переходе через железную дорогу, что мы не наткнемся на такие силы большевиков, с которыми нельзя будет справиться. Кто мог быть уверен, что никогда не дрогнут и не сдадут какой-нибудь десяток, два юнкеров, измученных, усталых в предшествующих боях, и большевики не прорвут нашу цепь. А достаточно было ослабеть одному звену, и все рухнуло бы.
Мы принуждены были везти раненых в весеннюю распутицу по непролазной грязи, трясти в повозках в гололедицу по камням замерзшей глины, оставлять дрогнуть от холода кое-как прикрытыми, а на стоянках в тесных и душных помещениях им не могли дать хотя бы временный покой.
Об каком-либо уходе не могло быть и речи, когда не хватало ни перевязочных средств, ни лекарств, а операции приходилось делать тут же на столе, в пыли и грязи комнаты. Не раз лазарет попадал под обстрел, а на следующий день, если не с утра после ночевки приходилось двигаться вперед на те же муки. Не говоря уже о физических страданиях, моральное состояние их было ужасно. Представьте себе, что должен переживать человек, который лежит с перебитой ногой и думает, что вот-вот ворвутся большевики, схватят, а он не в силах двинуться.
Сознание своей беспомощности страшит всеми ужасами ночного кошмара. Каждый бережно хранил несколько пуль в револьвере, чтобы покончить с собой. Состояние это так мучительно, что люди умоляли, чтоб им дали отраву, и были случаи самоубийства… А каждый мог быть завтра ранен и оказаться в таком положении. И веселый корнет, который любил шутить и так же беззаботен в походе, как на прогулке, – завтра окажется с раздробленной ногой в лазаретной тачанке. Я помню – мне рассказывали, – на остановке после нашего отхода от Екатеринодара двое раненых нагнали обоз: один, слепой, нес другого, с разбитой ногой (этот указывал ему путь). Их забыли и бросили в Елизаветинской станице.
Кроме раненых с обозом, ехали и шли пешком: охранная рота, служащие разведывательного отделения, люди, связанные тем или иным путем с Алексеевской организацией, везли казну на подводах, серебряную монету и кредитные билеты из Ростовского государственного банка, ехали и жены офицеров, и сестры милосердия, были и люди, неизвестно почему затесавшиеся в поход.
Кого-кого только нельзя было встретить в нашем кочующем таборе. Были и земские деятели, и члены Думы, и журналисты, и профессора, и учителя гимназий – осколки разбитой русской общественности, а рядом певчий из архиерейского хора, вольский мещанин, случайно попавший на Дон, чахлый портной из Новочеркасска, отставной генерал, чиновник судебного ведомства, остзейский барон с женою, предводитель дворянства и неизвестного общественного положения подозрительный субъект. Все были сброшены в один мешок. Все тянулись по одной дороге, сходились на стоянках, как-то добывали себе пищу, устраивались и вновь двигались в путь.
Вот генерал, служивший по гражданской службе. В Ростове я часто его видал в ресторанах в обществе дам: всегда с иголочки одетый, с надушенными бакенбардами, в щегольском генеральском мундире и в лакированных сапогах. Здесь я не узнал его. Куда девалось все его великолепие? Бакенбарды сбриты, торчала какая-то щетина на щеках, в грязном белье и в какой-то вязаной куртке, он производил впечатление сморщенного жалкого старика. Он вздыхал и кряхтел, досадуя на свою судьбу, во всем обвинял генерала Корнилова и только и говорил о том, как бы вырваться из западни, как называл он наш поход. По его словам, можно было отлично устроиться, пробравшись в Кисловодск, где жизнь течет совершенно нормальным порядком. Когда он вспоминал о кисловодском курзале, у него появлялись даже слезы на глазах. И было жалко видеть его таким пришибленным судьбою после прежнего блестящего генеральского вида.