— Пока, мам.
Отключаюсь и отшвыриваю телефон на диван. В груди буйным цветом расцветает вина, дыхание распадается на поверхностные вздохи. Костя так убедителен в своей непогрешимости, что сомневаться в себе начинаю даже я...
Влезаю в черные скинни и серый свитер, беру рюкзак и спускаюсь на улицу: необходимо проветрить мозги. Крокодильи слезы Кости — игра на публику. Он знает, что мама расскажет мне о них. И знает, что я отреагирую.
И я ненавижу себя за то, что не могу перегрызть опостылевший, истрепанный, но все еще крепкий поводок.
Уютная улочка, поросшая старыми кленами, плутает между кирпичными пятиэтажками с голубятнями на крышах. Тут до слез спокойно и уютно, но мне не хватает нависающих над головой высоток и шумного, продуваемого сквозняками метро — символов насилия над сущностью человека.
Попытка связаться с Кнопкой опять ни к чему не приводит, и смутная тревога холодком пробирается за шиворот.
Готовится к началу учебного года? Но мы договорились вместе пройтись по магазинам... Уловила мой слишком пристальный интерес к ее другу?.. Тогда справедливо. У нее действительно есть повод мне не отвечать.
Сверяюсь с навигатором, на ходу запрыгиваю в тронувшуюся маршрутку и еду в торговый центр.
***
Местные магазины почти не отличаются от тех, что мы с мамой посещали по выходным: похожий ассортимент, одинаковые марки, только цены отчего-то ощутимо выше.
Мысленно благодарю бабушку за подаренные на день рождения деньги, приношу в примерочную целую охапку вещей — ярких, крутых, небанальных, — и вечность кручусь перед зеркалом. Мне нравятся все, к тому же за шторкой нет Кости — не нужно будет отбиваться от его авторитетного мнения. Но выбрать приходится только те, что прикрывают уродливый розовый шрам.
Я ем на фудкорте перченые крылышки, с особенным удовольствием вытираю руки о джинсы, допиваю колу и, подхватив бумажные пакеты, бегу к выходу и ныряю в теплое нутро маршрутки. Снаружи сплошной стеной стоит ливень, мелькают размытые фары авто и огни фонарей.
Стряхнув с волос холодные капли, плюхаюсь на жесткое сиденье возле печки и достаю телефон.
Кнопка по-прежнему не берет трубку, в сети ее тоже нет. Зато со страницы ребят на меня взирают ясные серые глаза Влада, и я словно лечу на качелях над пропастью...
Но, глубоко вдохнув, внезапно осознаю, что он слишком бледный, криво ухмыляется рассеченной губой, а его подбородок испачкан кровью.
Под фото странная подпись: «А вот и возмездие. Прощайте, ребята», и тысячи комментариев:
«Она умерла из-за тебя».
«Позер».
«Конченая мразь».
«Вспомни, как она утирала тебе сопли, а ты постоянно ее динамил».
«А про Ульяну ты еще не забыл?»
С закрепленного поста улыбается Дина, перечеркнутая черной траурной ленточкой.
«Наша любимая сестра и подруга Дина трагически погибла. ДТП. Прощание состоится 2 сентября в кругу родных и самых близких друзей».
Вечная память, Кнопка. Ты навсегда в наших сердцах».
Я чувствую приближение липкого, одуряющего бессилия, перед глазами взвивается рой мелких мушек. Глупо и долго-долго пялюсь на нее, всхлипываю, отворачиваюсь к окну и беззвучно и горько рыдаю.
Мы не успели стать лучшими подругами — я стрессовала, нервничала, боялась не успеть скрыть следы нашего общения... и толком ничего не узнала о ней.
Она была одинокой. Гордилась братом. Безответно любила...
А еще она спасла мою жизнь.
***
Глава 9. Влад
«...После тебя закончится моя жизнь...»
Спутанное сознание внезапно возвращает мне зрение, а с ним — сколотую кафельную плитку в грязных мыльных потеках, черную плесень на потолке и тошнотворно грязную, порыжевшую ванну, ежедневно принимающую двадцать человеческих тел. На ее краю пристроились мои ноги в видавших виды вэнсах и клетчатых штанах.
Я лежу в остывающей воде, и толстовка пузырем плавает в ржавой мути.
«...Надо бы сказать деду, что кровь у нас ни хрена не голубая...»
В дверь кто-то осторожно скребется, соседка из девятой комнаты конфузливо интересуется:
— Все еще занято? Там кто?
— Владик там засел, теть Валь. Давно уже. Воду льет, а Князь три месяца за коммуналку не платит.
Раздается настойчивый стук.
— Владюша!
«...Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего,
— Ветер — больше ничего...»
— Владюша! Открывай!
«...А вот хрен вам…»
— Владюша!
«...Какой я вам «владюша»…»
— Юль, отца зови. Живо!
Топот Юльки и причитания тети Вали прерывает густой бас:
— Влад! Открывай, придурок мелкий!
Сосед сегодня не на дежурстве. Мне «везет», впрочем, как всегда.
— Раз, два, три!
Дверь с чудовищным грохотом слетает с хлипких петель и осыпает пол вековой трухой.
— Владюша, ты что же это, а?!! — воет соседка. — Кто-нибудь, позвоните его матери!
«...Не надо матери... »
— Расступитесь! Юлька, тащи жгуты! — командует сосед.
К счастью, я снова отключаюсь.
***
— Очнулся, идиот? — из света в конце тоннеля материализуется круглое румяное лицо Юльки. Судя по знакомым выцветшим обоям и годами не мытой хрустальной люстре, торчащей из середины потолка, я заново родился в комнате соседей из седьмой.
— Какого хрена, Юлия? Затащила-таки меня в свою кровать? — хриплю я и не узнаю голос. Юлька злобно прищуривается:
— Ага, мечтай! Если бы не папа, над тобой бы сейчас уже ржал судмедэксперт.
Приподнимаюсь на локтях, и чудовищный «вертолет» заваливает меня обратно на подушку. Я морщусь:
— И почему он бы ржал?
— Потому что не нашел бы в твоей тупой башке мозгов!
Превозмогая дикую боль в запястье, накрываю рукой глаза.
— Ох, Юля. Отчего-то очень многие с тобой солидарны.
— Это факт. Просто смирись, Влад. И давай сюда свою граблю, — она осторожно разматывает бинт, щедро льет на раны перекись водорода и, словно заклинание, приговаривает: — Красота. Ну красота, правда же? Мы швы наложили. Хорошо, что сухожилия целы, а то как бы ты свой брэйк танцевал?
В душе черными крыльями хлопает ворон, но слабость выталкивает меня из пучины скорби обратно в невыносимо солнечное утро.
Только такой придурок, как я, мог надумать вскрываться, когда сосед, работающий врачом на скорой, и его дочь – медсестра хирургического отделения, были дома.
Если бы вчера моя башка варила так, как нужно, я бы сначала проверил их комнату. И сейчас, глядишь, сидел бы рядом с Кнопкой на облаке...
Впрочем, я себе льщу. На том свете меня тоже ждет котел с кипящим дерьмом.
Юлька прячет чистую марлевую повязку под эластичным бинтом, закрепляет его края пластырем и удовлетворенно кивает:
— Все, как новенький. Дуй к себе, Анжела звонила — с минуты на минуту прискачет. Да, надень кофту с длинным рукавом, вчера мы ничего ей не сказали!
***
Выбираюсь из-под Юлькиного одеяла и едва не падаю на пол. Стены кружатся, как адская карусель. Меня мутит.
Юлька ржет вслед:
— Штаны твои на стуле, кисейная барышня!
По пути хватаю постиранный и высушенный прикид, натягиваю штаны и замызганную отцовскую толстовку с надписью Nirvana и вываливаюсь в общий коридор, провонявший сыростью и жареной картошкой.
Я ловлю полноценный приход с потемнением в глазах, яростным свистом в ушах и яркими звездочками на периферии зрения. Умываюсь на кухне ледяной водой, локтем толкаю фанерную дверь, огибаю древний полированный шкаф и, вцепившись в его угол, борюсь с подкатившей дурнотой.
Видимо, плавал вчера я все же долго.
Отдышавшись, одергиваю рукава и матерюсь в голос: в потертом кресле Князя, как на гребаном троне, восседает разъяренная Анжела и вертит в руках мой сдохший айфон.
— Где ты был, шакал? — ее губа, все еще распухшая от недавней инъекции филлеров, жутко дергается. — У этой шаболды ночевал?!
— Не знаю, о ком ты, — без сил опускаюсь на край дивана и жду: оплеухи, истерики или поцелуя с языком... мне пофиг. Все равно ничего не смогу предпринять.
Она подсаживается рядом, проводит кончиком носа по моей шее и вкрадчиво шепчет:
— У вас ведь что-то было, да?
Мотаю больной головой, и в ней катается пудовая гиря.
— Посмотри мне в глаза, — придерживая мой подбородок, воркует Энджи, сканирует меня взглядом и ухмыляется. — Вот так... Хорошо...
То, что она углядела в моем гнилом нутре, моментально улучшает ей настроение.
— Знаешь, Влад, я горжусь, что ты вырос таким, — она гладит меня по волосам, запускает в них пальцы и резко дергает.
— Каким? — зашипев от боли, на всякий случай уточняю я.
— Разборчивым. Холодным. Равнодушным. Разумным...
— Да уродом я вырос, Энджи! — не выдержав, перебиваю ее тошнотворный бред и рывком высвобождаю свои патлы. — Хватит ломать комедию, зачем пришла?
— Чтобы подвезти тебя до университета. Как чувствовала, что ты туда не собираешься, ленивая мразь.
Она встает, снимает с дверки шкафа полиэтиленовый чехол, разворачивает его и бросает на меня черный пиджак, отутюженную белую сорочку и темно-вишневый галстук.
— Ох, как здорово, Анжел! Вот на нем и вздернусь.
— Ты сейчас же отдуплишься, приведешь себя в порядок и спустишься к машине. У тебя десять минут.
Цокая пятнадцатисантиметровыми шпильками, Энджи эффектно удаляется, и ее обтянутый голубыми джинсами зад, покачиваясь, скрывается за углом. Трезвой она круто разруливает проблемы и вполне может сойти за любящего родителя.
Она и по пьянке всегда отдает отчет своим действиям.
Со всех сторон подступает тишина, в груди что-то ноет, раны наливаются болью. Здесь, в компании недопитой Князем бутылки, ощетинившейся бычками пепельницы и разъедающей внутренности вины я рискую тронуться умом.
Слизываю кровь с треснувшей губы, вздыхаю и скептически осматриваю принесенные Анжелой ш