Я стал расспрашивать его про старые времена. Старик помнил еще своего деда. Помер дед ста пяти лет. От деда слыхал он, как селились на Кубани казаки-запорожцы. «Екатерина позвала их», – объяснял старый казак. Говорил он с малороссийским выговором: «Диты мои! Идите ко мне на Кубань, и вся земля буде ваша вичная и потомственная. Потомственная, – наставительно повторил он. – И диды служили верно государыни, а после государям служили. И батько мой служил, и я, и сыны мои. И все казаки служили по совести и по присяге. А земля была наша потомственная, как заказала Екатерина».
Рассказал старый казак, как умирал его дед. «До самых последних дней ходил на ногах и только работу уже никакую не исполнял. Носил белую рубаху и шаровары белые, и сам был с белыми волосами. Поутру говорит он моей матери: «Куда Петро уехал?» А Петро, отец мой, уехал в лес дров нарубать. «Я сегодня умирать буду», – говорит дед, а мать ему не верит: ходит по комнате, а говорит, что умрет. Помолился Богу, лег в постель и велит всех позвать. Отец вернулся из леса, и всех, и меня позвали, а я еще тогда малым был, как мой внучонок. Дед крестит всех и прощается. На мою голову руку положил, а отца наставляет страх Божий иметь, начальникам повиноваться, старших уважать и не обижать младших. Мы на колени встали. Дед перекрестился и отошел».
Вот он быт, о котором так много говорил Родионов. «Для народа устав нужен; без устава русский человек пропал». Где теперь этот старый казак из Дядьковской? Цела ли его белая хата и колодезь, выложенный камнем? Висит ли на стене картина запорожца и турецкая сабля, обделанная в серебро? Рассказывает ли старый дед своим внукам про Екатерину, наставляет ли их? Или все сгинуло с лица земли, все пошло прахом? И внуки так и не будут знать, как жили и умирали их деды.
«Да здравствует международный пролетариат», «Да здравствует 3-й интернационал», «Да здравствует социализм», – красными букетами на плакатах в городском саду Екатеринодара, на том самом месте, куда на памяти еще живущих людей пришли казаки из Запорожья и на берегу Кубани заложили город «дар Екатерины». «Дети мои! Идите ко мне на Кубань, и вся земля будет ваша, вечная и потомственная», – говорил старый казак в Дядьковской. «Пролетариат, интернационал, социализм», – ревела толпа на Красной улице Екатеринодара, и двигалась шутовская процессия, надругаясь над прахом генерала Корнилова.
В Дядьковской вся пехота была посажена на подводы. Мы быстро стали продвигаться вперед, делая переходы по 60 и 70 верст днем и ночью. Путь наш лежал на станицу Журавскую, где еще в начале марта у нас был бой с большевиками.
Затем переход через железнодорожную линию у станции Выселки, ночевка в станице Бейсугской и далее снова переезд через железную дорогу, остановка в Хоперских хуторах, трехдневный отдых в Ильинской, и оттуда тем же быстрым движением до самой крайней кубанской станицы Успенской, на границе Ставропольской губернии.
Куда мы пойдем – в ставропольские ли степи, или опять на север, на Дон, или свернем на Терек, – никто не знал. Мы помещались в небольшой хатке. Со мной были оба моих сына. Старший присоединился к нам. Его ноги были все в ранах. Младший стал поправляться. С нами поселился поручик Негребецкий, легко раненный в ногу. Веселый малый был поручик. Все он делал весело и шутя. Весело воевал, весело балагурил на стоянках с молодыми казачками, пугал маленьких татарчат в аулах, смеялся, пел веселые песни на походе. Все ему было нипочем.
Утром я вышел из низенькой двери нашей хаты. Солнце так и обожгло. Глазам больно. Я проспал позднее обычного. Во дворе, у колодца, оголенный до пояса, полоскался в воде поручик Негребецкий. Лицо, шея медно-красные, резкой полосой отделялись от кожи голого тела спины и плеч, руки точно в темных перчатках. Молодая красивая казачка поливала его из ведра. Он, видимо, наслаждался ощущением холодной воды и, протирая лицо руками, балагурил с хозяйкой. Два моих сына, стоя у колодца, ожидали своей очереди. У них были также веселые, здоровые лица. И весело было глядеть на них.
«Не плачь, дитя, не плачь напрасно, – вдруг ни с того, ни с сего запел поручик, становясь в театральную позу. – Твоя слеза… Доброе утро! – прокричал он, увидев меня. – Какое наслаждение. Не хотите ли сполоснуться? Нет ничего на свете выше холодной воды, а все остальное сущие пустяки. Не так ли, друг Горацио?» – понес он вздор по обыкновению. Подошел, прихрамывая и опираясь на палку, капитан Рахманов. «Господа, хорошие вести, – сказал он весело, – только что виделся с Барцевичем. Прорвался с Дону. Казаки подымаются. Просят нас к себе на помощь. Говорят, завтра идем в поход».
Все оживились. Капитан подробно рассказал, что ему говорил полковник Барцевич, посланный на разведку и вернувшийся из Мечетинской станицы. «Ура! – закричал поручик Негребецкий и даже подскочил, забыв про свою рану на ноге, но тотчас нагнулся от боли. – Черт ее дери, проклятая… А все-таки, господа, уходить отсюда не хочется», – уже весело обратился он к молодой казачке, присевшей с ведром у колодца.
Я пошел разузнать о том, что передал нам капитан Рахманов. Неподалеку в переулке остановился генерал Алексеев. Я зашел к нему. На крыльце я встретил, помнится, ротмистра Шапрона. Он подтвердил мне все, что мы слышали от капитана Рахманова. Да, донские казаки подняли восстание. Большевики выгнаны из задонских станиц. Новочеркасск, по слухам, взят казаками. Более двух месяцев мы ничего не знали. Мы были отрезаны от всего мира. Какая радость получить первую и такую добрую весть.
В передней комнате я никого не застал. Генерал Алексеев еще не выходил из своей спальни. Я сел у стола. Дверь была открыта, и я видел, как в той комнате старый генерал стоял перед иконами, долго и усердно молился. Я видел, как он крестил себя большим крестным знамением, подолгу держа сложенные пальцы у лба, потом он опустился на колени, положил земной поклон, и на коленях, подняв голову к иконам, продолжал молиться.
Я молча ждал. Старый генерал поднялся, перекрестился и вышел ко мне из своей спальни. Выражение лица, как всегда, спокойное. Под нависшими бровями, сквозь очки, глубокий вдумчивый взгляд его старческих глаз. Мы поздоровались. «Бог не без милости, – сказал Алексеев. – Одумались казаки. Заговорила в них совесть. Да как это говорится – Бог не попустит, – прибавил он. Он присел на стул. – А впереди много, много еще трудов, – сказал он, задумавшись. – Идем на Дон. Чуточку полегчало, а там видно будет».
Стали приходить к генералу Алексееву полковник Кутепов, еще кто-то из офицеров. Я ушел от Алексеева со спокойствием на душе, как будто он передавал другим то, что сам чувствовал. И теперь, когда я перечитываю письмо Алексеева, написанное четким мелким почерком: «Голова забита, и не могу молиться, как я умел молиться в былые, тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию, моей душе», передо мною встает образ старого генерала, стоящего на коленях перед иконой в маленькой комнате глухой кубанской станицы.
Степь ярко зеленела. Это уже не серая, унылая, мертвая степь. На дороге вместо грязи густые облака пыли во всю длину нашего поезда. Кругом, насколько можно было окинуть взглядом, колышущееся волнами, точно безбрежный разлив, степное пространство. И ничего, кроме синего неба и степной травы. Необозримая гладь. Жаворонки взвиваются и трепещут в воздухе. Придорожные пташки совсем рядом с повозкой порхают. Испуганный заяц сорвется и понесется по лугу, и видно далеко, как он мелькает между кустами бурьяна. В небе кружатся ястребы. В вышине плавно парит орел. Иногда видишь его на бугорке неподвижным, случалось и совсем близко. Сидит и медленно поводит головой и вдруг сорвется во весь саженный размах своих крыльев и уже далеко, уже в вышине, плавно огибает круги.
Мы едем, а кругом все степь, как безбрежное море. Обоз катится бесконечною цепью повозок. Густые облака пыли до самого горизонта обозначают его путь. Обоз раскинулся на десять верст. Из Ростова мы вышли в составе 500 повозок, теперь их более 1500. Не так ли в давние времена передвигались степные кочевники: печенеги, половцы, татары, и по той же задонской степи. Мы ехали в местах, где течет река Каял, воспетая в «Слове о полку Игореве». И была тогда та же необозримая степь, тысячу лет назад. Издали виден курган. Мы спускаемся в лощину, вброд переезжаем речку, подымаемся, и уже близко перед нами встает темный, величиною с гору курган. Великан одинокий среди степной пустыни.
Обоз катится, огибая курган. В тени у подножия расположились всадники в бурках, кони стоят в поводу. На вершину взошел кто-то, и его едва видно снизу. Мрачен и величествен степной великан. Веками веет с высоты его вершины. Это не сторожевой курган. В его недрах таится глубокая седая старина. Он погружен в свою думу. И что значим мы, случайные путники, промелькнувшие мимо по дороге, как вихрем поднятая пыль, для него, простоявшего тысячу лет на этом месте. Облака пыли несутся по ветру и стелются над степью до самого края. Мы уже далеко отъехали. Скрылся из виду курган.
Мы едем целый день. Привал на каком-нибудь хуторе, а дальше снова в путь. Солнце спускается к закату. Показывается бледный лик месяца с другой стороны. Над нами вечернее небо, окрашенное мягкими красками зари, а кругом засыпающая в дремоте степь, окутанная мглою. Месяц ярко светит в таинственности ночи, а поезд нашего обоза все катится и катится вперед.
Буксирный пароход тянул за собой на канате большую баржу. Баржа переполнена. На палубе разместились люди в шинелях, в военных фуражках, в казачьих папахах, кто в накинутой бурке, кто в одной рубахе, сидели, скучившись, стояли, толкались, пробираясь в толпе; раненые лежали в носилках.
Мы возвращались по разливу Дона в Новочеркасск. Туман, с утра затянувший окрестность, поднялся сизой дымкой над рекою и белыми клубами облаков в небе. И по мере того, как подымалась завеса тумана, все более и более раскрывалась голубая, как небо, поверхность беспредельного водного разлива. Берег чуть виднеется вдали узкой полоской. Одно светлое голубое озеро. Мы плыли по тем местам, где в феврале месяце мы пробирались на санях по снежной пустыне в Ольгинскую станицу. Как было тяжко тогда, как светло и радостно в этот солнечный майский день на водном просторе. Туман исчез. По всей водной глади сверкало солнце, а вдали на самом краю береговой полосы заблестел таким же солнцем золотой купол Новочеркасского собора.