тепан, а потом понял, что за кладами гоняться нечего. Вот он где, главный наш человеческий клад!
Дедушка Арсений сверкнул глазами и протянул к Степке свои большие жилистые руки, сильные рабочие руки с широкими ладонями и крепкими пальцами.
— Вот он, клад. С таким кладом, Степан, у нас всегда будешь богачом.
— Дедушка, — спросил Степка, — а куда он удрал, этот Гольцев?
— Ну, куда же ему удирать? За границу, — сказал дед. — А ты что же это уроки-то не учишь? Заговорился я тут с тобой, а ты и рад.
— Я, дедушка, сейчас буду учить, — торопливо пообещал Степка. — Вы еще хотели рассказать, как пожалели, что немецкого языка не знаете.
— Ну вот! Это, Степан, уже совсем другой рассказ.
— Почему же другой? — хитрил Степка. — Я все ждал, когда вы расскажете. Думал, послушаю, и сразу захочется немецкий учить…
— Да что тут рассказывать, — сдался дед. — Так, на память пришло. Это уж в нынешнюю, в Отечественную войну было… Я тогда пошел в народное ополчение. В армию не взяли — лет, говорят, много. А в ополчение записали. Потому — я в гражданскую еще воевал, военное дело знаю.
Дедушка Арсений приосанился и расправил плечи.
— Ну вот. Враг тогда к самой Москве подходил. Уже у Наро-Фоминска шли бои, у Истры, у Волоколамска… А это все, Степан, места подмосковные. Почти пригороды. Я в ополчении командовал ротой. Вот тут мы залегли в обороне, в траншеях у лесной опушки, а тут вот немцы.
Дедушка отставил с середины обеденного стола на самый край цветочную вазу и показал, как на опушке, которую должна была изображать ваза, залегли части ополченцев.
— Здесь, — он похлопал ладонью по клеенке, — значит, фронт проходит… Поле… Грязь… Осень уже, дожди начались… В траншеях воды по колено. А мы ждем. Не уходим. И спать некогда. Одна мысль у всех сердца бередит: «Умрем, а врага к столице не пустим!» И вот утром как-то слышим с той стороны крик. Гляжу — бежит через поле человек от фашистских позиций. Тяжело бежит. Ноги в грязи вязнут. Присмотрелся — солдат немецкий. Без оружия, без шинели… «Стой! — кричу своим. — Не стрелять!..» Только стрелять-то с той, с вражеской стороны начали. Сначала из автоматов, а потом из пулемета хлестнули. В спину, значит, своему.
Дедушка Арсений помолчал, должно быть вспоминая, как все это происходило, и заговорил снова. Голос его зазвучал глуше.
— И все-таки добежал солдат. Упал на бруствер к нам лицом, руки тянет. А глаза у него, Степан… Никогда я глаз его не забуду. Такое в них застыло, будто он смерть перед собою видел. Страшные глаза. И на подбородке кровь. Изо рта бежит струйкой. Протягивает он к нам руки и хрипит что-то по-немецки. Я только и разобрал: «Их бин коммунистен… Их бин арбайтер…» Втащили мы его в траншею, рубаху долой… А у него на груди пять кровавых ран. Навылет прошили его… А он все бормочет что-то, из последних сил. Слушаю я его, Степан, и ушами хлопаю. Послал за переводчиком связного. Но пока переводчика искали, умер он у меня на руках. Вот и пожалел я тогда, что в свое время немецкий язык не выучил как следует. Может, рабочий этот, солдат важные военные сведения нам сообщить хотел…
Дедушка Арсений вздохнул и умолк. Молчал и Степка. Широко раскрытыми глазами смотрел он на усеянную голубыми цветочками клеенку. Но вместо цветочков и узоров видел перед собою грязное размызганное дождем поле и человека, который бежит, увязая по щиколотку в мокрой грязи.
— Да, Степан, дай-то бог, чтобы войны больше никогда не было.
— Дедушка, — сказал Степка, — а если войны не будет, то зачем тогда иностранный язык учить?
— Эх, Степан, Степан. Да разве только для войны надобно знать чужие языки? На войне враги между собой больше пушками да бомбами разговаривают. А вот друзьям, тем куда важнее друг с другом от сердца говорить. И друзей-то у нас теперь, Степан, во всех странах много. Так что, шпрехен зи дойч, брат, берись-ка ты за учебник и не ленись. Это мой тебе добрый совет.
Стрелки часов подползали к пяти. Скоро должен был вернуться с завода отец. Конечно, может, и не придется Степке побывать в Германии. Но отвечать у доски урок — это предстоит непременно. Степка вдруг вспомнил большие насмешливые глаза Тани Левченко и решительно потянулся к учебнику немецкого языка.
Глава шестая
Таня обогнала Степку почти у самой школы. Она не поздоровалась с ним и пробежала мимо. Не заметить его Таня не могла и не узнать — тоже. Да и торопиться было некуда — до начала уроков оставалось еще довольно много времени. Значит, очень обиделась.
В классе в это утро стоял необычайный шум. Все о чем-то говорили, кричали, спорили, и в голосах ребят Степка различил волнение и восторг.
— Внимание, внимание! — кричал Женька Зажицкий, стоя на скамейке и размахивая руками, — Сейчас Кутырин изложит нам тезисы своего доклада о пользе мытья по утрам. Просим, просим!
— Я вот как дам сейчас! — без злости отозвался Мишка.
— Прошу прощенья! — закричал Зажицкий. — Я ошибся. Кутырин сделает доклад о бесполезности мытья. Основная мысль: медведь никогда не моется, а в лесу он здоровее всех.
Иногда на Женьку находило вдохновение, и он начинал острить. Ни угрозы, ни уговоры на него в эти минуты не действовали. Единственным способом заставить его отвязаться было только одно — не отвечать.
— А! Вот товарищ Данилов! — воскликнул Зажицкий, увидев вошедшего Степку. — Ты что будешь делать на маевке?
— На какой маевке? Когда?
— Он еще не знает! Ребята, он не знает! — загремело кругом.
— Второго числа на маевку идем! В лес! — закричал Слава Прокофьев. — Нина Васильевна сказала. Поход будет. Костер!
— Вся дружина пойдет!
— Картошку будем печь! — подхватили шестиклассники.
Вот так новость! Маевка в лесу! Понятно, что такое известие не встретишь равнодушно.
— «Маевка», «в лес», «поход», «костер»… — Только это и было слышно в коридорах во время перемен. Обсуждали, спорили. Спрашивали друг у друга, что надо с собой взять, будет ли ночевка, когда нужно собираться и где… А так как толком никто ничего не знал, планы возникали самые необычайные.
Уроки промелькнули незаметно. Но, прежде чем идти домой, Степка забежал в мастерскую к Грише. Три дня, назначенные мастером для починки чемодана, прошли, и Степка заранее предвкушал, как удивится дедушка неожиданному сюрпризу.
Гриша возился над пылесосом, с которого был снят голубой кожух. Колесики, вертушки-вентиляторы, перепутанные провода — все было забито комочками серой пыли. Увидав Степку, мастер немедленно оторвался от работы и, присев, вытащил из-под верстака чемодан.
Починка удалась на славу. Продавленная крышка была как новенькая. Долго Степка разглядывал чемодан, ворочая его слева направо и справа налево, пока, наконец, не обнаружил едва заметный порез на коричневом дерматине. Очевидно, Гриша снимал наклейку, ставил на стенку новую фанеру и опять заклеивал дерматин.
Сколько надо заплатить за работу, Степка не знал, да и денег у него с собой не было. Он попросил Гришу подождать до завтра, мастер только засмеялся и заработал пальцами. «От меня твоему деду подарок», — так понял Степка Гришины знаки.
Потом, сидя за верстаком, они пили чай. Гриша удивительно умел его заваривать. Никогда в жизни Степка не пил чая вкуснее, крепче и ароматнее, чем у Гриши.
Обжигаясь горячим сладким чаем, закусывая ванильным сухариком, Степка вспомнил о незнакомце, у которого испортилась автоматическая ручка. Он спросил Гришу, сумел ли тот починить ручку. Но, оказывается, незнакомец в мастерской не появлялся. Степке показалось, что его рассказ взволновал мастера. Гриша касался пальцами волос, глаз, носа, и Степка, как умел, объяснял, какие у незнакомца были глаза, какой нос, рассказал, как он был одет, какого роста. Насчет волос он ничего не мог сказать, потому что этот человек был в кепке. Зато он уверенно помотал головой, когда Гриша прикоснулся к своему лбу, чуть повыше правой брови, и потом осторожно дотронулся до крохотной родинки у Степки на виске. Степка понял, что мастер спрашивает, не заметил ли он родинки на лбу у незнакомца. Узнав, что родинки не было, Гриша как будто успокоился. Он налил в Степкину кружку еще чаю, положил перед ним два сухарика и улыбнулся.
Посидев еще минут пять, Степка встал с ящика и стал прощаться. И едва выбежал из ворот четырнадцатого дома, как увидел дедушку Арсения. Он медленно шел по тротуару на противоположной стороне улицы и глядел на деревья, ожившие после дождя и уже зазеленевшие крохотными листочками, словно охваченные зеленым дымом. Воробьи суетливо прыгали по мостовой; в окнах хозяйки уже выставляли к праздникам зимние рамы. Степка перебежал через улицу и незаметно двинулся следом за дедушкой шаг в шаг.
Это было очень весело. Дедушка поворачивал голову влево, а Степка прятался у него за спиной, подаваясь вправо. Дед глядел направо, а Степка шмыгал влево. И вдруг дедушка спокойно, не оглядываясь, спросил:
— Ты, Степан, так и будешь всю дорогу со мной в прятки играть?
Вот тебе и на!
— А что это за чемодан у тебя? — полюбопытствовал дедушка, когда Степка сконфуженно зашагал с ним рядом.
Тут настала Степкина очередь торжествовать.
— Это же ваш чемодан, дедушка Арсений! Не узнали?
— Мой? — в голосе деда было изумление, и Степка залился счастливым веселым смехом.
— Ага, ваш. Я его отнес в мастерскую к Грише, к глухонемому.
— К глухонемому? В мастерскую? Ничего не пойму. — Дедушка взял чемодан и стал внимательно его осматривать. — Скажи ты! Верно ведь, мой. Вот и царапина на крышке. А починено здорово. Прямо замечательно! Ну, а деньги ты где взял?
— Гриша без денег починил. Сказал, что это вам от него подарок.
— Подарок? А как же он сказал, если глухонемой?
— Руками. Я, дедушка, с ним запросто разговариваю. Выучил. Вот, например, смотрите! — Степка повертел пальцами. — Что я сказал?
— А кто же тебя знает?
— А я сказал: «Доброе утро, дедушка».
— Ишь ты! Выходит, немецкий ты учить не учишь, а язык глухонемых освоил. Небось по немецкому сегодня опять тройку схватил?