Первый подземный
1
Мы шли по мощеной дороге, удаляясь от шахты номер семь. И права и слева тянулась закопченная, засохшая в осеннем холоде донецкая степь. Было, как в сумерки, темно. Облака закрывали все небо и спускались почти до самой земли.
Я шел впереди и чувствовал всем телом, что за моей спиной, отстав на несколько шагов, идет немецкий солдат с черным автоматом в руке. Время от времени, опасливо оглядываясь, я видел и чужое загорелое лицо с нависшими бровями, и шинель мышиного цвета, и узкие погоны на ней. На погонах блестели нашивки; я еще не понимал их значения — немцы пришли на рудник только вчера.
Что со мной сделает этот солдат? Мое сердце сдавил страх. Я повернулся, встретил желтые (не понять — не то настороженные, не то скучающие) глаза и хрипло, против воли, спросил:
— Куда меня ведете?
Глава конвойного точно масляной пленкой подернулись.
— О-о! — с неожиданной готовностью ответил он: жесткие складки на его щеках расплылись кругами. — Мы гуляйть в наилучши компань. До герр комендант в лагерь. В лагерь есть отборни большевик. Господни комендант абенд… это сказаль, виэчор… будет всех большевик стреляйть. Ты ферштейст, понималь? — Немец подмигнул и громко засмеялся своей шутке. — Пиф-паф отборни компань! Хо-хо-хо! Капут! Ты понималь?
Будто кипятком плеснуло в душу. Я окаменел; рот мой, наверно, открылся, и лицо побелело. Может быть, даже колени мои подогнулись.
— Но-о! — строго прикрикнул немец. — Не балуйть! Марш форвертс, русска свинь! Вперед, шнель!
Он толкнул меня дулом автомата в спину, и я, двигая отяжелевшими, точно не своими ногами, опять зашагал по дороге вперед.
Получилось все очень нескладно. Я работал на горноспасательной станции; нас было человек тридцать. Дело у нас особенное, отважное, относились мы к ному с любовью и жили тесной семьей, накрепко связанные дисциплиной и дружбой. Потом началась война. Стремительно приблизился фронт, и все спасатели ушли с отступающей Красной Армией. Я тоже мог уйти. Не вел бы меня сейчас этот проклятый немец!
Все случилось из-за Петьки Рысева. Когда пришло время уйти, ему стало жаль оставить наши горноспасательные приборы и аппараты. Проще было, конечно, все взорвать. А Петька упрямый. Он решил: мы скоро сюда вернемся, все это будет еще нужно. Разве его переспоришь? И я вызвался остаться с ним вдвоем, чтобы спрятать ценное имущество в надежном месте.
Оборудование мы спрятали, сами уйти не успели. Нехорошо все это вышло. О Петьке сейчас и подумать больно: его убили вчера, — он ударил офицера, когда нас задержали немцы. Я тут же стоял. Щелкнул выстрел, он упал спиной в канаву, кровь красной струйкой потекла по его виску. До меня очередь не дошла. Только надолго ли? Еще неизвестно, чья судьба лучше. Его убили хоть сразу.
— Шнель! — покрикивал солдат. Голос у него был противный и скрипучий. — Русски собак, большевик, айн-цвай, айн-цвай!
Хотелось итти твердым шагом, с высоко поднятой головой. Твердый шаг не удавался, ноги цеплялись о каждый камень.
Куда же мы идем? Вот наша спасательная станция недалеко. Сколько раз я ходил по этой дороге! Направо, в степи — пусть меня хоть на части режут, места им ни за что не покажу, — за буграми отвалов ведет под землю старый заброшенный шурф. Туда мы с Петькой спустили всю нашу аппаратуру, тайком даже от своих, ночью. Три ночи возили, работали за шофера и грузчиков. Все перевезли. Одна автомашина, пустая, досталась немцам — мотор испортился в последнюю минуту.
«Убьют, — подумал, — и знать никто не будет». И тонкими стальными тисочками душу защемила тоска. Хоть встретился бы кто-нибудь свой! Дорога, как никогда, пустынна; изредка проедет только немецкий мотоциклист. Я иду, да за мной с автоматом этот…
— Хальт! — вдруг скомандовал конвойный. — Стоять!
«Ну, — мелькнуло в мыслях. — теперь конец!» Повернулся и судорожно вздохнул: нет, пока еще не конец. Вижу — он поднял полу шинели, достал из кармана смятую сигарету, расправил ее пальцами, обнюхал и взял в рот; потом принялся щелкать крышкой зажигалки. Зажигалка оказалась неисправной. Солдат сердито забормотал себе под нос и принялся ковырять какой-то винтик ногтем.
Я не помню подробностей, как все произошло дальше. Знаю, что я ни о чем не подумал. Думать было некогда. Какая-то сила привела меня в движение, я сделал прыжок, кинулся на немца и пришел в себя уже в степи. У меня в руках был тяжелый немецкий автомат, запачканный кровью, на дороге остался немец с разбитым черепом. Кажется, он даже и не крикнул.
Дорога была в полукилометре сзади, вокруг тянулась степь. Дышать стадо нечем. Я остановился и лег, почти упал на землю; тело мое непослушно дергалось, колотилось.
Повернулся на спину, увидел облака. Какими они стали близкими, пушистыми, милыми! Дул холодный ветер, врывался под куртку и ласково освежал разгоряченную кожу. Я расстегнул воротник. Неужели жив? Неужели свободен?
— Врешь, живем! — крикнул я сиплым голосом и хлопнул ладонями по земле.
Сначала только ветер свистел в ушах. Потом вместе с ветром донесся треск мотоциклетного мотора. Мотор по дороге ближе, ближе… и затих. Тр-р-р-р!.. — ударила автоматная очередь. Ага, мотоциклист нашел моего немца, на помощь зовет «Не-ет, проклятые, не дамся! — шептал я. — Не дамся, не дамся!» — и полз по степи, приближаясь к шурфу. Меня скрыли старые отвалы, пологие, заросшие бурьяном каменные холмы. Кажется, меня не заметил никто.
2
Шурф, как колодец, уходит в землю. Только он не вертикальный, а наклонный, под углом градусов в шестьдесят. Он очень старый, но под землей хорошо сохранился до сих пор; его стенки покрыты дубовым креплением и напоминают ребристые бревенчатые стены деревенского дома. По дубовым венцам можно спуститься вниз, как по лестнице.
Меня еще на свете не было, когда у шурфа работал конный во́рот: ходили по круглой площадке лошади, крутили большой деревянный барабан; на барабан наматывался канат и поднимал из-под земли в железных бадьях то уголь, то пустую породу. Уголь увозили, а породу сбрасывали в отвалы неподалеку.
Конного ворота давно уже нет. С детства я помню здесь только кучи камня да заваленное ржавым железом, засыпанное мусором, заросшее полынью отверстие в земле. Дней пять назад, придумывай место, куда спрятать оборудование, мы с Петькой вспомнили про этот шурф. Разыскали его не сразу. А вчера на рассвете, когда оборудование было уже под землей, мы так старательно закрыли устье — кусками рельсов, камнями, бурьяном, — что даже самый опытный глаз теперь не заметит ничего. По отвалам понятно, что здесь когда-то был шурф, но самого шурфа никто уже не найдет. И разве не такие же отвалы густо раскиданы по всей донецкой степи?
На дороге опять затрещали мотоциклеты. Их несколько. Это меня ищут. Казалось, что они шумят со всех сторон. То тут, то там хлопали беспорядочные выстрелы. Я вздрагивал и пота, прижавшись лицом к земле, потом бежал на четвереньках, потом пальцами, ломая ногти, разгреб сухую траву и щебень. Едва открылась узкая нора, как я втиснулся в нее ногами вперед, скользнул, как ящерица, и провалился в темноту. Губы еще продолжали шептать: «Не дамся, проклятые, не даемся!..
Я лез так торопливо, будто падал. Движения были быстрыми, точными — память верно подсказывала все, чего нельзя увидеть в темноте. Я знал: крепление цело, можно опираться о любой венец; глубина шурфа — пятьдесят метров: внизу под шурфом — короткий, метров двадцать длиной, горизонтальный штрек. Там сложены наши спасательные приборы. Там можно и мне хорошо спрятаться.
Почувствовав под ногами подошву штрека, я сразу наткнулся на ящик и больно ушиб колено. Протянул руку — опять ящик. Много мы все-таки натаскали сюда добра: тонн семь. Весь штрек загроможден ящиками, баллонами, свертками. К чему это теперь? Я нащупал какой предмет и сел.
Сначала дыхание мое было шумно, и стук сердца доносился, наверно, до самой поверхности. Потом — прошло, надо думать, много времени — все становилось тише. И, наконец, наступила тишина, такая, как может быть только под землей. Я глубоко вздохнул, точно сбросил с себя пережитый страх, встал на ноги, вгляделся — черно вокруг; прислушался — ни шороха. Совсем другой мир. Ни немцев, ни мотоциклетов. Нет, здесь меня не найдет никто!
«Как хорошо бы, — подумал я, — свет теперь зажечь!» И даже повеселел: ведь есть же где-то аккумуляторные лампы! «Ага! — Я пробирался вдоль ящиков и ощупывал их. — Вот они, три ящичка, по десять ламп в каждом. Нужно только сдвинуть с них кислородный насос».
Глаза сощурились от яркого света. Как хорошо! Я посмотрел по сторонам. Низкий, приземистый, короткий штрек. По стенкам — почерневшие от времени дубовые столбы. Сухо. Выход только один — вверх, в шурф; концы штрека заложены старым крепежным лесом. Посредине — в беспорядке все, что мы с Петькой сюда спустили: ящики с приборами, баллоны с кислородом, инструменты.
Все такое спокойное и уютное: запах шахты, тепло, тишина, даже многолетняя мягкая пыль под ногами. На душе стало легко. Нет, немцы сюда не придут. Не придут!
Вдруг веки отяжелели, и сразу захотелось спать. Еще раз прислушался: тихо. Вот лежат брезентовые вентиляционные перемычки. При пожаре ими завешивают штреки, чтобы прекратив доступ воздуха к очагу пожара. Сейчас они свернуты в толстую мягкую пачку. На них можно лечь, закрыться, сжаться клубком.
Свет я потушил, а лампу и немецкий автомат взял с собой под брезент.
3
Я прогнулся, как от толчка, с чувством неопределенной тревоги. Я быстро вспомнил, где я и почему: затаив дыхание, высунулся из-под брезента.
Вокруг было попрежнему темно и тихо. А я почти наверное знал, что тут теперь я не один, и вслушивался в тишину до звона в ушах.
Так прошло несколько минут. Потом мне почудились звуки, будто шорох и пощелкивание. Скоро звуки стали отчетливыми: в штрек сыпались мелкие камни; значит, сверху, с поверхности, кто-то раскапывал устье шурфа.