— Извини, — говорит он. — Эта Мадина, с ней никак не закончишь разговор быстро…
— Так она твоя девушка?
— Кто, Мадина?! — Он смотрит на меня изумленно. — Эта глупая турецкая кукла? Ja, Zuckerschnecke, hast du bisschen Zeit für mich?… — Он сам себя передразнивает, кривляется, причмокивая и тараща глаза. Я смеюсь вместе с ним. Я чувствую странное облегчение: как будто долго шла, балансируя, по краю канавы — а теперь скатилась вниз, и мне уже ничего не грозит…
Потом, в одну секунду, он становится вдруг серьезен.
— В чем-то она очень несчастна, эта Мадина. Забыла родной язык, порвала со своей семьей, со своим народом, проколола себе все, что можно и что нельзя… А немкой так и не стала. Мне жаль ее. — Жалости в его голосе не слышно, скорее, презрение. — …Но она не в моем вкусе. — Он снова нагло смотрит на меня сквозь футболку. — Если хочешь, давай пойдем вместе. Мадина расстроится, бедняжка — но мне простит.
Он даже не ждет, пока я отвечу «да». Он просто поднимается из-за стола — и только тогда я понимаю, что вот уже пару минут стою перед ним, как провинившаяся школьница перед учителем.
Он идет к выходу — не оборачиваясь, не останавливаясь. Он выходит на улицу — уверенный, что я пойду следом за ним.
— Не садись, грязно. — Эрвин указывает глазами на бархатистые сиденья у-бана.
На вид они вроде чистые. На противоположных сиденьях, трех сразу, спит негр, довольно лиловый. Манто при нем нет, зато есть широкополая шляпа… Через проход шумно воспитывают пятерых невменяемых отпрысков две толстые тетки в черных платках. Старик в мешковатых джинсах и лоснящемся пиджаке читает газету на русском… В полупустом вагоне едва ощутимо пахнет то ли мочой, то ли жженой пластмассой. Эрвин всю дорогу молчит. Бывает, с человеком комфортно молчать, но это совсем не тот случай. В его молчание проваливаешься, как в сон, который назавтра не вспомнишь…
Мы выходим на станции Нойкёльн, минуем велосипедные стойла. Человек на велосипеде и с сумкой через плечо всегда ассоциировался у меня с работником почты. Берлин — город свихнувшихся почтальонов: велосипеды везде. На них едут люди всех возрастов, полов и конфессий, с сумками, с рюкзаками, с пакетами, с детьми, с собаками, с комнатными растениями. Слишком много велосипедов, точно город захлебнулся в международных посылках и письмах…
Эрвин сворачивает с проспекта в одну из узких улочек справа. Турецкие лавки. Турецкие вывески. Турецкая эстрада гремит из пластиковых турецких шалманов. Турецкий рынок на Рихард-платц — ковры, арбузы, полотенца, дыни и персики… У входа в рынок худой морщинистый турок с достоинством излагает что-то молчаливой группе собратьев. Я не понимаю его язык, но чувствую, что он врет. Собратья кивают, верят, расходятся. Чуть в стороне, на газоне, лежат в обнимку две хорошо одетые женщины лет под сорок. Морщинистый смотрит на них долгим лакричным взглядом, потом сплевывает себе под ноги тягучий комок слюны…
Мы сворачиваем на Бёмише штрассе, и в центре города, в центре турецкой мовиды обнаруживаются вдруг деревенского вида коттеджи с аккуратными ухоженными участками. Сидя на тротуаре, привалившись спиной к ограде одного из коттеджей, краснолицый абориген с ирокезом кормит лохматую собаку таблетками. Собака уныло и виновато воротит морду.
— Жри, жри, заменит тебе завтрак, обед и ужин! — напористо хрипит краснолицый. — Ну, давай, жри, ты же охотничья, а это же Риттер Ягд!..
Собака вдруг напрягается, скалит желтые зубы. Краснолицый с досадой съедает таблетки сам. Я останавливаюсь и смотрю туда же, куда смотрит собака. Лиса.
Рыжая лиса на трех лапах быстро перебегает дорогу. Четвертая лапа волочится по асфальту, оставляя за собой бурый след.
— Это Берлин, цукершнеке, — говорит равнодушно Эрвин.
…Дверь открывает зашпаклеванная белой пудрой Мадина с окровавленным ртом.
5
«Агенту N Документ № 1 Дело № 36875
Надежда Олеговна Русланова 1928 г р., г. Мурманск
Родители — Олег и Мария Руслановы, цирковые гимнасты, заслуженные артисты СССР, с 1940 г. — враги народа.
С 1931 г. — ребенок состоит на учете в детском отделении городского психиатрического диспансера. Выписка из истории болезни: «жалобы на головные боли, нервозность, спутанность сознания; расстройство цнс по эпилепсическому типу; психомоторные расстройства; явления слуховых и визуальных галлюцинаций». Асоциальное поведение.
С 1933 г. наблюдается «устойчивая ремиссия», однако ребенок остается асоциальным, не проявляет интереса к общению со сверстниками, болезненно реагирует на любые попытки коррекции поведения.
1937 г. — переезд в г. Москву.
С 1937 г. — выступает в московском цирке вместе с родителями.
1940 г. — Олег и Мария Руслановы отправляются на гастроли в Германию, откуда не возвращаются. По некоторым сведениям из компетентных источников, остаются за рубежом с целью сотрудничества с иностранными спецслужбами. Официально объявляются врагами народа.
1940 г. — двенадцатилетняя Надежда Русланова поступает в детское исправительное учреждение № 17 (Московская область) для детей врагов народа.
В том же году за отличное поведение переводится в экспериментальный учебно-исправительный интернат им. Сванидзе (Минская область) при Специальном отделе ВЧК-ОГПУ-НКВД (директор интерната — генерал Белов H.A., настоящее имя, по некоторым данным, Белюстин В.В. — подробнее см. протокол допроса Белова H.A. от 24 мая 1944 г.).
Март 1941 — Надежда Русланова становится действительным членом военно-разведывательного Пионерского отряда № 1.
Помимо Руслановой в отряд входят еще 4 воспитанника интерната им. Сванидзе:
— Леонид Голышев (1926 г р., Псковская область, из семьи раскулаченных, с 6-месячного возраста — сирота; состоит на учете в психо-неврологическом диспансере) — подробнее см. дело № 36876
— Марат Козлов (1926 г р., БССР, деревня Стуньково; отец арестован за «вредительство», мать арестована по обвинению в троцкизме; состоит на учете в психо-неврологическом диспансере) — подробнее см. дело № 36877
— Валентин Котин (1928 г р., Киевская область, родители неизвестны; состоит на учете в психо-неврологическом диспансере) — подробнее см. дело № 36878
— Зинаида Ткачева (1926 г р., Ленинградская область, дочь врагов народа; состоит на учете в психо-неврологическом диспансере) — подробнее см. дело № 36879
22 июня 1941 г. — Надежда Русланова остается единственным членом Отряда № Остальные, по ее свидетельству, обезглавлены и сожжены на ритуальном костре карательным отрядом «Аненербе».
1941–1944 гг. — в качестве агента Специального отдела УВР СССР Надежда Русланова участвует в ряде важнейших военно-разведывательных операций. Награждена орденом отечественной войны 1 степени, медалью «Партизану Отечественной войны» 2 степени.
С мая 1944 года, после ареста ее непосредственного руководителя генерала Белова H.A. (приговорен к расстрелу военным трибуналом за шпионаж и пособничество фашистским захватчикам), Надежда Русланова категорически»..»
— Перечитываешь свой проект?
Я дергаюсь, оборачиваюсь. Эрвин улыбается пластмассовыми клыками. Он держит в руках поднос. Как давно он уже стоит у меня за спиной на балконе? В любом случае, он не мог не заметить, что в руках у меня — вовсе не описание проекта для университета в Берлине. Даже если он совсем не вглядывался в текст протокола, кириллицу от латиницы он отличит.
Я не отвечаю ему, чтобы не врать лишний раз.
Он понимает, что я понимаю, что он понимает.
Он прячет клыки и старательно смотрит в сторону, на глиняные кадки с цветами, помидорами, базиликом и анашой, пока я убираю бумаги с пластикового столика в свой рюкзак.
— Такие проекты лучше не перечитывать в людных местах. — Эрвин переставляет с подноса на столик граненый стакан, на две трети наполненный ядовито-зеленой жидкостью. — Ты ведь знаешь, как это бывает… Вонгемайншафт, здесь кто только не околачивается — могут запросто украсть идею.
Он аккуратно выкладывает на салфетку коктейльную трубочку, коробок спичек, столовый прибор неизвестного назначения — что-то вроде металлической лопаточки с дырками в форме крестов — и несколько кусков сахара.
Стакан ледяной, прокрытый мутной испариной.
— Это что? — Я осторожно нюхаю зеленую жидкость.
— «Зеленая фея», — говорит Эрвин. — Интересный напиток. На любителя — но тебе стоит попробовать.
Зеленая жидкость остро пахнет полынью, анисом и еще чем-то тошнотворно-микстурным, из детства.
— Не хочу.
— А ты считай, что это лекарство. Снотворное для твоего духа…
Эрвин чиркает над жидкостью спичкой — и «зеленая фея» вздымается из стакана синим клином огня.
Он кладет два куска сахара на металлическую лопатку и держит ее над пламенем. Жженый сахар капает через крестообразные дырки в стакан, оседает на дне коричневыми кособокими крестиками. Когда сахар стекает весь, Эрвин протягивает мне трубочку для коктейлей.
— Пить нужно залпом, — говорит он. — В три больших глотка.
Я смотрю на «зеленую фею». На коричневые крестики сахара и на синий огонь.
— Ты хочешь, чтобы я это пила?
— А ты хочешь, чтобы тебе не было больно? Хочешь освободиться хотя бы раз, ненадолго?
— …Шайсэ! — Кто-то грубо пинает стеклянную дверь. К нам на балкон вместе с музыкой, дымом и запахом марихуаны вваливается Мадина.
У нее злое лицо. Пудра осыпалась на черное с блестками платье. Два темно-красных пятнышка, следы «укуса», нарисованные на ее шее, размазались и стали похожи на раздавленного комара. Она облизывает перепачканные красной помадой клыки чуть белесым, проколотым в двух местах языком.
— Что это вы тут сидите, а, голубки? — Она говорит так сварливо подвизгивая, что ее безупречный немецкий кажется вдруг языком тюркской группы. — Не по правилам. У нас тематическая вечеринка! Дракула-party. А у нее даже костюма нет! — Длинный разрисованный ноготь свирепо тычет в меня. — Пусть пойдет и наденет клыки или маску, я всем раздавала!