С Л. В. Половцевым[117] когда-то мы были врагами по партиям в Государственной Думе. Теперь судьба свела нас на дороге в Кубанской степи. В Новочеркасске он исполнял обязанности главного интенданта, то есть ездил по лавкам закупать и заодно развозил на извозчиках валенки, теплые чулки и башлыки для отправки их на вокзал для наших добровольцев. В походе он состоял помощником генерала Эльснера, заведующего снабжением. На стоянке мне как-то пришлось его застать сидящим на полу среди хомутов, кожаных обрезков и вожжей с большой иглой, молотком и гвоздями, занятого, как настоящий шорник, починкой конской сбруи?
Кому когда-либо мог присниться такой странный сон: после Таврического дворца где-то в кубанской станице комната, превращенная в шорную мастерскую, и член Государственной Думы, вбивающий гвозди в конские хомуты. И что было сном, и что было действительностью? Белая зала Таврического дворца или шорная мастерская, заваленная конскою сбруей?
Встретился я на походе как-то случайно с моим знакомым. Молодой, преуспевающий по службе товарищ прокурора, он вел в уездном городе жизнь провинциального чиновника, умеренную и аккуратную, позволяя себе во внеслужебное время удовольствия в любительских спектаклях, в игре в винт по маленькой, а летом в пикниках на лодке. При нормальных условиях он продолжал бы свою служебную карьеру, поигрывал бы в клубе, ухаживал бы, быть может, женился и кончил прокурором суда в той обыденной обстановке, где от служебных обязанностей переходят к партии винта, к домашним ссорам с женой, к повседневным заботам о грошовой экономии в расходах. И вдруг все это опрокинуто вверх дном. Он выбит из колеи установившихся привычек и правил, выброшен на улицу. Как, отчего – и сам не может понять. Случайно занесло его в Ростов, случайно оказался он в походе, случайно встретил я его в драповом пальто и в городских ботинках, идущим в непролазной грязи по станичной улице. Все случайно. Случайных людей было немало в нашем обозе.
Певчий, тоже как-то попавший к нам, с бледным, испитым лицом, любил распевать арии из опереток. Он рассказывал, что его звали в Москву на сцену: какая-то проезжая знаменитость оценила его голос, но ему так и не удалось вырваться из провинции, и он, цирюльник по профессии, поступил в архиерейский хор. Побывал он и партизаном в отряде Чернецова, ходил в набеги против красных, а теперь сделался возчиком в обозе.
Остзейский барон хотя и штатский, но с военной выправкой, вытянутый, умевший соблюдать чистоту и приличие даже в условиях нашей походной жизни. С ним его жена с ярко-рыжими волосами, и странно было видеть ее в элегантной шубке, сидящей на клади в повозке, рядом с серыми, поношенными шинелями.
Были в обозе и такие офицеры, которые уклонялись от боя, но, как только селение было взято, они первые бросались в него, чтобы захватить сахар, мануфактуру, спички. Я помню одного на вороном коне, в черной черкеске с красным башлыком, который особенно отличался лихостью своих набегов на занятые уже селения. Первый он прискакивал к лавкам и всегда успевал что-то захватить.
Были и такие, которые сделали своей профессией поимку лошадей и продажу их офицерам. Были и просто воры, кравшие все, что можно было украсть: браунинг с подоконника, сахар, чай, забытый кошелек. Обоз был тылом нашей армии. И в обозе проявлялось все то же стремление как-нибудь поживиться, получше устроиться, что-то захватить для себя.
Люди оставались людьми. Каждый заботился только о себе. Перестали стесняться, лишь бы получить что-либо для себя, – лучшую квартиру на стоянке, хотя бы ее пришлось отбить от раненых, больший кусок мяса в суп, побольше сахару или табаку, хотя бы пришлось тайком стащить чужое. Шли мелкие интриги, добивались назначений, и составлялись заговоры. И были такие, которые, наблюдая все эти отрицательные стороны, впадали в настроения уныния и пессимизма, видели все в черном цвете и уже не понимали того героического, что совершалось на их глазах, засоренных пылью.
Видали ли вы степь в позднюю осень? Хлеба уже скошены и увезены с полей. Нет ни зелени, ни желтизны жнивья. Все однообразно серо кругом, все пустынно. Ветер лишь гонит и крутит столбом пыль по степному пространству. Видали ли вы в осеннюю пору, как катится по степи то быстро, то замедляясь, то взлетая кверху, то опускаясь, катится и остановится и вновь понесется вперед какой-то засохший куст степного растения. Его называют «перекати-поле». Кто вырвал его от родной почвы? Каков его цветущий вид? Грустно видеть его одинокое скитание. Оторванный от корня, несется он, куда ветер гонит, по жнивью, по степи, через бугор, по равнине, где застрянет, где вновь покатится вперед и вперед, все так же гонимый ветром. И куда занесет его? Завалит ли в овраг, на дне которого он сгниет, или перебросит на тот берег и понесет все дальше и дальше. И нет ему пристанища, и нет ему покоя. Крутит и крутит его вихрь, треплет его ветви, гонит из стороны в сторону. Не так ли гонимый бурей катился по кубанской степи и наш обоз с его ранеными, больными, выбитыми из жизни людьми.
Путь, который избрал Корнилов, был нелегкий путь. Нам предстояло перейти через полотно железнодорожной линии Кавказская – Екатеринодар, находившейся в руках большевиков; переправляться через большие реки Кубань и Лабу и ряд мелких, идти все время с боями, обороняясь и в арьергарде, и передовыми частями от наседавших со всех сторон большевиков, а за Кубанью, вступив в Майкопский район, столкнуться с партизанской войной с засадами, с нападением из камышей, из садов, из-за угла у околицы при выезде из селения.
И среди всех трудностей наша армия, которую можно назвать армией не по ее числу (в ней было всего три тысячи бойцов), но по ее внутренней силе, сумела пробить себе путь и выполнить свою задачу.
И точно так же, как и ранее, целый ряд счастливых случайностей выручал нас от неминуемой гибели. Там большевики не взорвали большой мост через Кубань, у станицы Лабинской, и мы свободно перешли через глубокую реку со всем нашим обозом. Взорви они мост, и путь нам был бы прегражден. В другом месте удачные попадания наших орудий подбили бронепоезд, и мы захватили станцию железной дороги почти без потерь в наших рядах. А там у большевиков не хватило смелости пойти на нас в наступление. Будь у них больше решимости, и какой-нибудь десяток-другой юнкеров был бы раздавлен численным превосходством.
Сколько раз они могли напасть на обоз с нашими ранеными и переколоть всех. Для охраны обоза у нас не хватало людей. И тем не менее они ни разу не отважились на решительное наступление… Чего-то у них не хватало, и, напротив, что-то было в наших людях, что мешало противнику действовать решительно и покончить с нами одним ударом. В их руках были железнодорожные линии, по которым они всегда могли подвезти войска и сосредоточить у станций подавляющие силы. У них были в изобилии орудия, снаряды и патроны. У нас было всего 8 орудий, а снаряды и патроны мы пополняли у большевиков.
Мы вступили в местность, населенную иногородними, враждебно к нам настроенными. И все-таки мы победили, и победили потому, что наши люди не знали, что такое страх перед большевиками, а, напротив, большевики боялись нас. Вот это нечто, что заключается в самом человеке, и приводит к тому, что десяток людей стоит целого батальона и один полк разбивает дивизию. Так бывает во всякой войне и сказалось особенно наглядно в Кубанском походе.
Нет выхода, а выход находился всегда случайно, никем не предусмотренный, как-то сам собой. И странное дело, уверенность в том, что мы выйдем из всякого положения, проникла не только в каждого рядового наших боевых частей, но и в тылу, в обозе была та же уверенность.
Мне приходилось видеть во время большой войны ужас панических настроений, охватывавших тыловые части. Люди – раненые, конвойные, возчики, животные – лошади, быки, – все охватывались одним чувством безотчетного страха. И все бежали, мчались в повозках, сталкивались, опрокидывались и давили друг друга.
Таких панических настроений я ни разу не видел в Кубанском походе. Обоз не раз попадал под обстрел, рвались и падали снаряды между повозками, а обоз спокойно выдерживал в течение многих часов от утра до вечера перекрестный огонь неприятельской артиллерии. А в обозе были раненые, женщины, старики, безоружные. И просто невероятным кажется, откуда могли явиться такие силы у людей, чтобы преодолеть и усталость, доходящую до изнеможения, и выдерживать нервную напряженность беспрерывных боев и тревоги.
Майкопский отдел резко отличался от тех мест, по которым мы шли до сих пор. Кубанские станицы, по которым мы проходили, не были враждебно к нам настроены, так же как и донские. Правда, к нам мало присоединялось казаков; они держались в стороне, но ни в одной станице казаки открыто не переходили к большевикам и не сражались против нас.
Здесь же, за Кубанью, мы столкнулись с явно враждебным к нам отношением населения. Объясняется это тем, что Майкопский отдел выделяется в Кубанской области смешанным составом своего населения. Здесь идет ряд станиц линейных казаков, поселенных в 60-х годах вдоль линии боевых действий с черкесами. Казаки были набраны отчасти из донцов, отчасти из солдат коренных русских губерний, почему и самые станицы носят названия – Рязанская, Тульская, Калужская. Казаки эти великороссы, в отличие от коренных кубанцев Черноморья, потомков запорожцев, переселенных при Императрице Екатерине II. Рядом с ними остались аулы, населенные черкесами.
По всей местности густо разбросаны хутора пришлого населения, иногородних. Поселения эти возникли в самые последние десятилетия или на арендованных казачьих землях, или на землях, пожалованных генералам за отличия при завоевании Кавказа. Положение иногородних далеко не было бедственным. Они богатели едва ли не больше казаков. Среди них выработался особый тип предприимчивого, смелого колонизатора. Трудом их рук целинные земли Северного Кавказа взбороздились тяжелым плугом, зажелтели полями пшеницы и кукурузы, а гурты овец тавричан (как называют овцеводов – выходцев из Таврии) заполнили пустынные степные пространства.