Но вдруг что-то мрачное и страшное ползет по рядам добровольцев. Люди бледнеют, руки опускаются, и винтовка валится на землю. Беззаветные храбрецы, закрыв лицо, рыдают как дети.
– Корнилов убит.
Эта ужасная весть несется в воздухе. Неприятель видит что-то недоброе и удваивает усилия. Отряд черноморцев вырывается с фланга, грозит отрезать армию от обоза.
Генерал Эрдели бросает всю конницу в атаку. Место топкое, поросшее кустами и деревьями. Черноморцы метким, прицельным огнем встречают кавалерию. Но месть, месть за убитого, – и полки несутся как бешеные. Рубят с плеча, топчут лошадьми, и отборное войско «товарищей» мечется в ужасе. Влезают в кусты, прячутся за деревьями, но везде достает их острая шашка, а пощады нет.
Триста всадников, однако, полегло на месте, и среди них красавец прапорщик, о котором упоминали раньше. Он пал в день смерти своего судьи. Защищая девственной грудью командира полка, баронесса Боде была сражена насмерть пулей в сердце.
Обходная колонна разбита, и грозная опасность для обоза, со всеми ранеными, миновала.
В ночь с 31 марта на 1 апреля намечен был общий штурм столицы. Но командующий был убит, и это страшное событие должно было повлиять на все дальнейшее. Л. Г. Корнилов был смертельно ранен и контужен большевистской гранатой, взорвавшейся в комнате, где он сидел один за столом, рассматривая карту окрестностей Екатеринодара. В момент взрыва в комнату входил адъютант Долинский со стаканом чая для генерала, но был выброшен газами взрыва. Прибежавшими штабными командующий был найден лежащим на полу в бессознательном состоянии. Через час, около 9 часов утра, 31 марта 1918 года, Л. Г. Корнилов, не приходя в сознание, скончался.
Его смерть произвела потрясающее действие на Добровольческую армию. Его боготворили добровольцы, беспредельно верили ему и беспрекословно исполняли его приказания. Он всегда был среди них, а во время боя иногда даже и впереди их. Добровольцы видели его всюду, на самых опасных местах, совершенно спокойным и ровным. Он ничего и никого не боялся, и армия совершала чудеса.
– Командующий приказал.
Это было альфой и омегой. Приказание невероятное. Препятствия неодолимые. Но все летело прахом.
– Командующий приказал.
Это был человек железной воли и неодолимой энергии. Жизнь его была несладка. Судьба то возвышала его, то низвергала в пропасть. Сегодня он вождь, а завтра пленник. Опять вождь, верховный вождь всей русской армии, и опять – в Быховской тюрьме. Бой был его стихией. Свистали пули, гремели пушки, рвались гранаты, а он улыбался. Его умоляли беречь себя, ему доказывали, что Добровольческая армия не нуждается в примере, – он пожимал плечами. Верные текинцы силой стаскивали его со стога, откуда он следил за боем, осыпаемый снарядами; он уходил без конвоя. Это был гений войны, он смеялся над смертью, и смерть щадила его. Но всему положен предел.
Во время штурма Екатеринодара Корнилов жил в маленьком домике, на ферме Кубанского Экономического Общества, верстах в пяти от казачьей столицы. Красные, очевидно, знали его местопребывание, и гранаты рвались кругом домика. Все окружающие умоляли его перенести ставку в другое место; он не отвечал. Так погиб наш народный герой, погиб накануне осуществления своей мечты – возрождения русской армии.
Но жизнь не ждет, армия ни на минуту не может остаться без головы, и приказом генерала Алексеева командующим добровольцами был назначен помощник Корнилова, генерал-лейтенант А. И. Деникин.
Новый командующий созвал военный совет. Армия пала духом. Истомленные пятидневными непрерывными боями, добровольцы были сражены вестью о смерти своего вождя. Екатеринодар взять еще можно, но потери уже понесены колоссальные. В некоторых частях осталось в строю не более 40 процентов; остальные убиты или тяжело ранены; легко раненные не считались – все они возвращались в строй. Новый штурм повлек бы за собой и новые потери. Что же осталось бы на защиту Екатеринодара, если бы и удалось его взять? Ничтожная горсточка измученных людей.
Между тем силы красных были велики. В несколько дней они собрали в Екатеринодар до 40 000 солдат, около 40 орудий и подвезли 4 броневых поезда. У добровольцев в строю осталось не более 1800–2000 человек. На восстание казаков надежды были сомнительные. В Елизаветинской станице мобилизовали несколько сотен. Им роздали винтовки и поставили в строй. Казаки не выдержали упорного боя и вернулись домой. Ясно было, что ни на кого, кроме своих, надеяться было нельзя.
Совет решил отменить назначенный штурм и отвести армию от Екатеринодара. В ту же ночь, с 31 марта на 1 апреля, обоз двинулся из Елизаветинской на север, и, прикрывая его, отошла и армия. Отходили ускоренным маршем, для пехоты брали подводы в селениях; но это не было беспорядочным, паническим бегством. Отступали в полном порядке. Большевики не преследовали, опасаясь какого-нибудь скрытого маневра. Лишь броневые поезда посылали снаряды вдогонку.
К вечеру того же дня, при подходе к одному из хуторов, окружавших немецкую колонию Гначбау, добровольцы были встречены артиллерийским огнем. Армия перестроилась к бою, а обоз под прикрытием одной охранной роты из 50 инвалидов был послан другой дорогой в обход. Но местность была заполнена большевистскими отрядами, и через несколько верст и над обозом стали рваться шрапнели. Однако обоз шел прямо на артиллерию, и орудия смолкли. Очевидно, большевики не поняли, кто был перед ними, и отступили.
Поздно вечером собралась армия в колонии Гначбау, и, измученные шестидесятиверстным переходом, без сна и отдыха, добровольцы заснули мертвым сном.
На другой день, 2 апреля, оказалось, что армия была окружена превосходными силами неприятеля. Одиннадцать орудий гремели со всех сторон и засыпали снарядами колонию. Гначбау – селение из небольших; армия разместилась в страшной тесноте. Улицы и переулки были загромождены повозками, а в хатах места не хватало. Все было на улице, под непрерывным огнем.
Положение казалось критическим. Сил не хватало отбивать пехотные атаки, а снарядов и патронов в обозе совсем не осталось. Все было отдано частям еще во время екатеринодарских боев; даже у раненых, ехавших на повозках, были отобраны последние патроны и оставили только по одной обойме – четыре патрона на врага и один на себя.
Решено было прорываться; будь что будет. Может быть, кто-нибудь и уцелеет. Обозом, конечно, придется пожертвовать; можно ли было себе представить, чтобы 1500 повозок могли прорваться вместе с армией? Однако жертвовать всем своим небольшим, но весьма ценным военным имуществом, а в особенности транспортом раненых, было невыносимо тяжело. Надо было попытаться спасти что можно. Облегчили обоз, оставили в колонии все менее ценное, уничтожили орудия, кроме четырех, и в голову обоза поместили санитарный транспорт.
К вечеру огонь неприятеля усилился; шрапнели и гранаты рвались непосредственно одна за другой, а то и по две, по три сразу. Хотя большевики стреляли плохо, и шрапнели рвались высоко, но скученный на улицах обоз нес потери; приказано было вывезти его за колонию, в ложбину. Лишь только обоз двинулся, неприятель довел огонь до степени ураганного и начал крыть дорогу, ведущую на север; армия, однако, пошла другой дорогой на восток, что, по счастью, не было замечено красными.
Наступила темнота; обоз скучился в версте от колонии. Партизаны отстаивали подступы к Гначбау. Час томительного ожидания. Генерал Марков, шедший с Офицерским полком во главе обоза, внимательно прислушивается. Огонь прекратился. Темно, тихо, ни звука. Но вот далеко впереди как будто кто-то крикнул; громче и громче; послышалась учащенная стрельба, и отдаленное «Ура!» доносится до генерала Маркова.
– Рысью, марш, – командует генерал. «Ура!» – было условным знаком. Обложение прорвано там, где большевики не ожидали. Обоз стремительно несется по дороге. Пролетев так верст десять, дают вздохнуть лошадям – и опять рысью.
– Вырвались.
Полной грудью вздохнули добровольцы. Свободны. Да, сейчас свободны, но впереди переход через железную дорогу, и там ждут четыре броневых поезда. Между тем достаточно и одного, чтобы уничтожить эту безоружную горсточку. Вся армия на самом деле представляла из себя большой обоз с прикрытием по одному добровольцу на повозку.
Обоз крадется в ночной темноте. Ни слова, ни огонька от папиросы. Сто шагов в сторону, и ничего не видно, ничего не слышно, кроме какого-то шелеста; черноземная пыль заглушает все движение. Усталые кони не ржут. В стороне серебрится озеро. Во рту пересохло; хорошо бы напиться и коней напоить, да некогда: каждая потерянная минута может стоить жизни сотням людей. Тихо бежит по обозу: «Стой». Обоз замер. Впереди что-то чернеет. Железнодорожная будка.
Генерал Марков со штабом входит в будку. Сторожа сейчас же схватывают. Телефонный звонок. Марков подходит к телефону.
– Кто говорит? – спрашивает генерал.
– Станция Медведовская. Что, не видать кадетов?
– Нет, – отвечает Марков, – все тихо.
В полуверсте от будки находится станция Медведовская, где, по сведениям, добытым от сторожа, стоят два броневых поезда. Генерал приказыват полковнику Лаврентьеву с двумя офицерскими ротами прокрасться на станцию и захватить поезда. Роты неслышно уходят.
Добровольцы располагаются по обе стороны пути; одно орудие ставят у будки, а другое осторожно перевозят через железную дорогу. Стихает. В станице Медведовской, за дорогой, перекликаются петухи. Небо светлеет. Сова бесшумно летит над полем и вдруг испуганно шарахается в сторону. Звезды одна за другой тихо угасают. На востоке показываются отблески зари. В кустах зачирикала какая-то ранняя птичка.
Все молча ждут. Но вот слева от станции на рельсах замелькали огни. Добровольцы затаились. Бесшумно, медленно, как бы нащупывая каждый шаг, подходит поезд. В классных вагонах, зачем-то прицепленных к броневику, виден свет, слышны разговоры, смех. Вдруг все смолкло. Что-то заметили, и в ночную темноту врываются столпы огня и грохот пулеметов.