За время войны и междуусобий все эти промыслы пали. Большевики разграбили скот, угнали лошадей, и черкесы остались безо всего, что необходимо было для их жизни. Голодали хозяева, голодали и постояльцы, хотя черкесы и делились с ними последним, соблюдая законы гостеприимства.
Добровольцы запаслись всякими мясными продуктами еще на покинутых большевиками хуторах, но все эти запасы пропали даром. Оказалось, что черкесы, как правоверные магометане, не могли готовить в своей посуде живности, зарезанной не по их законам и не их резниками.
Великолепный жирный гусь, потерявший свою голову при нечаянной встрече с казачьей шашкой, был, с магометанской точки зрения, – поганью. С великой грустью кидали добровольцы и безусловно поганых молочных поросят. Сохрани Бог было обидеть бедняков черкесов и осквернить их посуду и самый очаг нечистым. Корнилов никогда не простил бы этого. Пожевали кукурузных лепешек, подтянули пояса – и опять пошли вперед, навстречу неизвестной судьбе.
Аул Шенджий, 14 марта. Балконы и изгородки усеяны добровольцами. Все смотрят на дорогу по направлению к станице Калужской. Из предместья доносится громкое «Ура!». По дороге идет конная сотня. На папахах наискосок зеленая лента с мусульманским полумесяцем. То черкесский отряд сопровождает командующего екатеринодарской армией генерала Покровского, прибывшего на свидание с генералом Корниловым. Рядом с генералом – милейший И. Г. Эрдели. Сзади офицерская сотня.
– Сотня, стой.
Генералы входят в помещение штаба. Общее радостное оживление. Среди прибывших много знакомых еще по Германской войне. Взаимные расспросы о близких:
– Где Иванов?
– Убит в Пашковской.
– А Тюмрюков?
– Командует сотней. – И т. д.
Оказалось, что екатеринодарская армия, окруженная большими силами противника в Екатеринодаре, вышла из него за Кубань, чтобы не быть отрезанной от гор Кавказа, куда могла укрыться в случае неудачи. Перейдя реку, армия блуждала в окрестностях столицы, поджидая Корнилова, о приближении которого имелись сведения. Большевики бросились за екатеринодарцами в погоню, но маленькая армия отбивалась от них, хотя и с большим трудом. Тщетно вызывал генерал Покровский через радиостанцию: «Корнилов, Корнилов…» Полное молчание. У добровольцев беспроволочного телеграфа не было. Потеряв надежду на соединение с Корниловым, кубанская армия решила уйти в предгорья Кавказа, к селению Горячий Ключ. Там местные условия способствовали бы обороне от большевиков, так как подступы к селению преграждались горным хребтом.
Последние бои не были удачными, один из отрядов армии оказался отрезанным и почти весь погиб. Недовольство вождями вызвало брожение среди кубанцев, которое грозило очень печальными последствиями. Но это упавшее настроение сразу сменилось радостными надеждами, когда к ним прорвался, наконец, разъезд корниловцев. Теперь они стоят в станице Калужской.
– Смирно! – раздается команда.
На золотистом кровном скакуне подъезжает Корнилов. Поздоровавшись с конвоем, он в кратком горячем слове приветствует давно желанное соединение армий и зовет всех на новые подвиги во имя великой родины. Бурный восторг овладевает всеми, и радостное оживление царит в ауле. Теперь все вместе. Силы удвоились.
– В Екатеринодар, в Екатеринодар!
А соединенная даже армия не превышала пяти тысяч, считая все, что было в обозе, то есть раненых и больных, врачей, штабных и штатских, число которых значительно увеличилось с беженцами из Екатеринодара. Но радость объединения, имена известных всем генералов, непрерывные удачи добровольцев – все это так воодушевляло, что люди забыли о существовании науки арифметики.
На следующий день, 15 марта, добровольцы двинулись из аула на соединение с екатеринодарцами. Обоз армии должен был идти в станицу Калужскую, где расположился генерал Покровский, а строевые части направились к станице Ново-Дмитриевской. Эта станица была местной базой большевиков. Красных предполагалось атаковать совместно с генералом Покровским, который со своей армией должен был подойти с другой стороны по направлению к станице Григорьевской.
День был пасмурный; шел мелкий дождик; низкие облака неслись, гонимые вечным норд-остом. Становилось все холодней и холодней. Тщетно укутывались добровольцы в свои лохмотья. Дождь промочил насквозь их убогую одежду, а в дырявых сапогах хлюпала ледяная вода. Прошли так половину пути. Норд-ост рассвирепел; его порывы слились в сплошную бурю. Дождь превратился в ледяные иглы, больно бившие по лицу.
Верхняя одежда смерзлась и связала движение рук и ног. Лошади также покрылись ледяной корой и еле передвигали ноги. Добровольцы замерзали на открытых отрогах Кавказа. Наконец вместо дождя стал падать снег гуще и гуще, и все затмевает степной буран.
Сгорбленная фигура приткнулась у подножия дерева, и снег заносит ее своей белой пеленой. Подходит санитар и расталкивает ее.
– Оставьте, не могу больше, я умираю, – шепчут побелевшие губы, и из глаз молоденькой сестры льются бессильные слезы.
– Нельзя, сестра, замерзнете. – И санитар силой поднимает ее и ведет дальше под руку.
Трах – рвется граната у самой дороги, и как бы встряхивает понурый отряд.
Роты подходят к речке, окаймлявшей станицу Ново-Дмитриевскую. Об армии Покровского сведений нет, и посланные разъезды не нашли никого, кроме неприятельских дозоров. Красные уже осведомлены о приближении добровольцев и встречают их огнем с гребня берега.
Что делать? Маленькая речка от дождя превратилась в бурный поток и снесла все мосты. Под непрерывным огнем неприятеля выбирается место, где течение не так быстро. А вдруг тут-то и глубоко?
Генерал Марков приказывает двум пленным большевикам идти в воду – исследовать брод. Те, еле ворочая языком от холода, отказываются. Револьвер к носу, и красные уже в речке; барахтаясь и спотыкаясь, переходят они, по грудь в воде, на другой берег.
– Посадить пехоту на крупы коней и марш, – командует Марков.
Добровольцы не могут сами сесть верхом – вся одежда превратилась в лед. Их подсаживают и поочередно перевозят через поток. Менее терпеливые бросаются сами в эту кашу из снега и воды, держа над головой винтовки и патроны.
– Пропал табачок, – горюет неисправимый курильщик.
Артиллерия добровольцев молчит. Орудия вмерзли в грязь при остановке, и их бросили. Неприятельский огонь неистовствует, и грохот орудий вырывается из завываний бури.
Добровольцы лезут на крутой, обледенелый откос берега. Скользят, падают; метель слепит глаза, руки коченеют от холодной как лед винтовки; вперед, вперед, на эти бьющие в упор пулеметы!
Вот кучка офицеров уже на гребне и ударила в штыки. Красные, не видя, сколько врага, бросают все и бегут через станицу. Добровольцы преследуют их, а другие очищают хаты. В середине станицы даже не знали, что армия уже вошла, и много красных захватили врасплох; они не думали, чтобы в такую погоду можно было вести серьезное наступление, а за шумом бури, засевши в теплые хаты, вероятно, не слыхали и звуков боя в самой станице.
Генерал Корнилов со штабом вошел в селение вместе с передовыми отрядами и, по обыкновению, направился на площадь, к станичному управлению. Оттуда их встретили огнем из винтовок, и только после перестрелки командующий армией завоевал себе право на убежище от метели.
– Только наши баричи, – говорил генерал Марков, – могут драться в такой сатанинской обстановке.
Пока шел бой под Ново-Дмитриевской, обоз тянулся по дороге в Калужскую. Несчастные раненые и больные, как ни были они укрыты одеялами и халатами, реквизированными в последней станице Рязанской, испытывали страшный холод. Одежда, обледенев, коробилась, и дьявольский ветер пробирал насквозь.
Грязь была невылазная, и кони еле-еле плелись по размокшей, липкой глине с косогора на косогор. Только в сумерки подобрались к станице отсталые повозки, а все расстояние было 16 верст. Поздно вечером начальнику снабжений генералу Эльснеру доложили, что одна повозка с четырьмя ранеными не пришла и никто их не видел.
Немедленно послали верховых на розыски; те всю ночь искали повозку, прошли по дороге вплоть до Шенджия и лишь на обратном пути, на рассвете, заметили в стороне от дороги пропавших. Повозка стояла среди реки. Обледенелые раненые были без движения и без языка. Потом они рассказали, что, разыскивая дорогу получше, несчастные возницы забрели в яму в реке, и усталые кони не смогли их вытащить. Кругом вода, а их криков о помощи не слышно было за бурей. Так и провели всю ночь под снежным бураном.
Милость Божья покровительствовала добровольцам. Десятки коней пали после этого ледяного перехода; но из раненых и больных умер только один. Многие жестоко простудились, но, похворав, оправились. Правду говорят, что человек – одно из самых выносливых животных.
Корниловские обозные по приходе в станицу, к своему величайшему удивлению, встречали на предназначенных им квартирах строевые части екатеринодарской армии. Кто же пошел на подмогу добровольцам? Никто. Правда, конные части все-таки были посланы, но вернулись, объявив, что реки разлились и кони не пошли в воду. В Корниловской армии подобное неисполнение приказания было немыслимым.
При реорганизации армии в станице Ново-Дмитриевской генерал Покровский, несмотря на свои колоссальные услуги Кубани, командования частью не получил. В станице Калужской в числе беженцев из Екатеринодара оказались бывший председатель Государственной Думы М. В. Родзянко и сын его Н. М.[125], бывший потом в армии начальником санитарной части.
В станице Ново-Дмитриевской армия приводила в порядок различные свои домашние дела.
С кубанцами было заключено соглашение, по которому их армия была подчинена Корнилову. Соединение армий требовало их реорганизации. Все оставшиеся еще мелкие воинские части были соединены в крупные единицы, и войска были сведены в три бригады: 1-я, под командой генерал-лейтенанта Маркова, состояла из Офицерского добровольческого и стрелкового Кубанского полка; 2-я, под командой генерал-майора Богаевского, – из Корниловского и Партизанского полков; и 3-я, под командой генерала от инфантерии Эрдели, – из всех конных частей – двух офицерских полков и одного черкесского.