Я понимаю, что там, за стеной, они сидят рядом и слушают вместе мой голос. Торопливый, захлебывающийся.
— …Миллионы счастливых мертвецов. После этого их останется только сжечь…
Они прокручивают его, ковыряют, пинают, ускоряют, задерживают…
— …Очистительный огонь. Чтобы мир возродился снова, изо льда и огня, другой, чистый. Ты плач… поч… нет, я так не дум… поел… люб… я так по т… училс… пожал…
Мой голос сливается в одно сплошное чириканье, визг ускоренной перемотки. Я прислоняюсь к стене. Я вдруг узнаю. Такое забытое чувство. Холодное, скользкое — как будто случайно проглотил дождевого червя, и он теперь обживается там, у тебя в глубине, изучает твои влажные полости…
Я вдруг узнаю. Ведь так уже было.
…Мне одиннадцать. Мои вещи свалены на пол. Она в них рылась. Нет, они рылись вместе. Она же слепая, он, конечно, ей помогал. Они нашли мой рисунок. Мою собаку с большими белыми крыльями…
Когда нам с Эриком исполнилось восемь, Старуха подарила нам на день рождения щенка. Овчарку. Она сказала, этот щенок будет нашим первым заданием. От нас требовалось выдрессировать его — так, чтобы он слушался беспрекословно. И только нас. Только Эрика и меня.
Это нам удалось. Через три года у нас был идеальный пес, который знал все команды, который скорее издох бы от голода, пуская слюни над миской с сырой говядиной, чем стал бы есть ее без нашего позволения, и который, кажется, искренне полагал, что во всем мире есть только два живых существа, достойных любви и внимания, — Эрик и я. Всех остальных он просто не замечал — либо воспринимал как врагов, если ему казалось, что они могут причинить хозяевам вред.
Он боялся Старуху — хотя и старался не подавать виду. Он не смотрел в ее сторону, но, когда она была рядом, у него на загривке топорщилась шерсть и учащалось дыхание.
Когда нам с Эриком исполнилось одиннадцать, Старуха сказала, что пора, наконец-то, проверить, как мы справились с нашим заданием. Она уставилась на нас своими слепыми глазами и сказала:
— Я жду представления.
Мы показали ей все, чему его научили, он выполнял наши команды безукоризненно и ждал от нас похвалы, а мы ждали похвалы от нее.
Она похлопала своими сухими ладошами и сказала:
— Неплохо. Но пусть он выполнит еще кое-что. Еще одно упражнение.
Мы вышли на улицу.
Она приказала нам усадить пса у входа, а самим идти в разные стороны. Он был спокоен. Он сидел смирно. Он умел ждать. Ведь «ждать» — это просто, это просто команда, одна из многих…
Когда каждый из нас отошел от него метров на восемь, Старуха сказала:
Теперь отдайте ему команду «ко мне». Одновременно.
И мы подчинились. Не знаю, чего мы от него ожидали — раздвоения, чуда… Но мы отдали ему эту команду. Одновременно, оба.
Стоя по разные стороны от него.
Я помню, как он тогда заскулил, — полный отчаяния и бессилия звук. Что-то похожее я с тех пор слышал только однажды: когда приказывал черноморской афалине прыгнуть через огненное кольцо…
Не знаю, чего мы от него ожидали, — для него это был выбор. Страшный выбор. Какой-то главный. Решающий. Не просто команда…
Он метнулся сначала ко мне, потом к Эрику, и снова ко мне, и обратно. Он крутился на месте, и выл, и дрожал, и обиженно лаял. Он улегся на землю. Так и не сделав свой выбор — решающий, главный. Он обязан был подчиниться обоим. Мы так его приучили.
— Эта собака никуда не годится, — презрительно скривилась Старуха.
— Эта команда была невыполнима! — возмутился кто-то из нас.
Ее глаза цвета плесни, цвета паутины, невыносимого цвета — они спокойно смотрели на нас. Потом она улыбнулась.
— Не бывает невыполнимых команд.
В тот день он отказался от пищи и от воды. И на следующий. И день спустя тоже. Он все время лежал на своем шерстяном черном коврике и как будто дремал. Если я или Эрик проходили мимо него, он вяло стучал хвостом по подстилке. Если мимо проходила Старуха, он чуть слышно рычал.
Он не ел и не пил. На шестой день он пришел в мою комнату. Лег, положив мне морду на тапки. И умер.
— Не бывает невыполнимых команд, — сказала Старуха. — Но бывают команды, для выполнения которых приходится сдохнуть.
Мы сожгли его. Вместе с мусором, ночью. Так сказала Старуха. Мы не плакали. Солдаты не плачут по павшим животным. Солдаты не плачут вообще…
Но, вернувшись домой, я нарисовал его. С большими белыми крыльями.
«Ты стал ангелом», — написал я внизу. А потом спрятал рисунок.
…Мне одиннадцать. Мои вещи свалены на пол. Она в них рылась. Нет, они рылись в них вместе. Она же слепая, он конечно же ей помогал. Они нашли мой листок… Я прислоняюсь к стене. Холодное, скользкое чувство. Я заставляю себя войти в комнату брата. Они сидят за столом. Они смеются. «Овчарка с крыльями», — трясется Старуха, «С крыльями!» — хихикает вслед за ней Эрик. «Запомни, Эрвин, — Старуха обрывает свой смех на хриплом вороньем вдохе. — Запомни. Когда привязываешься к тому, кто тебе подчиняется, теряешь власть над собой».
Спустя три года у нас появилась другая собака. Она сказала, овчарки давно уже устарели. Она купила черного щенка Лабрадора.
Мы воспитали его без любви. Тупым и покорным.
…Я прислоняюсь к стене. Такое забытое чувство. Холодное, скользкое — как будто случайно проглотил дождевого червя, он теперь обживается там, у тебя в глубине, изучает твои влажные полости… Я заставляю себя войти в комнату брата. Они сидят за столом. Они смеются. Они меня слушают. Из-за перемотки мои голос звучит как смешное чириканье.
— …нет, ты н… ремирия не буд… перемир. нимаешь. Перемирия не б…. Нет, ты не понимаешь. Перемирия не будет. Это ловушка. Потому что она не придет. Надежда не пр ше нет ни среди жив… ртвых. …среди мертвых… Ее больше нет ни среди живых, ни среди мертвых.
Эрик смотрит на меня. Моими глазами. Светло-голубыми. Прищуренными.
Старуха смотрит на меня. Ее глаза цвета плесени. Невыносимого цвета…. Она перестает перематывать пленку.
Втроем мы слушаем мой взволнованный голос:
— …Я точно знаю, поверь. Надежда Русланова покончила с собой в сорок четвертом. На глазах у Старухи. Но в Полой Земле с ней сразу что-то случилось. Она погибла во второй раз. Она исчезла. Она ушла в вечный мрак…
Мы вместе слушаем молчание на том конце трубки. Ее дыхание. Дыхание Ники. Молчание Ники.
Потом ее шепот:
— Эрвин… Эрвин… но если конец… и если война… если все и так неизбежно, зачем им устраивать эту ловушку?…
Мы вместе слушаем, как я отвечаю:
— Все слишком неточно. Все слишком ненадежно там, в Полой Земле. Все может измениться. Отмениться… Им нужен катализатор. Провокация. Взрыв… Это как с армиями. Представь себе… Войска стягиваются к линии фронта. Вооруженные. Но это все-таки еще не война. Все еще можно решить миром. И вот одна из сторон предлагает…
Старуха морщится, щелкает кнопкой. Запись выключается.
— …заключить мир, — договариваю я; меня, по крайней мере, невозможно перемотать или выключить. — И другая сторона соглашается. Предполагается, что командиры пожмут друг другу руку и подпишут бумагу. Но в назначенный час один командир не является. Это жест. Это вызов. По его солдатам открывают огонь. И что дальше? Конечно, война. Настоящая. Сразу…
— Очень образно, — мрачно говорит Эрик.
— Это ты сделал запись?
Он кивает мне:
— Да.
Он доволен собой. Я его не виню.
Неисповедимы пути Неизвестного. Может быть, если бы не ко мне, а к нему пришел тогда наш умирающий пес, не я, а он говорил бы сдавленным голосом все эти слова. Несчастной девочке. В трубку. А я бы, может быть, его записал, и показал запись бабке. И был бы доволен собой.
Но вышло как вышло.
— Я же предупреждала тебя, — говорит мне Старуха. — Когда привязываешься к тому, кто тебе подчиняется, теряешь власть над собой… Из-за нее ты потерял над собой всякую власть. Где сейчас эта девка?
Я молчу. Она усмехается. Она говорит:
— Помоги-ка мне, Эрик.
…Нам не нужны пытки. Наши методы давно обновились. Никто не собирается вырывать из меня правду тисками, опускаться до уровня мясников-палачей… Они просто молча подходят ко мне, и Эрик кладет свои руки мне на виски, зажимая уши, а Грета — на лоб, так, чтобы были прикрыты глаза, и так они стоят секунд, наверное, тридцать, а потом тихо отходят.
Она говорит Эрику:
— Твоего брата стоило бы устранить, как ты думаешь?
Мой брат отвечает:
— Он нам еще нужен. Для перемирия мы нужны оба.
А я говорю им:
— Я не собираюсь участвовать в перемирии.
Они оба молчат.
Старуха шумно пьет молоко из стакана. Две тонкие струйки стекают из уголков ее рта к подбородку, заполняют морщины, разветвляются соцветиями белых прожилок.
Она допивает. Она говорит:
— Ты пойдешь туда, Эрвин.
— Ты отведешь меня силой?
Она вся в молоке. Как срыгнувший младенец.
— Ну почему силой? Я слабая женщина. Ты пойдешь туда сам.
2
27 февраля 1944, Крым
Даже странно. Когда они схватили меня, я почувствовала не страх, а усталость. Ну вот, опять. Они всегда идут по пятам. Мне стоит только о чем-то подумать — и они уже в курсе. Настоящие ведьмы.
Они были вдвоем, но с моим ранением я не отбилась бы и от одной из них. Я подумала, я сказала себе: вот и все. Сейчас все закончится, они будут пытать меня, а после убьют. И еще я сказала себе: на той стороне будет Леня. Умирать не страшно. Страшно только предать командира, сейчас, до того, как все кончится. Если будет слишком уж больно.
Они волокли меня вниз по ступенькам, там было много ступенек. От монастыря к подножию мыса, к морю. Они волокли меня, а я считала ступеньки, чтобы не думать о смерти. Примерно на четырехсотой я сбилась и потеряла сознание.
Я очнулась, когда они окунули меня в кипяток. Гак мне показалось. Но когда я открыла глаза, то поняла, что ошиблась. Это был не кипяток, а ледяное зимнее море. Они раздели меня догола. Они зашли по колено в воду и положили меня прямо на дно.