И вот пришли американцы.
В захваченных и уже ставших ближним тылом областях они сразу же после закрепления своих позиций начинали охоту за мужчинами, годными, на их взгляд, к военной службе. Административные вопросы, обеспечение населения продовольствием их почти не интересовали. Так было и здесь. Войдя в деревеньку с утра пораньше, части военной полиции перевернули все вверх дном. Большое число жителей Лангенэйхштедта было отправлено в тюрьму. И, однако же, мне надлежало предпринять попытку 13 апреля сорок пятого года попасть в Эйслебен. Хотя ситуация для нас сложилась непредвиденная и хотя я уже не мог посоветоваться с ответственными товарищами из нашей группы, я решился тем не менее действовать, как уговорились раньше.
Тринадцатого апреля была пятница. Фрау Амалия Штибер, соседка моих родителей, которую я помнил с детства, наверняка самым категорическим образом отсоветовала бы мне предпринимать в этот день какие бы то ни было акции, пусть даже самые незначительные. Мало того, что тринадцатое, так еще и пятница!.. Это к добру не приведет. Но я отогнал подобные мысли, хотя в этом древнем как мир суеверии таилась, возможно, крупица истины. В случае неудачи мамаша Штибер непременно заохала бы: я ж говорила, я ж говорила…
Я распрощался с хозяевами дома, пошел задворками и, не замеченный американцами, выбрался из села. Прямиком через поля, через овраги, стороной обходя дороги, забитые колоннами солдат, я достиг Обхаузена. В заброшенном саду за околицей Шледорна я подождал, пока меня догонят два парня в каких-то лохмотьях. Даже на расстоянии было видно, что это солдаты гитлеровского вермахта, которые где-то ухитрились переодеться. Они ехали вдвоем на дребезжащем велосипеде по узкой тропинке между вишнями. Как раз перед оградой, где прятался я, они упали. Завидев меня, они пустились бежать и пожертвовали своим велосипедом. Я их окликнул.
Они пробежали еще немного и лишь тогда сообразили, что с моей стороны им не грозит никакая опасность. Мы обменялись сведениями. Я узнал, что Обхаузен покамест не занят, и, в свою очередь, призвал их к осторожности, если они намерены пересекать шоссе Кверфурт — Шафштедт. Жалко, чтобы два молодых парня, по горло сытые войной, кстати сказать, вовсе им не нужной, угодили в плен к людям, которые столько лет мешкали со вторым фронтом.
Насколько справедливо было мое предупреждение, я мог убедиться два часа спустя. Я исходил из того, что если американцы через Артерн и Кверфурт вырвались к Мерзебургу, значит, они подошли и к Галле через Нордхаузен — Зангерхаузен — Эйслебен. Но я ошибался. Маленькое вспомогательное шоссе Альштедт — Гросостерхаузен — Рэблинген было забито. Здесь в два ряда стояли впритирку танки, орудия, всевозможные машины, они-то и преградили мне на развилке возле Ротенширмбаха дорогу Кверфурт — Эйслебен.
Меня схватили, затолкали в джип и отвезли в деревню. Здесь у меня вывернули все карманы, после чего отправили к другим пленным, которые стояли возле какого-то амбара, лицом к стене, сложив руки на затылке.
С севера доносились взрывы. Поначалу я думал, что это бомбардировщики, которые должны поддержать захлебнувшееся наступление, но затем понял, что воздух, то ослабевая, то усиливаясь, сотрясают взрывы артиллерийских снарядов. Я судорожно обдумывал возможность побега. Следили за нами не очень строго. Два или три немолодых фольксштурмовца, — они были схвачены здесь, в деревне, без оружия, солдат-зенитчик лет шестнадцати — он, судя по всему, проблуждал много дней и теперь от слабости едва держался на ногах, его качало из стороны в сторону, — апатичные и безучастные, стояли лицом к стене. Кончилось военное время, должно быть, думали они, началось послевоенное…
Тогда я еще не понимал, что несмолкающие залпы орудий имеют непосредственное отношение к моей родной деревне, которая лежит как раз перед Эйслебеном.
Одно событие почти комического толка отвлекло мое внимание. В нем проявилась основная черта немецкого характера: порядок есть порядок, все должно идти своим чередом. Даже и в тот час, а правильнее сказать, минуту, когда чужеземные войска занимают твою страну, твою деревню.
Возчик, ежедневно собиравший у крестьян бидоны с молоком и отвозивший их на молочный завод, прибыл и сегодня на паре лошадей по боковой дороге со стороны Ротенширмбаха.
Свято соблюдая заведенный порядок, он собрал бидоны со всех хуторов. Криками «хеллоу» американцы его остановили и с молодецким хохотом разгрузили повозку. Потом они отцепили от грузовика полевую кухню и начали варить какао.
И даже сегодня, спустя четверть века, то, что случилось потом, причиняет мне такую же — нет, еще более острую — боль. Я до сих пор вижу перед собой долговязого, краснолицего и рыжеволосого американца, осторожно держащего за край банку горячего — прямо с огня — какао на молоке. Он подходит к молоденькому зенитчику, что стоит рядом со мной, и предлагает ему выпить какао. Мальчик запуган, он боится, за последние дни он не видел ничего хорошего, он колеблется, вопросительно глядит на меня, потом обращает взгляд к американцу, и лицо его трогает жалостная гримаса, намек на улыбку. А у американца глаза поблескивают, как у коршуна. Он торопит, понукает мальчика, одетого в слишком просторный мундир. Грубым, гортанным голосом громко кричит:
— Hey boy!..[3]
И мальчик берет банку. Но едва он подносит ее к губам и делает первый глоток, как американец из всех сил бьет ладонью по дну банки. Горячее, только с огня, какао выплескивается мальчику в лицо. Он издает звериный вой и хватается руками за лицо. Банка откатывается к моим ногам, мальчик едва не падает, я его поддерживаю. Со злобным, издевательским смехом американец возвращается к приятелям, чтобы должным образом живописать свой героический подвиг. Солдаты безучастно глядят на мальчика. Я снимаю пальто, расстилаю возле стены и укладываю его. Больше я ничего не могу сделать…
А мы все стоим и стоим… Вот она, человечность, изготовленная в США, думается мне. Они, конечно, припоздали, но тем не менее пришли и теперь освобождают нас… Только как же она будет выглядеть, эта свобода, которую они нам принесли?
Иллюзий на сей счет у меня не было.
Когда начало смеркаться, я решил бежать из этого плена. Сделав вид, будто мне надо справить естественную надобность, я зашел за цепь танков, стоявших вдоль дороги. Танковые экипажи сидели на гусеницах, кто курил, кто дремал, мной они, во всяком случае, не интересовались. Я упал в придорожную канаву и несколько сот метров полз по колкой стерне и сухой крапиве. По левую руку от меня раскинулись небольшие садовые участки. Я перевалился через первый забор и долго лежал там. Стемнело. Пригнувшись, я добежал до второго забора, потом до третьего, до четвертого и так далее. Когда сады остались позади, я выпрямился во весь рост и припустил трусцой. Лес принял меня в свои объятья и укрыл от чужих глаз. Утром следующего дня я добрался до своей деревни. Она была разрушена.
Нетрудно понять, что все события, происшедшие до этого момента, я отношу к тем последним часам издыхающего преступного режима, когда он, уже корчась в злобных содроганиях, громоздил одно злодеяние на другое, прежде чем началась его предсмертная агония.
В эту субботу я не много успел сделать. Товарищи из деревни собрались у меня. Мы назначили бургомистра-антифашиста и взяли на себя управление общиной. Было очень любопытно наблюдать, как между двумя фронтами двигающихся с запада и с востока союзных армий скопились, всякие подонки; они метались здесь, как крысы в сундуке, с единственной мыслью уцелеть. Вольфероде тоже кишело такими темными личностями. А предпринять мы ничего не могли, комендантский час с шести вечера до шести утра приковывал нас к дому. Многочисленный гарнизон, увеличивающийся за счет все новых частей и обозов, затруднял и делал невозможными какие бы то ни было действия с нашей стороны. Американцы превратили деревенские улицы в свою мастерскую и одновременно в ночной притон. Здесь шел ремонт танков и грузовиков, здесь бесчинствовали солдаты. Сразу после наступления темноты стали известны первые случаи изнасилования в районе Гартенштрассе. Несколько женщин были самым гнусным образом изнасилованы целыми подразделениями.
Лишь в воскресенье я смог добраться до Эйслебена. Мои друзья успели до вступления американских войск занять ратушу. Старые власти бесславно, бесшумно ушли в отставку. Обер-бургомистр, шеф полиции, крейслейтер, комиссар гестапо, а с ним заодно их подручные второй руки, многочисленные соратники по партии, чиновники, осведомители и тому подобные деятели куда-то исчезли. Можно было только удивляться, с какой легкостью наша добрая мать-земля предоставляла убежище всем, кого она во имя высшей справедливости должна была поглотить. Наши товарищи при содействии советских граждан и поляков, угнанных в рабство, а также военнопленных, с которыми они давно вели совместную нелегальную работу, обезоружили фольксштурм и отправили по домам последний гитлеровский призыв, Противотанковые ежи были разобраны. Новый обер-бургомистр — антифашист, наш товарищ Б., один, без всякого сопровождения, отправился к коменданту города. Он бесстрашно потребовал у полковника Зегера, чтобы тот отдал приказ немедленно прекратить всякое сопротивление американским частям, которые находятся на подступах к городу.
Полковник лишь растерянно помотал головой. Он не считал для себя возможным предпринимать какие бы то ни было шаги, не получив приказа свыше. И потому, вопреки здравому смыслу, предоставил событиям идти своим чередом, однако не дерзнул применить какие-либо санкции к нетерпеливому посетителю. Последовавший затем разговор обнажил всю пустоту кодекса чести, принятого среди офицеров гитлеровского вермахта и определявшего поведение и тактику национальной военщины.
— Неужели вы хотите, чтобы в последние минуты войны тысячелетний город Эйслебен обратился в развалины?
Обер-бургомистр беспомощно молчит.
— Неужели вы действительно намерены в последний час взять на себя такую вину?