Я думал, что прежде, чем наступит конец, разверзнутся небеса и явится бог, дабы одним движением бровей сбросить в океан красные орды.
— Проиграть войну? Это невозможно. — Отец глубоко вздохнул и снова сел к столу.
Я налил кофе. Из кухни вошла мать с заплаканными глазами и положила передо мной еще кусок пирога.
— Будет секретное оружие, и все пойдет на лад, ведь всегда все налаживалось, — уверенно сказал я.
— Почему же они до сих пор не пускают его в ход? — испуганно воскликнула мать.
Я пожал плечами. Я тоже этого не знал.
Потом, как всегда по воскресеньям, когда собиралась вместе большая часть семьи, мы сыграли три партии в «Не сердись». Мы бросали кубик и молча двигали зеленые, красные и желтые фишки. У меня были зеленые, и только я сбил стоявшую уже совсем у цели красную, как сам был выведен из игры желтой фишкой отца. Теперь на поле господствовали желтые.
— Вот видите! — торжествующе сказал отец. Вдруг он взглянул на доску, на фишку, которую только что передвинул, изо всей силы ударил себя ладонью по лбу и закричал: — Идиот! Какой я идиот!
Мы с изумлением посмотрели на него. Канарейка испугалась и жалобно пискнула.
— Какой я идиот! — повторил он снова и опять хлопнул себя по лбу. — Где были мои глаза! — кричал он. Потом он сказал, что все яснее ясного, а он ничего не сумел увидеть. — Мы, — сказал он, — следили только за наступлением русских: так кролик смотрит в глаза удава, — мы не видели, что у нас за спиной Америка, что она уже готова броситься на красных, а тут-то и есть главный шанс Германии.
Я посмотрел на доску с красными, желтыми и зелеными фишками и тоже вдруг все понял. Шумел майский ветер; я глубоко вздохнул.
— Ты правда так думаешь? — нерешительно спросила мать.
Отец вскочил и возбужденно заговорил о том, что на это указывают все признаки: быстрое продвижение американцев на западе, упорное сопротивление наших войск на востоке. Мы выжидаем, пока русские и американцы столкнутся по-настоящему. Тут он вдруг снова хлопнул себя рукой по лбу и сказал, что теперь он понял, почему мы до сих пор не применили секретного оружия: мы не хотим зря опустошать немецкие земли, американцы отвоюют их для нас, в этом ключ к пониманию теперешнего положения дел. «Ами» и русские столкнутся с невероятной силой, так что искры посыплются, и тогда Америка со своими людьми и ресурсами, со своими бомбами и танками вклинится в большевистскую Россию, как нож входит в масло, и вся Европа будет на ее стороне, как некогда была на нашей.
— Бог не допустит, чтобы случилось иначе, — продолжал отец, — победа русских в этой войне означала бы гибель всего доброго, что есть на земле. — Он тяжело навалился на край стола; глаза его сверкали.
— Дай-то бог, — прошептала мать.
Небо было как синий шелк.
На следующее утро я распростился со всеми и отправился на вокзал, который был далеко за городом. Начинался грозовой майский день, с гор дул фён, парило, луга источали аромат. На выходе из города меня остановил патруль; его командир, седой капитан, показался мне знакомым. Он изумленно посмотрел на мое отпускное свидетельство и молча протянул его своим спутникам, двум таким же седым унтер-офицерам. Оба унтер-офицера тоже посмотрели на мое свидетельство как на что-то потустороннее.
— Н-да, приятель, — сказал капитан, разглядывая меня, словно выходца с того света. Потом он спросил, неужели за все время моего пути из Карлсбада сюда через зону, которой командует фельдмаршал Шернер, меня ни разу не остановил патруль полевой жандармерии. Я ответил, что нет, так оно и было на самом деле. Капитан покачал головой и снова уставился на мое отпускное свидетельство. Мне неслыханно повезло, сказал он, что я попался с такими документами именно ему, старому другу моего отца; всякий другой вздернул бы меня как дезертира на первом суку. Я испугался и сказал, что ведь мое отпускное свидетельство в полном порядке, на что капитан возразил, что это-то и есть самое удивительное, поскольку уже несколько месяцев, как все отпуска строго-настрого запрещены. Затем он разорвал мою бумагу на мелкие клочки, затоптал их каблуком в землю и выписал мне новое удостоверение, в котором указывалось, что, согласно установленному порядку, я доложил о себе как о солдате, отбившемся от своей части, и теперь следую по железной дороге к ближайшему сборному пункту.
— Теперь отправляйтесь с богом, да поживей! — сказал он.
Я попрощался и, все еще слегка прихрамывая, пошел на вокзал. Что было потом, я помню плохо. Помню, что, против ожидания, в вагоне было свободно, мне даже удалось сесть у окна; что колеса поезда стучали все время в одном ритме, а телеграфные провода за окном то опускались, то снова поднимались. Потом поезд остановился в чистом поле; нам сказали, что поврежден путь и дальше придется идти пешком. Пассажиры, главным образом солдаты, вышли из вагонов. Я поискал знакомых, но никого не нашел; те, кто строился здесь в некоторое подобие походной колонны, были большей частью пожилые мужчины с мрачными лицами. Среди них было несколько венгров, маленьких, худых фигурок в мундирах цвета хаки. В руках они держали узелки, один был в дырявых ботинках, другой в рваной шинели — нищий народ! Мы тронулись в путь. Справа от меня шел ефрейтор-сапер, слева — унтер-фельдфебель — пехотинец, а впереди — застиранный ультрамарин моряков, глинисто-коричневая одежда солдат рабочей команды, черная форма — танкисты, коричневато-серая — части «Тодт»[17], зеленая — жандармерия, серо-зелено-красно-коричневые пятна маскировочных плащ-палаток и посеревший от стирок белесый тик с повязками фольксштурма.
Я с удивлением подумал, что эта мешанина и есть теперешний вермахт. Мы прошагали около часа, вошли в маленький городок и свернули на площадь. Площадь была совершенно пустынной, перед лавками и ларьками не видно было ни одной повозки. Железная ферма путепровода на двух опорах чернела на фоне неба, как гильотина. Вдруг по фасаду одного из зданий, падая сверху, бесшумно развернулось полотнище огромного флага. На нем не было свастики. Оно было голубого, белого и красного цвета. В чем дело? Что случилось? Флаг развернулся, и сразу же поднялся шум. За площадью толпились и шумели люди, до нас доносились их крики и топот. По рельсам наверху пробежали трое, они припали к земле, и вдруг застрочил пулемет, а на площади запылил горячий гравий. Я бросился за ближайшую колонну, тоже припал к земле, стянул винтовку с плеча, зарядил и выстрелил, целясь в пулемет, но по площади уже катились танки, путепровод взлетел на воздух, трещина расколола фасад, на котором висело знамя. В громе и треске страшно прозвучал пронзительный крик, взрыв смахнул колоннаду. И вдруг прямо передо мной возник человек, огромный, черный, не в сапогах, а в ботинках, и закричал:
— Вниз! Занять оборону перед мостом!
Я выскочил из укрытия и помчался к мосту, впереди меня бежал матрос и еще кто-то. Этот кто-то вдруг упал, но мы добежали почти до моста и бросились на землю. На мосту никого не было. Внизу журчал ручей, по зеленой воде плыли сломанные ветки. Я слышал пушечные залпы и частые пулеметные очереди. Шум удалялся. По ручью проплыла рабочая фуражка. Я посмотрел на площадь: над развалинами кружились облака пыли, от чешского флага остались одни лохмотья. Это было восстание. Они хотели нанести нам удар в спину, но мы еще раз победили. Я смотрел на болтающиеся лохмотья флага. Мы постояли немного. Шум постепенно замер, затем кто-то принял над нами командование, и мы влились в состав части, которая называлась «боевая группа Левецова».
Я вспоминаю голое помещение, в котором мы, новоприбывшие, ждали до вечера и которое нам не разрешили покидать. У ворот стояли усиленные посты с пулеметами, по двору ходили гестаповцы; говорили, что якобы вчера один взвод нашей боевой группы застрелил своего лейтенанта и дезертировал. Я расценил этот слух как одну из тех легенд, которые настолько фантастичны, что не могут быть выдуманы. Почему бы не случиться и такому, если кругом творится невероятное: казни, насилия, заговоры, убийства. Время волков и оборотней. Невероятные вещи творятся кругом: один рассказывал, что американцы стреляли по сибирскому пехотному полку; другой — что американцы уже заняли Прагу и теперь форсированным маршем приближаются к нашим позициям; третий утверждал, что через несколько часов мы будем сражаться бок о бок с американцами, потому что Богемию и Моравию американец не отдаст — это его награда за второй фронт. Кто-то спросил, где мы теперь, собственно, находимся, и я достал свой карманный календарик с картой мира, но она нам не помогла — Богемия была на ней только точкой не больше булавочной головки.
Темнело. Нам выдали картофельный суп, мы съели его в сумерках. Говорили, что электростанцию взорвали повстанцы. Мы сидели в сумерках и думали об американцах, и нам казалось, что издалека, очень издалека доносится гул артиллерийской канонады. А когда мы не думали об американцах, мы не думали ни о чем. Потом пришел унтер-офицер и приказал нам следовать за ним: прибыло какое-то важное начальство из штаба армии и желает поговорить с нами. Мы долго топали по темным коридорам и попали наконец в сводчатый подвал, где светили две коптилки. Мы остановились, нас теснили другие взводы, мы стояли, плотно прижавшись друг к другу, утрамбовавшись, как живые булыжники; потом открылась какая-то дверь, раздалась команда: «Внимание, смирно!» Я стоял далеко сзади и ничего не видел, слышал только, как скрипучий голос отдал рапорт, а масляный голос поблагодарил и сказал, что перед нами выступит господин полковник Паули из штаба ВВС.
Над передними рядами поднялось бесформенное одутловатое лицо: вероятно, полковник встал на табуретку. Его глаза изучали нас. Я увидел колеблющуюся тень от его головы на арке свода, она походила на изображение головы мамонта в пещере первобытного охотника. Полковник заговорил. Он говорил тихо, запинаясь, не очень внятно, иногда казалось даже, что он шепчет, но то, что он говорил своим негромким голосом, заставило нас вздрогнуть: он говорил о предстоящей победе. В ближайшие дни, а может быть, даже часы решится исход войны, мы накануне решительного поворота событий. Полковник говорил медленно, и совсем медленно выговорил он слова «секретное оружие».