Ланцов платить отказался и даже сгоряча погрозил куда-то пожаловаться. Узнав об этом, Клавдия пришла к Ланцову.
— Верно ли, Платоныч, что ты платить не будешь? — спросила она.
— Не буду.
— Стало быть, и мы не будем.
— Дело ваше.
— Ты закон какой знаешь… или как?
— Про себя знаю… А до других мне дела нет.
Клавдия на всякий случай солгала:
— Алексей тебе привет передавал.
— Ему только и дела — приветы передавать, — хмуро ответил Ланцов и отвернулся.
Клавдия обиделась.
После болезни Алеха заступил на смену опять вместе с Ланцовым. Теперь он был приветлив и предупредителен к напарнику. Это раздражало Ланцова. Однажды он сказал Голому:
— Ты забудь про тот случай на острове. Не люблю я этого.
— Чего?
— Обхаживаешь меня… как бабу.
— Зачем забывать? Не забуду.
— А я говорю: забудь. В зарплату напомнят.
— Все уладится, — благодушествовал Алеха.
Ланцов удивленно посмотрел на Голого.
— Баптист ты, что ли?
— Это как понимать? — серьезно спросил Алеха. Разговор оборвался.
Алеха с Клавдией жили безалаберно и оттого — плохо. Зарплатой распоряжались, как выигрышем на облигацию: расходовали без оглядки и задолго до новой бедствовали. Зимой их выручала свинья, которую заводили с весны, а кололи зимой. Часть — продавали, чтобы приодеть ребятишек, часть — ели сами.
На этот раз, в канун Нового года, Алеха отвел свинью заготовителю. Получив деньги, пошел с Клавдией в совхозную бухгалтерию и полностью уплатил за пропавшую кобылу.
Бухгалтер был удивлен.
— Не торопились бы… Сами потребуем, когда надо.
— Как порешили с женой, так и будет, — сказал Алеха.
— Вы тут и Ланцова долю покрыли… Или договоренность у вас с ним?
— Договоренность, — сказал Алеха.
Об этом Ланцов узнал на другой день. Тот же Гуров, сосед Голых, спросил Ланцова:
— От лошадки-то хороший барыш имели с Голым?
— Какой барыш? — удивился Ланцов.
— А такой: лошадку продали, а свиньей для видимости расплатились.
— Какой свиньей?
— Не понимаешь? — ухмыльнулся Гуров. — А понимать здесь нечего. Я Алешкины дела хорошо знаю. Ему без свиньи зарез: ни топлива, ни одежонки для ребятишек.
У Ланцова мелькнула догадка. Почему-то спросил:
— Не врешь?
Гуров нехорошо улыбнулся.
— Все село знает.
Ланцов крепко выругался и пошел прочь. Он скоро убедился, что Гуров был прав: по селу ходил нехороший слух.
Ланцов отправился к Голым. Во дворе его встретила Клавдия.
— Где твой баптист? — не отвечая на приветствие Клавдии, хмуро спросил Ланцов.
— Кто? — не поняла Клавдия.
— Мужик твой.
— Какой же он боптист? — тихо спросила она.
Не отвечая, Ланцов прошел в избу.
Алеха в рваном полушубке и валенках читал какую-то книжку. Трое ребятишек, укрывшись одеялом, сидели на кровати, слушали.
Увидев Ланцова, Алеха поспешно встал.
— Платоныч! Проходи, садись!
Вошла Клавдия. Прислонившись к печке, настороженно уставилась на Ланцова. Некоторое время все молчали.
— Что-нибудь стряслось, Платоныч? — осторожно спросил Алеха.
Клавдия раздраженно, с вызовом сказала:
— Видно, опять в чем-то виноваты.
— Да вот слухи ходят, — начал Ланцов. — Слухи ходят, будто лошадку-то мы не потеряли, а продали.
— Пусть болтают, — благодушно сказал Алеха.
— Не верят люди, что Алеха Голый семью свою обездолил, — продолжал Ланцов.
— Обездолил, — вздохнула Клавдия.
— Семью обездолил, — повторил Ланцов, — а деньги отнес в совхоз… Да это бы ничего — у Голого нашлись деньжонки и за Ланцова заплатить… Когда это было? Кто этому поверит?
У печки всхлипнула Клавдия.
— Кто этому поверит? — повысил голос Ланцов. — Я сам этому не поверю! Выходит, продали мы кобылу. Иначе никак невозможно думать!
— Не докажут, — сказал Алеха.
Ланцов только досадливо махнул рукой. Помолчал.
— Об чем с вами говорить! — вздохнул он и встал.
У дверей о чем-то вспомнил, порылся в карманах.
— Больше пока не имею, — сказал он, протягивая Клавдии десятирублевую бумажку. — После расплачусь.
— Не надо нам твоих денег! — почти закричала Клавдия, отстраняя деньги.
— Не дури!
На кровати завозились дети. Алеха досадливо шлепнул по прыгающему одеялу. Раздался плач.
— Ты не обессудь нас, Платоныч, — серьезно сказал Алеха. — Виноват я, да и жизнь ты мне спас.
— За жизнь денег не беру, — сердито сказал Ланцов и, бросив десятку на стол, вышел.
Клавдия всхлипнула.
Алеха промолчал.
…Ланцова и Голого по очереди вызывал участковый и подробно расспрашивал о пропаже лошади. До этого он был в бухгалтерии и выяснил, что деньги, выплаченные Голым, не составляют и десятой доли балансной стоимости кобылы. Потом в присутствии бухгалтера он объявил Ланцову и Голому, что им предстоит выплатить по 750 руб.
— Значит так, — сказал тогда Ланцов. — Мы с тобой, Голый, займем стойло той кобылы — оно сейчас свободно…
Никто на шутку не ответил.
Ланцов и Голый по этому случаю напились и не вышли на работу.
Встретились они на другой день рано утром в кабинете директора совхоза. Их поднял с постели и привел туда старший конюх.
Портнягин, занятый телефонным разговором, не предложил им сесть, а их еще покачивало от бурно проведенного предыдущего дня.
— Пьянствуете? — спросил Портнягин, закончив телефонный разговор.
— На свои, — независимо прохрипел Ланцов. Директор встал, прошелся по кабинету. Затем, подойдя вплотную к Ланцову, задумчиво сказал:
— Я первым с тобой здороваюсь… Я снимал бы перед тобой шапку, если бы это было принято.
Ланцов недоверчиво посмотрел на Портнягина. Алеха сказал:
— Вы Платоныча не трогайте.
Не обращая внимания на Голого, Портнягин продолжал:
— Живем мы — каждый по-своему. Это — право каждого… Но с непременным условием: будь хорош и для других. Так ведь у нас?
— Известно, — прохрипел Ланцов, теряясь в догадках: куда клонит Портнягин?
— И это — великое право. Право на достоинство, на лучшую жизнь… Ты спасал это право для нас великой ценой. Спасибо тебе.
К удивлению конюхов, директор склонился в поклоне, потом отошел к окну, закурил.
— А что? Само собой… — в глубокой растерянности не сразу ответил Ланцов.
— Кобылу мы спишем. Не в кобыле дело, — помолчав, сказал Портнягин. — Совсем не в кобыле!
Он подошел к столу и нажал кнопку. Вошла секретарша. Глядя в окно, сказал ей:
— Напечатайте приказ: за пьянство Ланцову и Голому объявить выговор. С завтрашнего дня перевести в разнорабочие. Все.
…Когда они вышли из кабинета, Алеха тоскливо сказал:
— Коней жалко.
Ланцов не ответил. Стал закуривать. Алеха вздохнул и уже весело добавил:
— Когда он наклонился, я у него лысину рассмотрел.
— Лысина — это само собой, — думая о чем-то, отозвался Ланцов.
…Деньги Голому вернули.
Кобылу старший конюх обнаружил в соседнем отделении совхоза. Она забрела туда, когда выпал первый снег.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Мокрый перрон быстро опустел. Тропинин вошел в вокзал. Его тотчас увлек плотный людской поток. Не раз останавливался: ему казалось, что мимо то и дело проходят знакомые люди. Он всматривался в каждое лицо, но не узнавал… Потом оказался у выхода и увидел знакомую площадь.
Моросил холодный дождь. На трамвайной остановке в полумраке крытой площадки стояли молчаливые люди. Там было тесно, и Тропинин остался под дождем.
Когда подошел трамвай, люди засуетились, увлекли его, и он оказался в вагоне, зажатый со всех сторон. Узнал, что это был как раз тот трамвай, на котором он не собирался ехать…
Поправил темную повязку, прикрывающую выбитый глаз. Осмотрелся.
Но не выдержал, когда объявили знакомую остановку: грубо расталкивая пассажиров, ринулся к двери.
…В конце улицы непривычно громоздилось новое здание. Разрослись тополя… Это были первые живые знакомые, встретившие его. Они сразу сказали, как долго он не был здесь: кора на них была изрезана, узловатые сучья напоминали склеротические сосуды.
Тропинин прижался щекой к тополю. Он не ожидал этой встречи, она взволновала его. Знал, что надо уходить отсюда, но только безвольно гладил рукой корявый ствол тополя.
Кто-то подошел, тяжело шаркая подошвами.
— Пьяный, — сказала сгорбленная старушка и сокрушенно покачала головой.
— Ты иди, старуха, иди, — недовольно пробормотал Тропинин.
И вдруг узнал ее: это была старая соседка по квартире — Прасковья Ильинична.
— О-хо-хо! — Старушка зашаркала дальше.
Он боялся, что она обернется, узнает его, но минутой позже уже с тоской подумал: «Не узнала…»
Зашел с другой стороны дома, посмотрел на третий этаж. Окна не сказали ему ничего.
До сумерек ходил по улицам, несмотря на плохую погоду, людным и шумным, и чувствовал себя необыкновенно одиноким. Ругал себя за малодушный соблазн побывать здесь наяву, а не в тех снах, которые волновали и тревожили неотступно… Знал и то, что не простит себе, если до изнеможения не находится по этим улицам, если не увидит — хотя бы издали — Нину…
Он не помнил, как оказался перед знакомой дверью. Только почувствовал давнюю робость, когда нажал кнопку звонка.
Дверь открыла пожилая женщина. И прежде она открывала ему. В добрых глазах прочел беспокойство, даже испуг.
— Вам кого?
— Нину.
— Ее нет… Вы ошиблись.
Прежде чем решил произнести имя женщины, дверь захлопнулась. Он не удивился.
Слишком долго он не был здесь.
Потом сидел в сквере. Там было сыро и темно. На скамейку с деревьев падали тяжелые капли. Закурил. Видимо, на свет папиросы приблизились два силуэта. Кто-то, стараясь разглядеть Тропинина, близко дыхнул водочным перегаром.
— Дай закурить.
— Не угощаю.
— Что он сказал? Толик, ты слышал, что он сказал?
Все было скверно: и слякоть, и темнота, и это бесцельное ожидание чего-то на мокрой скамейке… Тропинин поджал под себя ногу и упруго выпрямил ее в живот говорившему. Тот опрокинулся назад, завыл. В тот же миг сильнейший удар чем-то твердым колоколом за-загудел в голове Тропинина. Он вскочил, схватил за руку второго, резко повернулся. Рука хрустнула. Тропинин, не оглядываясь, побежал к выходу.