своей лошади, чтобы приготовиться к отъезду. Когда я проходил через двор, низко надо мной пролетел снаряд и ударил где-то за нами невдалеке. «Перелет», – подумал я, потом: «Недолет», а потом…
Я не успел дойти до конюшни, как страшный треск раздался сзади меня и как будто в самом доме, где мы жили. Я бросился в него. В одно мгновение мне показалось, что снаряд упал в наш дом, где спало человек десять, и я представлял себе уже кучу изуродованных тел. В узком коридоре я встретил перепуганную матушку, ее дочку, скользившую как-то вдоль стены, и жену офицера, жившую у них, всю в крови. Все это кричало и охало. Я бросился в нашу комнату. Все были на ногах, и никто не ранен. Оказалось, что снаряд попал у самого окна нашей хозяйки, выбил раму и, к счастью, никого не тронул. Только осколки стекла порезали гостью матушки.
После всего этого всем было не до сна и нам приказано было торопиться. Мы уходили на Дон, в Егорлыцкую. Прощай куличи, пасхи и красные яйца!
Мы вышли вечером кружной дорогой вдоль какой-то речки. Сейчас передо мной карты, и с помощью записной книжки я силюсь припомнить этот переход. Ведь это было три года тому назад. Три года испытаний, и сколько пережил я за это время. Я не нашел подробной карты-десятиверстки, которая бы мне указала наш путь, но, развертывая их непослушные свитки, я вспоминаю другие места, другие надежды. Все это куски России, великой, единой, которые ушли от нас, и в этом беглом взгляде на холодную карту, испещренную именами, то дорогими, то связанными с тяжелыми воспоминаниями, тоска захватывает сердце. Мы же были там. Там, на русской земле, искали мы счастье и свое, и своей Родины. Эти краски географической карты залиты русской кровью, и про этих людей, безумно любящих и любивших свою Родину, болтают озлобленные эмигранты, ничего не делавшие для ее спасения, кроме надменного самолюбования и оцеживания ошибок тех, кто работал, кто умирал на этих забытых полях, – чьих могил мы никогда не найдем.
Неужто это все было напрасно, а нужны самодовольные рассуждения и пошлость человечества, чувствующего себя в безопасности?
Этот переход был очень легкий. Во-первых, мы шли на Дон, а во-вторых, мы торопились к заутрене. Наступала темнота, появилась ущербленная луна в облаках. Спичек не было, и мы курили по очереди, так чтобы можно было зажигать папиросу от последнего. Как берегли мы этот священный огонь.
И вот в темноте к нам вышли мельницы, предвестие жилья. Все заторопились, лошади прибавили хода. Замелькали хаты. Лихорадочно мы стали разыскивать квартирьеров, и всех потянуло к церкви. Она уже была ярко освещена. Светлая заутреня уже шла. Кое-как привязав к плетню указанного дома лошадь, распустив ей подпругу, я побежал в церковь. Она была полна народу. В ней было жарко от людей и свечей. Пот лил градом. Но какое наслаждение было услышать наше великое «Христос воскресе».
Я смотрел на серьезные, точно испуганные лица казаков, на своих друзей, и слезы радости, слезы воскресения так и бежали из глаз. «Христос воскресе», – говорит батюшка. «Воистину воскресе», – гулом идет к нему ответ, и слышу я его сейчас и вижу эти одухотворенные простые лица, освещенные свечами, и чувствую ту радость, удивительную, великую, которая, как ураганом, увлекла меня к счастью.
Да, воскрес Христос, и мы воскреснем, воскресли уже, и пение великой песни, как будто заунывное и вместе с тем волшебное по своей силе, надежде и ясности спасения, сжимает так радостно сердце, что свечка дрожит в руке и слезы в глазах отражают бесчисленные огни свечей и страшная лихорадочная радость горит в сердце, в голове.
Генерал Алексеев христосуется со священником, за ним Деникин. Нет сил терпеть. Хочется плакать, не зная отчего, и я выхожу, мимо тех же бородатых, с исступленно-вдохновенным лицом казаков, из церкви.
Моя малярия оставила странный след. Я очень стал плохо видеть в темноте. Я не могу найти дороги и жалобно взываю к сестре Вере Энгельгардт. «Вера Вадимовна! Вера Вадимовна!» Она находит меня и ведет. Я, как слепой, иду за ней.
Мы возвращаемся. Сварливая, «интеллигентная» хозяйка раздражена нашим приездом и даже не хочет нас угостить. Наш квартирьер Неволин – донец и болеет за все казачество. Он груб и решителен, и мы кое-как разгавливаемся. Наши милые барышни устроены, а мы, усталые и счастливые, валимся спать на холодном балконе.
«Христос воскресе».
Б. СуворинГазета на тачанке[129]
Оглядываясь на длинный и столь разнообразный, пройденный мной за сорок лет моей газетчины путь, я с гордостью и часто со сжиманием сердца отмечаю в своем одиночестве те взлеты и те спуски, по которым шла кривая моей газетной работы.
Мне кажется, что я могу говорить о гордости. Едва ли кто из моих собратьев-газетчиков, а тем более редакторов, может отметить в своей автобиографии (если допустить мысль, что настоящий газетчик способен написать автобиографию) столько разнообразия в своем прохождении газетной службы.
В своей книге «За Родиной», посвященной незабываемому Первому Кубанскому походу – нашему во много раз славнейшему Анабазису, так и не нашедшему своего Ксенофонта, – одну из глав я назвал «От чердака до подвала». Да, действительно, в моей работе я прошел через все этажи и через всякие условия, иногда кажущиеся невероятными. Работал я и в превосходных условиях, так сказать в «бель-этажах» Петербурга и Москвы, но взлетал до чердака (Новочеркасск) и низвергался до грязного темного подвала (Новороссийск).
Однажды в Шанхае мне пришлось писать свой «День за днем» в то время, как над моей головой китайцы-рабочие, присланные неумолимым кредитором, разбирали крышу, и я видел в открытые окна падавшие кирпичи и черепицы. Все это было, и взлеты, и низвержения, слышу и грохот падающих кирпичей и черепиц, но все это теперь подоткнуто для меня очаровательной дымкой сладких воспоминаний и какой-то нежностью.
Об одном из таких редких случаев моей газетной практики предложил мне рассказать редактор «Часового» В. В. Орехов[130], который дружески захотел отметить в своем журнале минувшую сороковую годовщину моей газетной работы.
Как-то на походе, когда мы под начальством генерала Деникина, после Екатеринодара и гибели генерала Корнилова, возвращались на Дон и вышли, после подвига генерала Маркова под станицей Медведовской, из готового сомкнуться большевистского кольца и продвигались на север более или менее свободно, меня вызвал к генералу М. В. Алексееву его адъютант, мой большой друг ротмистр А. Г. Шапрон дю Ларрэ.
Было это в одной из богатых станиц – Ильинской, Успенской или другой. Генерал сообщил мне, что в обозе Кубанской Рады, следовавшей за нами, нашлась типография! Много было неожиданностей на нашем походе, но такой я себе представить не мог и не сразу поверил этому известию.
– Да, – сказал Михаил Васильевич, – нашлась типография. Пойдите примите ее. На одной из следующих стоянок мы начнем печатать «Полевой листок Добровольческой армии», редактором которого назначаю вас.
Я поблагодарил за честь и по пыльной улице, во время дождей обращавшейся в невылазное болото, пошел искать таинственную типографию. Как это ни было маловероятно, но она действительно существовала, эта типография, при ней был даже штат – заведующий ею, наборщик и его помощник-тискальщик, он же и возница, так как типография имела в своем распоряжении тачанку и пару коней.
Инвентарь был оригинальный. Небольшой печатный станок вроде тех, которые можно видеть на памятниках пионеров книгопечатания – Гутенберга или дьяка Ивана Федорова в Москве у Театрального проезда. Конечно, при этом в значительно уменьшенном виде. Был и шрифт. Было его немного, но был он весьма разнообразен и по размерам и по фасону. Некоторые буквы были только заглавного шрифта, другие очень мелких шрифтов, а некоторых букв было в обрез.
Вопрос о бумаге был разрешен по-военному. С преображенцем капитаном Зейме мы реквизировали ее в лавках станицы. Это была первая реквизиция в моей жизни, и дала она также оригинальные результаты. Бумага была столь же разнообразна, как и шрифт. Белой было очень немного, и мы ее берегли для номеров, предназначенных для начальства. Другая была коричневая и разных цветов радуги.
За материалом для газеты дело не стало, и действительно на следующей стоянке вышел № 1 «Полевого Листка Добровольческой армии». Газета была невелика – немногим больше страницы «Часового» – причем текста в ней было вдвое меньше из-за оригинальности шрифтов, что придавало строчке вид, похожий на частокол. Судите сами. Рядом с заглавным «П» помещалось крошечное «о», а «Ж» и «Ш» так и распирали строчку.
С первой моей статьей сразу вышло недоразумение. Наборщик был ею возмущен. «Так нельзя, господин Суворин. В вашей статье слишком много буквы «С». Я вам говорил, что у нас ее мало и надо быть с ней экономнее, а вы наставили ее почем зря». Но как-никак я был счастлив и с наслаждением дышал запахом типографской краски. Прелесть этого запаха для меня не могли бы заменить все ароматы Аравии, как говорит леди Макбет.
Но главное было достигнуто. «Полевой Листок» вышел, и я с гордостью увидал под ним подпись: «Редактор Бор. Суворин». Нашлась и буква «С» для этого!
Успех наш был большой. Вы подумайте только о том, что с самого начала похода, то есть с 9 февраля, мы не видели ничего похожего на газету, кроме изредка попадавших нам большевистских полуграмотных листков, сообщавших о том, что «кадетские банды» (это наша Добровольческая армия) раздавлены, рассеяны и вскоре окончательно будут уничтожены. И вдруг какая ни на есть своя газета, в которой даже есть статья, где говорится о вере в победу, в воскресение Родины и о наших победах.
Те самые люди, которые дали эти победы своими подвигами и своей кровью, читали эту крошечную статью как что-то совершенно новое для них, как откровение. Листок ходил из рук в руки, из-за него ссорились, его даже выкрадывали и прятали вместе с образками и самыми дорогими воспоминаниями. Я сам долго носил при себе этот полуистлевший коричневый листок.