«Еще шаг… Еще шаг…»
Вода держала, не пускала. Я наваливался на нее всей тяжестью. «Что она такая плотная? А-а, это бревна уже!»
Сзади огонек тусклым пятном — это Аксенов. А вот — я почувствовал рукой — Петька. Ну, вверх теперь, скорей вверх!
Сразу и лампа засветила обыкновенно, и маску можно снять и сесть.
Теперь последнее усилие — подняться по гезенку в штрек. Как лезли, не помню. Наверху кто-то помогал снимать гидрокостюмы. Я лег на подошву штрека; каждый мускул горел, будто в расплавленном свинце.
Аксенов, прихрамывая, прошел мимо.
— Час никуда не идем, — сказал он. — Отдыхать будем.
Здесь собрались все — двадцать один человек; люди лежали и сидели под уцелевшим креплением. Белой фигуры из плесени около гезенка уже не было: кто-то ее, наверно, сшиб.
— Ну, братцы, — усаживаясь, хлопнул себя по бедрам Александр Иванович. — главное осталось позади. Ушли мы от немцев. Сами бы не ушли, конечно. Вот их благодарить надо. — он показал пальцем на меня с Петькой. — Они с великим трудом проложили путь в лагерь и сделали все, что даже выше человеческих сил. От лица всех, — он наклонил перед нами голову, — спасибо!
Я резко оттолкнулся локтями и сел; трудно было сдержать расползающуюся по щекам улыбку. А Петька рассерженным голосом закричал на весь штрек:
— И ничего особенного! Ну, просто все возможности были в руках. Да любой же спасатель… Любой же человек теперь, чем может… Экая нечисть пришла на землю! Сердце болит!
— Да, голубчики мои… — Александр Иванович вздохнул и переставил лампу. — Нечисть пришла на землю. И это ты верно: каждый советский человек теперь — воин.
Стало тихо — все замолчали. Я опять лег на спину. Почувствовал полтораста метров камня над собой. А там, высоко-высоко, — степь. «Нечисть пришла на землю…»
— Богато пришло нимця, — прошептал около меня кто-то.
Я открыл глаза. Это Захарченко сидит, обхватив колени; усы у него обвисли, и он весь походит на моржа.
Из темноты блеснули стеклышки очков.
— Много пришло, да мало назад вернется.
— Як це — мало?
— Да так. — Голос учителя прозвучал уверенно и жестко. — Закопать их — оврагов у нас хватит. И закопаем!
— Товарищи! — сказал вдруг Петька. — Гулявин сегодня открыл счет. За сутки — две немецкие головы.
«Это про меня? А почему две? Ну, правильно, еще конвойный!»
— Товарищи, равняйтесь по Гулявину!
Я приподнялся я крикнул:
— И ничего особенного! Просто, когда все возможности в руках…
Сейчас я был очень собой доволен. И усталости уже не было, и казалось, будто стоит мне плечом повести, чтобы разорвать этот мрак, эти камни, раздавить нахлынувшую в наши дома саранчу, смешать с грязью их мышиные шинели.
Старичок с перевязанной рукой, переступая через лежащих, подошел к Аксенову.
— А куда, Лександра Иваныч, назначен наш путь?
— Мы — в старых выработках шахты «Альберт».
— Это-то я давно смекнул! Я работал здесь в девятьсот восьмом.
— Не твоих рук дело? — Александр Иванович постучал ногтями по дубовому стволу.
— Нет, я запальщиком был.
— А-а… Ну, подумаем еще. Сначала выйдем в надежный штрек на свежую струю. Выспаться надо всем, в себя притти. Потом подумаем. Может, и по шурфу поднимемся в степь.
Он посмотрел в мою сторону.
— Как, спасатели, отдохнули немного? Пора!
Мы сразу встали и пошли взглянуть, в каком состоянии наши аппараты. Петька начал складывать водолазный комплект, а я принялся проверять противогазы. Противогазов у нас два. Поднимаю крышки, поворачиваю вентили, смотрю — кислорода-то кот наплакал Нет кислорода!
Показываю пальцем на финиметр — Петька видит — и говорю:
— Десять атмосфер осталось.
— Ну, так смени баллоны. Вон лежат запасные.
Меняю баллон за баллоном, ставлю в аппарат и снимаю, стучу гаечными ключами. И все зря. Все баллоны пусты, даже не шипят.
Петька стоит рядом, следит за каждым моим движением. Глаза у него покруглели.
— Три баллона, — говорит, — было полных.
Пересчитываем. Трех баллонов как раз недостает.
— Товарищи, кто нес сюда баллоны?
Разные голоса отвечают:
— Я нес три баллона.
— Я нес два баллона.
Опять подсчитываем. Опять трех баллонов нет. Неужели в том гезенке оставили? Или в воду уронили?
Александр Иванович уже стоит около нас. Кислород — вопрос жизни и смерти. Без кислорода не выйти отсюда через квершлаг.
Снимаем баллоны с водолазных приборов, пробуем, какое в них давление. В одном — атмосфер пять, все равно что пустой, в другом — атмосфер пятнадцать, в третьем — двадцать. А полный заряд для противогаза должен быть двести атмосфер.
— Хоть бы одному до вашего спасательного имущества дойти, — тревожится Александр Иванович. — Один дойдет, возьмет десяток полных баллонов, принесет их сюда.
Все молчим. Потом Петька решительно накидывает себе на плечи ремни противогаза.
— Куда ты? — говорю. — Пропадешь! Двое пойдем — в пути друг на друге баллончики сменим. Самому тебе не справиться.
Так, наконец, и решили. Мы пойдем с Петькой вдвоем. В противогазах кислорода мало, но мы захватим с собой баллоны из водолазных приборов, в них есть небольшие остатки. Когда в противогазах кислород кончится — в то время мы будем итти в квершлаге, — мы, не вынимая изо рта мундштуков, сменим в противогазах баллоны на водолазные. Таким способом мы доберемся до нашего склада, до наших ящиков. А там кислород есть.
Я вынул из инструментальной сумки шпагатик и перевязал вентили трех баллонов, чтобы обозначить, в каком из них сколько осталось кислорода: одним кольцом обвязал — где кислорода больше, двумя кольцами — где меньше и тремя кольцами — совсем мало.
— Третий баллон не понадобится, — сказал Петька. — Где совсем мало кислорода, тот оставь.
16
Опять ползком и на четвереньках мы лезли через раздавленный штрек. Казалось, тут даже просторнее стало. Груза с нами сейчас немного: по противогазу, по лампе да по запасному баллону.
Вот пора уже взять в рот мундштуки и включить кислород. Вот можно уже на ногах итти, наклонившись, Вот сломанный, как согнутое колено, крепежный столб. Здесь штрек пересекается с квершлагом. Отсюда до чистого воздуха, до гезенка, что ведет в наше убежище, — тысяча девятьсот метров. Осталось каких-нибудь полчаса ходьбы.
В квершлаге на рельсах стояла вагонетка, та самая, в которой мы привезли сюда водолазные приборы. Она и сейчас очень кстати: понадобится же везти обратно запас баллонов да штук пять хотя бы противогазов! Я сделал рукой в воздухе петлю «туда-обратно» и показал на вагонетку; Петька кивнул. Мы пошли рядом, толкая ее перед собой.
У каждого из нас на груди, с левой стороны, пристегнут, как маленькие часы, финиметр. Он сообщается гибкой трубкой с аппаратом, висящим за плечами. Стрелка моего финиметра неумолимо двигалась к нулю. «И быстро же, — думал я, — кислород расходуется!»
Желтенький кружок финиметра уже навязчиво притягивал взгляд. Петька шел и тоже нет-нет, да скосит вниз глаза. Вот у меня уже нуль. Через минуту, значит, надо менять баллон.
Вдруг что-то ударило меня изнутри, кровь отлила от сердца, захотелось оттолкнуть страшную мысль, спрятаться от невыносимой правды. «Да, может, это еще и не так? Два раза обвязал шпагатом, где пятнадцать атмосфер. Это точно. А три раза обвязал, где двадцать или где только пять? Пять или двадцать?»
Я дернулся вперед — заглянул в вагонетку. Вот они лежат, оба баллона, с вентилем, два раза перевязанным и три раза перевязанным.
«И сам же я, своими руками готовил их в дорогу! Как можно перепутать? Ах ты, чорт!..»
Петька идет рядом и ничего не подозревает. А я одеревянел от испуга и уже знаю все. Так и есть. Баллончик, где двадцать атмосфер, остался у Александра Ивановича в штреке. С нами в запасных баллонах — пятнадцать и пять атмосфер. Пять — это нехватит. Одному из нас кислорода нехватит. Кому именно, я еще не решил. От меня зависит — кому. Что же теперь делать?
Петька останавливается, и я тоже останавливаюсь. Подо мной слабеют ноги. Он трогает меня пальцем, показывает на финиметр, показывает на баллон, достает гаечный ключ, поворачивается ко мне спиной. Я не двигаюсь. «У-у», тогда гудит он в мундштук, хочет сказать: «Меняй баллон!»
Только теперь я по-настоящему понял: это мне нехватит кислорода, это я должен умереть. Не могу же я дать ему пустой баллон!
«Вспомнишь, Петя, был такой Сергей… За товарища жизнь положил…»
Сразу мне даже спокойно стало. Все показалась торжественным, новым. Вижу себя, как со стороны. Вот беру баллон с перевязанным два раза вентилем. Будто не я, а кто-то другой это делает. Подхожу к Петьке, поднимаю крышку аппарата на его спине. Что-то жмет мне горло, в сердце врезается острый ножичек. Ставлю баллон в его аппарат, затягиваю накидную гайку, пробую — хорошо ли. Придвигаю лампу, смотрю его финиметр. «Почему нуль? А-а, забыл включить Поворачиваю вентиль. Вот стрелка рванулась на пятнадцать. Теперь он дойдет.
«Он дойдет, а я, значит, не дойду?»
Хочу взять себя в руки, а со щеками совладать нельзя — все прыгает какая-то жилка. Петька заглядывает в лицо; я круто отворачиваюсь. Он понимает по-своему: быстрым движением откидывает на мне крышку аппарата и торопливо меняет баллон.
Я знаю отлично: надеяться не на что, а жадно впиваюсь взглядом в желтый циферблат. Нет, чуда не произошло. Стрелка чуть сдвинулась с нуля, даже до пяти атмосфер не поднялась.
Петька тоже хочет посмотреть мой финиметр. Я отстраняюсь, сразу берусь за борт вагонетки и делаю жест «вперед». Незачем ему знать, что я без кислорода!
Ноги зачем-те еще идут, руки толкают вагонетку. Последние шаги. Все, о чем раньше мечтал, на что надеялся, слилось в один сияющий шар. Точно солнце упало с неба. Душа будто пополам рвется, сопротивляется. Неужели сейчас все потухнет? «Невозможно, не хочу, не хочу… Думай что-нибудь, быстро, побыстрей! В аппарате все равно упаду, задохнусь… А если выбросить изо рта мундштук? Пламя лампы в квершлаге не горело… а вдруг можно дышать? Вдруг можно?»