Офицер этот была дочь титулованного генерала – женщина-прапорщик, говорившая о себе всегда в мужском роде. Бросились к командующему и умоляли отменить приказ. Корнилов был непоколебим.
– За воинскую доблесть – честь ему и слава; а за грабеж – петля.
Вы не понимаете, что вы делаете, – добавил Корнилов. – Армия ничтожна по своим размерам. Но я скую ее огнем и железом, и не скоро раскусят такой орех. Если же офицеры начнут грабить, то это будет не армия, а банда разбойников.
Произвели расследование. Прапорщик откровенно рассказал, что в Хомутовской станице он уже поголодал; запоздал по службе, а когда приехал, армия уже все съела. Петуха он взял даром, но с удовольствием заплатил бы деньги, только в казармах не было ни души. Свидетели все подтвердили. Нашли: принимая во внимание смягчающие обстоятельства, грабителя следовало бы разжаловать в рядовые; но ввиду боевых заслуг можно наказание понизить до ареста. Командующий, выслушав доклад, покачал головой, но утвердил его.
Тем не менее и окрик командующего, и его разговор с ходатаями стали известны армии и произвели прекрасное впечатление. Любители легкой наживы поняли, что Корнилов шутить с ними не будет. Когда к армии стали приставать по дороге, под видом добровольцев, разные проходимцы, случались не только кражи, но и насилия.
С виновными Корнилов был беспощаден и, без всяких колебаний, утверждал смертные приговоры военно-полевого суда. Все добровольцы платили наличными деньгами за выпитое и съеденное и даже прибавляли хозяйкам за хлопоты. Вообще в армии старались поддержать порядок, возможно строгий, насколько позволяли условия вечно походной жизни. Начальников, не сумевших справиться с порученным им делом, Корнилов немедленно увольнял, невзирая на прежние заслуги.
– Отчего погибла царская Россия? – говорил Лавр Георгиевич. – От безвластия и произвола. Всякий делал что хотел. Никто из высших не наказывался не только за проступки, но даже за преступления. Низших суд миловал. Законы не применялись. Внедрялась полная анархия. За последнее время Россия была не государством, а просто толпой людей, не признававших никакой власти. Если мы хотим создать новую Россию, то прежде всего мы должны завести у себя порядок и законность. Нашей страной смогут управлять только те, которые сумеют искоренить анархические страсти во всем народе, сверху донизу. Это бесконечно трудная задача, и для выполнения ее требуется безграничная воля, неумолимая настойчивость и непреклонная решительность.
По дороге от станицы Кагальницкой на Мечетинскую и Егорлыцкую ничего особенного не произошло. Но переходы эти были невероятно мучительны. Днем, на солнце, сильно таяло, и черноземная дорога превратилась в вязкое, невылазное болото. Улицы в селениях сделались совсем непроходимыми.
И лошади, и люди прямо выбивались из сил. Повозки были нагружены тяжело для сокращения обоза. Приходилось разгружать, временно оставлять одни повозки на топких местах, а коней припрягать к другим, да и самим впрягаться, чтобы только вывезти воз из котловины. Между тем черноземная грязь невероятно липкая. Ступишь ногой в сапоге; вытянешь – нога босая; тащи сапог, да еще обеими руками.
Переходы большие – 25–30 верст. Станицы огромные – 10–15 тысяч жителей, но расположены редко, и хуторов по дороге мало. Измучились кони – ночуй на дороге в мороз, голодный и под леденящим ветром.
Все это приходилось переносить, и переносили без ропота и жалоб люди интеллигентные, состоятельные, избалованные, не привыкшие обходиться без прислуги. Денщиков на походе не было. И генерал и рядовой делали все сами. Утром встал, пои и корми коня; вычисти его и скорее вымой, потому что и кони, и люди напоминали собой крокодилов, вылезших из тины. Вычисти и самого себя, чтобы людей не пугать. Наскоро закусил, уже кричат: «По коням». Днем дела, походная служба; пожуешь чего-нибудь на ходу, покормишь коня у стога. Пришел на ночлег – обряди коня. Вычистил винтовку, ступай по начальству за приказаниями на другой день. Вернулся – опять к коню. Поел и только что разоспался, будят: твоя очередь коней караулить; прозевал – сведут коней; народ кругом без всякого начальства страшно избаловался.
И так изо дня в день. Поэтому приказ о дневке встречался с полным восторгом. Можно и доспать бессонные ночи, и починиться, смазать сапоги и сбрую, вообще привести себя хотя бы в некоторый порядок. О том, что происходит на белом свете, до добровольцев не доходило. Редко когда попадет в руки большевистская газета; тогда узнают о чем-нибудь, да и то в перевранном виде.
Зато слухов было сколько и каких угодно. Эти слухи и служили иногда очень плохую службу. Дошел до армии слух, будто на Кубани казаки, приняв советскую власть, уже раскаиваются в этом и жаждут освобождения. Добрые слухи всегда воспринимаются охотно и проверяются не так тщательно, как следовало бы. Штаб положился на пресловутую контрразведку и поручил ей проверить слух. Контрразведка проверила будто бы и докладывает: слух верный, на Кубани, как везде в России, ждут не дождутся каких-нибудь чужих избавителей.
Корнилов собрал совет. Долго спорили и обсуждали. Одна сторона требовала соблюдения соглашения с генералом Поповым и отрицала возможность столь быстрого перерождения казаков; другие настаивали на необходимости немедленно повернуть на Кубань, рассчитывая усилить армию недовольными казаками. Второе мнение одержало верх. Решили уведомить немедленно генерала Попова о новых намерениях и пригласить его присоединиться к добровольцам. Генерал Попов настаивал на первоначальном соглашении и отказался следовать с добровольцами по одному пути.
Пошли на Кубань одни, кратчайшей дорогой к кубанской столице – Екатеринодару. Туда еще ранее был послан генерал Эрдели для вербовки добровольцев; по достоверным сведениям, Екатеринодар занят еще войсками Кубанского казачьего правительства и успешно отбивается от большевиков. По дороге решили заглянуть также в Ставропольскую губернию, в село Лежанка, которое было очагом большевизма, влиявшим и на Донскую область. Там рассчитывали добыть снарядов, по старой памяти о первом добровольческом орудии, ухваченном из Лежанки в декабре.
22 февраля, на рассвете, армия выступила из Егорлыцкой в направлении на село Лежанка (Средне-Егорлыцкое тож). Погода разгулялась, и вместо леденящего норд-оста лицо обвевает теплый южный ветерок. Дорога начинает быстро просыхать. Верна пословица: осенью – час мокнет и неделю сохнет, а весной – неделю мокнет и день сохнет. На пригорках показалась даже пыль.
Перед станицей, впереди всех, строится Офицерский полк. Его командир, генерал Марков, возбужден и весел. Запахло, значит, порохом. Пришел рысью генерал Корнилов со своим конвоем из текинцев, и трехцветное знамя блеснуло на солнце. Идут с сумками за плечами две сестры Энгельгардт. Удивительно неутомимые девушки. Весь поход совершили они пешком, в мужских сапогах, по колено в грязи и совсем не пользовались повозками, как другие сестры милосердия. С трудом пролезая уличную слякоть, выкатилась на дорогу батарея. Кони все в пене еле отдышались на дороге за селом. Авангард двинулся, а за ним потянулся и обоз.
Прошли верст пятнадцать. Большой привал. Отдохнули, закусили, подкормили коней – и снова в путь. Взошли на пригорок.
Бум-бах! – на голубом небе закрутилось кольцо от разорвавшейся шрапнели и поплыло все выше и выше. То Лежанка приветствовала непрошеных гостей. Впереди лежала открытая равнина; за ней сверкала река, и на другой стороне ее, на возвышенном берегу, расположилось большое и богатое село. Там ждали армию и были спокойны, владея великолепной позицией для защиты. Артиллерия противника гремела, а пулеметы заполняли паузы. То была старая знакомая 39-я пехотная дивизия со своей артиллерийской бригадой, пополненная местными большевиками.
Густые цепи солдат расположились впереди реки и непрерывным огнем осыпали подходивших добровольцев. Казалось, ничто живое не перейдет эту долину смерти, открытую и ровную, как скатерть. Сердце сжимается за своих. Как можно такие позиции брать прямо в лоб?
Но добровольцы не рассуждали. Корниловский полк уже спустился и повел наступление. Где же, однако, Офицерский полк? Что они молчат? Пригорок закрывает от глаз спуск, куда пошел со своими генерал Марков. Вот, наконец, мелькнула его папаха. Что же это? Парад на Марсовом поле? Стройными, ровными, как по ниточке, линиями выходят офицеры на равнину. Зачем же тут какие-то лошади и что они везут? Ничего не понять. Хватились за бинокли. Глазам не верится. Артиллерия? Идет в атаку? Вместе с пехотными цепями? Вот заезжает орудие. С передков – бум, бум, бум – прямо в упор. На передки – и опять вперед и вперед.
Весь, казалось, огонь противника льется на эти цепи. Клубы дыма от шрапнелей свиваются в облако – так часто рвутся они, одна за другой. Вот падают один, другой, третий… Залегли, что ли? Не выдержали? Нет, эти уже не встанут. У офицеров перебежек нет. Молча, без выстрела, равняются цепи. Винтовки за плечами, с полным презрением к врагу, идут марковцы. Не гнутся они под пулями и смотрят прямо в глаза смерти. Дрожь пробегает по спине.
Все ближе и ближе. Наконец – винтовки на руку, бегом и… пошла работа. Что за каша у солдат? Бросая винтовки, скидывая на бегу шинели, а кто даже и сапоги, – бегут все сломя голову. Кто через мост; столкнулись, летят через перила; кто прямо в реку, не разбирая глубоко, не глубоко; вязнут, тонут… Но скорей, скорей, лишь бы не видеть этих ужасных глаз, полных гнева и презрения.
Воображение беглеца лихорадочно работает, совесть подсказывает:
– Что, узнал? Давно ли они были в твоих руках? Чуть не вчера рвал ты с них погоны и топтал в грязи; бил, мучил, плевал в лицо.
– А теперь? Теперь твоя очередь?
– Вот они, дьяволы.
– Заговоренные.
– Скорей, скорей, а не то смерть от одного ужаса. – И был ужас.
Этот ужас навек запечатлелся на лицах мертвецов; этот ужас не могли скрыть и мирные жители селения. Бледные, с трясущимися руками, они бросались на первый зов своих постояльцев. С перекошенными лицами, они чуть не душили своих плачущих детей, только бы не раздражить этих страшных пришельцев. Да, удар был нанесен жестокий. Не опоздай конница, посланная в обход, – ни один большевик не остался бы в живых.