Выдергиваю мундштук, вдыхаю воздух раз — ничего не понял, вдыхаю два, вдыхаю три…
Что-то черное наклонилось предо мной — круто, круче, еще круче… И больше я не почувствовал ничего.
17
Помню, точно в глубоком сне: что-то давит, наваливается, потом отпускает. Опять давит, потом отпускает. «Что это со мной? А-а, это мы тренируемся на спасательной! Друг на друге — искусственное дыхание…» И снова черный бархатный платок закрутился перед глазами, закрутился и упал.
Вот будто в небе плывут облака, и не облака, а толпа немецких солдат. Они падают сверху, ныряют в бурую воду, выскакивают из нее, грозятся и ищут меня. Будто я сижу над ними в гезенке, гидрокостюм на мне разорван, и у меня кислорода нет.
— Спит? — спрашивает голос Александра Ивановича.
— Спит.
Тело приятное, свежее, отдохнувшее. Истома такая. Хочется потянуться. Я потягиваюсь, блаженно напрягая все мышцы.
— Подъемные машины взорваны. Все, что под землей, недосягаемо для немцев.
Это Александр Иванович говорит.
Я выглядываю из-под брезента в щелочки прищуренных глаз. Рядом со мной — ящики, на ящиках горит лампа. Тут же сидят Александр Иванович и Петька. Оба смотрят вдоль штрека. Оба небритые, заросшие; у одного борода седая, другой — как в саже. На черной голове вместо грязной тряпки — белоснежный бинт.
— В подземных складах, — опять говорит Александр Иванович. — осталось много взрывчатых веществ. Мы ими на первый случай воспользуемся. К таким крайним мерам, как водолазный поход, пока нет надобности прибегать. Найдутся и сухие пути.
«Кому он говорит так громко?»
Я приподнимаюсь и гляжу из-за ящика. Весь штрек, оказывается, полон людей. Все молчат, слушают. Тут и Захарченко, и Корж, и учитель, и старичок-шахтер. Да все тут, решительно все!
— Как будет с пищей?
Непонятно, кто это спросил.
— Вот, — отвечает Александр Иванович, — Федосеев задал деловой вопрос. Рад за вас!
«Ага, — думаю я, — Федосеев! Вон — лысину руками прикрыл…»
— Первая задача — обеспечить пищу. Федосеев правильно сказал. Уже сейчас надо послать разведчиков. Потом — по обстоятельствам: на склад нападем или повозки с продовольствием захвати на дороге. Пища и оружие — прежде всего.
— Рискованное дело затеяли, — мямлит Федосеев.
«Зачем тебя, — думаю, — толстого, только сюда тащили!»
— Как же без риска хотите? А партизанский отряд особенной смелости требует. Еще такой, как наш отряд. Война предстоит трудная, необычная…
Я насторожился, вслушиваюсь в каждое слово.
— Необычная предстоит война, трудная. Но кто боится — прямо скажу: нам бесполезен. Пусть каждый посоветуется со своей совестью. Не по пути с нами — выведем в степь, и пожалуйте на все четыре стороны! Скатертью дорожка! Только не болтай!
— Хай иде́, щоб ему бис!.. — доносится из глубины штрека голос Захарченко.
Аксенов потер виски.
— И еще одно обстоятельство. Очень важная статья. Мы должны иметь маневренность, двигаться по старым выработкам. Да и в новых выработках тоже не везде можно пройти — вентиляторы на шахтах взорваны. Одним словом, нужен сжатый кислород. Наш кислородный завод разрушен, а на опытном участке остался склад.
— На опытном участке «Подземгаз»?
— Да, «Подземгаз». Я точно помню: там до тысячи кубометров кислорода, двести больших баллонов. Нас примерно двадцать человек… Такой запас позволит каждому из нас дышать в аппарате почти четыреста часов. Дней на сто, а может быть, и больше. Это так же важно, как пища и оружие. Одна из первых операций — захватить склад и спустить кислород под землю. По десять рейсов на человека, если нести груз на себе. Ночи теперь длинные, десять рейсов — пустяк…
— Надо еще каустической соды, — перебил Петька, — патроны делать к аппаратам.
— Ничего, добудем и соды. Вот это все, что я хотел объяснит. Сейчас, Рысев, возьми бумагу и составь список.
Петька идет по штреку, наклоняется, достает из командирского чемодана блокнот, карандаш, становится против большого ящика, вскидывает голову и кричит:
— Товарищи, на нас напал враг! Кто жизнью готов жертвовать… за нашу советскую Родину… Чтобы наши дети были свободными… счастливыми… Кто с полным сознанием идет… Дисциплина будет, значит, заранее предупреждаю. Понятно? Записывайтесь в партизанский отряд товарища Аксенова!
Сначала к нему подошел учитель.
— Первый подземный отряд, — сказал он, и под очками глаза весело блеснули. — Запишите, пожалуйста: Гринько Иван Тарасович.
— Год рождения? Партийность? — спрашивает Петька.
После учителя к Петьке подходят Корж, Захарченко и старичок с перебитой рукой. Потом приближается Федосеев, вытирает пот и еле шевелит белыми губами:
— Пиши… Федосеев Алексей Ильич.
Даже Александр Иванович приподнялся.
— Вы это, — спрашивает, — обдумали?
— На что он нужен! — закричал кто-то.
Федосеев всхлипывает, делает неуверенный шаг вперед и смотрит по сторонам, будто ищет поддержки. Все лица вокруг него суровы.
— Александр Иванович, — говорит он прерывающимся голосом, — тут — смерть, там — смерть… Ну, куда пойдешь? Человек я… не очень военный, я понимаю. Смелость у меня, может, не такая… А выхода же нет. Не к немцам же итти! Александр Иванович, не оттолкните… Я переделаю себя, я стараться буду! У меня и сын в Красной Армии. Александр же Иванович… Я на все готов…
Аксенов ответил не сразу. Только через минуту он перевел взгляд с Федосеева на Петьку:
— Ладно, пиши. Попробуем.
Запись наконец закончена. Петька закрыл блокнот и вытянулся перед Аксеновым:
— Разрешите доложить! Девятнадцать человек в списке, не считая командира отряда.
— Не девятнадцать, а двадцать! — кричу я. — Меня еще не записал!
Сразу все устремляются ко мне.
— Сережа!..
— Чувствуешь себя как?
— Гулявин проснулся!
Я вскакиваю на ноги.
— Спасибо, Александр Иванович! Прекрасно, очень хорошо! Пишите и меня в отряд!
— Ты, Гулявин, не спал? Ты все слышал?
Петька проталкивается вперед, заглядывает мне в лицо, кладет на плечи руки:
— Здоровый? Живой? А страху же я набрался!
— Как было, расскажи.
— На вагонетку тебя, да бегом… Тебе искусственное дыхание, а ты и не дышишь… Что, Сережа, с кислородом произошло? Только по чистой совести! А?
Я краснею и виновато улыбаюсь. Он смотрит так пристально, что я не выдерживаю, отворачиваюсь. Тогда он хватает меня ладонями за затылок.
— Ух ты, Се-режка! — Глаза его и влажны и смеются; руки то толкают меня, то тискают. — Да какой те ты крепкий! Да какой же ты свой!
Улыбка — другая, не виноватая, счастливая — начинает растягивать мое лицо. Мне хочется крикнуть, что и всякий другой так бы на моем месте поступил, что мы всё преодолеем, что никакие враги нас не сломят. Улыбка становится все шире. Говорить я уже не могу. Я хлопаю Петьку по спине — и все предо мной уже двоится от слез. «Друг, — думаю, — брат… Навсегда…» — обхватываю ею за плечи и изо всех сил к себе прижимаю.