Я решил взять своего таинственного друга и позвал его. Он отбежал в сторону, сел, поднял уши, махал хвостом, но не шел ко мне. Я сделал несколько шагов к нему, он, как показалось мне, улыбнулся и вновь отбежал и сел. Напрасно уговаривал я его и по-русски, и по-английски, он не двигался. Тогда я простился с ним и пошел в станицу, а он пропал в ночи, откуда он мне явился. Что это было? Откуда взялся этот милый пес, которого я никогда не забуду, почему на моем странном пути должен был он оказаться таким веселым и радостным? Разве это не был друг бескорыстный и ласковый, таинственный и милый, посланный Провидением?
Я шел по пустой улице, думая о нем, пока не встретил знакомого офицера, указавшего мне дом генерала Алексеева. Здесь меня напоили такой роскошью, как кофеем, и указали, где стоит наш политический отдел. Было нелегко его найти. Я около часа блуждал по грязи, стучался в занятые другими частями хаты, пока не нашел свой дом. А вдоль улицы раздавались плачевные голоса казаков, разыскивающих свои части:
– Ба-акла-новцы!
А с другой стороны какой-то отчаянный тенор точно отвечал: «Чеернецовцы – па-артизане!»
Ну вот я и дома; обо мне уже беспокоятся, мне дают чаю. Тускло горит маленькая лампа, около которой чужой офицер еще кого-то хочет втиснуть к нам. Я снимаю краги, сапоги, носки – приятно ходить босиком по глиняному полу, – кладу свои мокрые доспехи ближе к печке, ставлю в угол винтовку, подкладываю под голову свой чемоданчик, который уже пришел с обозом (сколько времени я шел эти 15 верст?), и покрываюсь своим старым, но теплым burberry.
Чужой офицер не сразу уходит, кто-то гремит посудой, кто-то уже храпит. Думал ли я час или два тому назад о таком счастье – о теплом угле, о босых ногах и о благодетельном сне. Приятно потянуться на глиняном полу, удобнее поместить голову на чемодан, поправить плечом пальто и дремать. Мелькает в закрытых глазах белое пятно, оно делается все ближе – это мой ночной таинственный друг, его морда совсем рядом, я вижу его глаза, и он улыбается мне и лает, но где-то далеко, далеко…
Генерал Корнилов, соединившись с войсками генерала Покровского, значительно увеличил свои силы, и в частности свою кавалерио. Армию Покровского почти исключительно составляли кубанские казаки. Сам он не был казаком, на войне был летчиком и на Кубань приехал капитаном. Человек он был очень энергичный и быстро взял себе в руки всю военную организацию антибольшевистской Кубани. Атаман полковник Филимонов охотно воспользовался его услугами, и полковник, а вскоре и генерал Покровский надел черкеску, которую он не снимал до конца своей карьеры.
Сколько всего стало бойцов, сказать я затрудняюсь. Не думаю, чтобы их было более 3500 человек, может быть, 4000. Обоз, с другой стороны, увеличился, и хотя увеличилось и количество орудий, однако за отсутствием снарядов артиллерийская помощь была не столь значительна. Обращала на себя внимание Рада, ехавшая на прекрасных лошадях, все члены которой были прекрасно вооружены, но не принимали участия в боях, несмотря на то что добрая половина их были военные.
Соединение армий состоялось в станице Ново-Дмитриевской. Покровский признал власть генерала Корнилова, и после некоторого колебания решено было идти на Екатеринодар. План генерала Корнилова заключался в том, чтобы пересечь железную дорогу между Эйнемом и Афипской и малопроходимыми местами, где мы не могли бы встретить серьезного сопротивления, выйти на запад от Екатеринодара, переправясь через Кубань в неожиданном для большевиков месте.
Приготовления к этому походу и очистка дороги от большевиков, засевших в станицах и вдоль железной дороги, заняли некоторое время, и только 25 марта мы вышли к Георгие-Афипской станице, которую мы миновали под сильным обстрелом бронепоездов большевиков, которых не удалось привести к молчанию, а пришлось только отогнать.
Здесь, в станице, я видел маленькую героиню. Это была хорошенькая казачка лет 18. Она вышла замуж за молодого казака, который перешел к большевикам и занялся грабежом. Она бросила его и вернулась к своим родителям. Станица Георгиевская была занята большевиками, и торжествующий муж пришел предъявить свои права. Она наотрез отказалась пустить его к себе. Он стал угрожать расправой, но она забаррикадировалась в своей комнате и предупредила его, что живой не дастся ему. Казак-большевик взломал дверь, но тут же был убит из винтовки своей женой. Это была очень скромная маленькая женщина. Она с удовольствием принесла некоторым из наших спутников белье, в котором мы так нуждались, и ни за что не согласилась принять какие-нибудь деньги. Какова могла быть ее судьба?
Из Афипской мы пошли почти без всяких дорог, то и дело пересекая вброд разлившиеся ручьи. Для лошадей этот переход был убийственным. Раненые и больные безумно страдали; двигались мы медленно, но зато вне досягаемости большевиков.
Под утро мне пришлось управлять брошенной повозкой. Кто-то приказал мне или вывести ее, или бросить в полуболоте от разлива рек и оставить на произвол судьбы. Я вывез эту повозку. Впереди меня, на низкой телеге, везли раненого армянина-офицера. Он все время стонал от боли в ноге и боялся, чтобы я его не задел. Его черные, как чернослив, глаза были вовсе не так страшны, как его угрозы.
– Я тебэ морду разобью, если тронэшь, – жалобным слабым голосом пугал он меня.
В ту войну, во время одного из неудавшихся наступлений на Рижском фронте в самом конце 1916 года, мы отходили густым лесом. Я шел сзади нашего начальника бригады. На тропинке мы обогнали носилки с раненым. Увидев генерала, офицер-армянин, раненный в живот, остановил носилки и на вопрос генерала Л., куда он ранен, он стал жалким, почти плачущим голосом объяснять генералу, что он ранен в живот и что только благодаря геройству горниста и еще одного солдата, которого он не знает, он был вынесен из-под проволочных заграждений. Его единственной заботой было, чтобы генерал разыскал того солдата и представил обоих к Георгиевскому кресту… Его благородная заботливость так мало соответствовала его жалобному голосу и немного смешному восточному акценту. Этот человек не думал о позе.
Рано утром мы переправились через широкий рукав разлившейся Кубани и вышли к аулу Панахес.
Теперь я уже пишу, имея перед собой записную книжку, купленную в станице Елизаветинской. В кратчайшей конспективной форме я набрасывал мелочи и события нашей жизни и мои впечатления. Из нее я вижу и помню, какое удовольствие это мне доставило, что я купил себе новую папаху, которую благополучно довез до Новочеркасска и там подарил моему другу А. Ф. Аладьину[128].
Какое удовольствие теперь доставляют мне мои старые записные книжки; как много говорят они мне, эти короткие, сжатые, часто сокращенные слова, записанные иногда чуть ли не на ходу моим верным пером. Это перо служило мне верой и правдой и почему-то погибло в 1919 году в Черном море. Во время веселого перехода в Константинополь мы разгулялись на корме нашего скучного cargo. Нас было семеро: английский летчик, еще один милый англичанин, два летчика-американца и нас трое русских. Мы устроили в этот день веселый captains dinner; кривой итальянец-steward пел неаполитанские песни, закатывая единственный глаз. Ночь была лунная и дивная. На корму парохода мы принесли бочонок вина и среди пляски диких и какой-то борьбы мой Waterman выскользнул из кармана и прыгнул в глубь Черного моря. Sit tibi aqua lervis! Какой хороший сюжет для артистической рекламы. Но вот что значит старая записная книжка с ее воспоминаниями. Вместо фактов со страниц ее слетают такие неожиданные мелочи, как папаха и перо.
Здесь, через разлившуюся Кубань, с помощью одного парома генерал Корнилов сумел переправить всю армию и весь обоз. Это был необычайно дерзкий опыт, который удался, но забота о раненых не дала использовать этой неожиданности.
Как я писал, мы вышли на запад от Екатеринодара в то время, как нас ждали с юга или с востока. Удар всеми силами, без сомнения, покончил бы с большевистским гнездом, но генерал Корнилов не мог не опасаться удара сзади по обозу с ранеными и оставил Марковскую бригаду почти целиком на левом берегу Кубани для его прикрытия.
Бригада Богаевского, части Покровского и конница, бывшая под командованием Эрдели, Глазенапа, Улагая, обрушилась на большевиков и в первый же день без отдыха прогнала большевиков в самый Екатеринодар. Если бы с нами была блестящая бригада Маркова (1-й Офицерский, потом генерала Маркова полк и 1-й Кубанский), нет сомнения в том, что сопротивление было бы сломлено, и мы вошли бы в долгожданный Екатеринодар.
Но генерал Корнилов имел все основания думать, что нападение на наш тыл вполне возможно, и предоставить самим себе раненых и больных он не мог. В этом-то и заключалась вся трудность маневрирования. Если бы наши вожди имели дело с другим врагом, то несомненно можно было бы рискнуть, но оставлять их на жесточайшую расправу и избиение было невозможно. Впрочем, скоро опыт, к сожалению, показал нам справедливость этой меры.
Паром, переправлявший нас, подымал человек 40, тянули его, конечно, руками, и, несмотря на это, переправа прошла блестяще. В Елизаветинской, богатой станице, мы застали бодрое и веселое настроение. Забыты были все тягости похода. Было совсем жарко, и даже вши были не до такой степени отвратительны. Здесь была объявлена Кубанским атаманом и генералом Корниловым мобилизация, на которую очень бодро отозвалось население, к сожалению не оказавшееся устойчивым.
Настроение было таково, что в своей записной книжке от 28 марта я уже вижу слова: «Взятие Екат., благ. молебен. Последний день 47 дней». Действительно, раненые, которых привезли из самого Екатеринодара, сообщили, что он уже взят. Священник отслужил благодарственный молебен, мы выпили местного пива в погребке у казака Кабанца, и вечером я уже мечтал о последнем дне, о сорок седьмом дне испытаний. Но перед нами стояли новые раз