И только на другой день, уже в городе, с неприятной дотошностью заставляет рассказывать все подробности того дня. Почему остановились у пруда? Что там делали? Только разговаривали? Что же было дальше?» И совсем чудовищные вопросы: «Повез старика — решил подзаработать? Старик держал в руках рубль — тебе это показалось мало? Может быть, резкий поворот произошел по другой причине?»…
Отец на свидании сказал:
— Терпи. Так надо.
Но не сказал, что мать была при смерти.
…Чувствовал ли он себя тогда виноватым? Конечно. Он даже наказание считал слишком мягким. Но те мерки человеческой подлости, которыми Савич хотел измерить его, Тропинина, вину, поразили его. Он отдавал себе отчет в том, что Савич в поисках истины должен был прибегать к самым мрачным предположениям, но не понимал, почему эти мрачные предположения были единственными (так думал Тропинин) и исключали все доброе, человеческое в попавшем в беду человеке. Мягкий приговор не изменил это тяжелое впечатление.
И еще он винил Савича в том, что перенял от него частицу подозрительности к людям, и там, в колонии, она укрепилась.
После колонии домой не вернулся. Он все еще начинал жизнь, и хотел делать это один. Нина писала ему. Просила приехать. Но с ним случилась новая история…
Савич, кажется, дремлет. Тропинин забывает о нем. Ничего, что снаружи льет холодный дождь. Дождь будет всегда. Вот и дамочка в каком-то смятении… А этот чернявый пианист знает, о чем сказать. Он не жалеет и не обманывает. Он, как мудрый старец, без страха заглядывает тебе в душу и, не спрашивая, по-хозяйски прикидывает, что бы там поправить… Дождь был и будет. Надо бежать отсюда, пока отвык…
Женщина шепчет:
— Юрий Петрович, я сейчас уйду.
Савич отрицательно качает головой.
— Юрий Петрович, я не могу больше здесь.
Тропинин, подавшись вперед, слушает женщину. Она резко оборачивается:
— Вас интересуют чужие разговоры?
Ее чистое, слегка напудренное лицо так близко, что, глядя на Тропинина, она косит глазами. Тропинин опускает голову.
— Ненормальный какой-то…
Она отворачивается.
Со сцены доносится только шум. Неестественно дергается у рояля чернявый пианист.
Тропинин протягивает руку к женщине, хочет тронуть за плечо, но это получается у него грубо. Женщина вскакивает.
— Безобразие!
Тропинин не узнает свой голос:
— Не верьте ему, уйдите.
Как-то неохотно встает Савич. Засунув руки в карманы, повертывается к Тропинину.
— Вам чего, собственно? Вы пьяны?
И по тому, как Савич отвел глаза, Тропинин понял: узнал. Он тоже встал.
— Я уже сказал…
И не договорил: за рукав тянула женщина с программками.
— Гражданин, немедленно выйдите. Я позову милиционера.
Тропинин покорно пошел за ней. Чувствовал он себя скверно. Хотел извиниться, но в дверях, совсем растерявшись, почему-то сказал:
— До свидания.
Сзади только хлопнула дверь.
И он снова стоял, привалившись к колонне.
Не услышал, как снова хлопнула дверь и кто-то подошел к нему. А когда почувствовал на плече чью-то руку и, обернувшись, увидел милиционера — не удивился.
— Пойдем, — сказал милиционер и показал в темноту.
У освещенного подъезда большого дома милиционер остановился. Теперь Тропинин разглядел: это был Савич.
— Заходи, — сказал Савич, показывая на дверь.
Они поднялись на третий этаж. Савич позвонил. Им открыла пожилая женщина, молча пропустила их. В коридоре Савич сказал:
— Ну вот… Раздевайся.
Снял шинель, фуражку. Остался в гражданском костюме. Глянув на безучастно стоящего Тропинина, усмехнулся:
— Не хочешь? Проходи так.
Комната, тесно уставленная мебелью, с множеством красивых мелочей, отдавала каким-то вдовьим уютом.
— Садись. От этого хуже не будет.
Они сели у стола в мягких креслах. Савич подвинул Тропинину шкатулку с папиросами. Молча закурили.
— О чем мы сейчас думаем? — начал Савич, загадочно улыбаясь. — Наверное, о том, как однажды встретились. Так?
Тропинин угрюмо кивнул. Савич перестал улыбаться.
— Сегодня я тебя понял… Жалко Верочку. У нее подлый муж… Но это совсем другая музыка…
Было видно, что он не курит: неумело потушил папиросу.
Вошла пожилая женщина, поставила на стол тарелку с горкой пирожков, кофейник. Бесшумно вышла.
Савич разлил кофе.
— Да, брат, видно и тебя судьбишка не жалует. Вид у тебя… один фонарь под глазом чего стоит! Впрочем, ни о чем не спрашиваю. Не поверишь, до смерти надоело слушать вранье!.. Ты ешь, Тропинин.
Тропинин курил. Спросил равнодушно:
— А если я все-таки рискну говорить правду?
— Я, может быть, не о тебе. — Савич начал мять новую папиросу. — Встретил тебя и подумал: врач после больного моет руки. Там все проще и чище. Даже смерть… Того старика-татарина я помню не хуже тебя…
— Почему? — невольно спросил Тропинин.
— В какой-то мере мы соучастники: ты совершил преступление, я — не предотвратил его… А обязанность наказывать? Здесь мы расходуем нечто большее, чем пенициллин и касторку. — Савич криво усмехнулся. — Я не жалуюсь тебе. Я только сказал, что хорошо помню старика-татарина.
— Зачем вы привели меня сюда?
Савич внимательно посмотрел на Тропинина.
— Зачем?.. Ты извини… Хочу задать тебе один вопрос. Ты должен понять, почему я спрашиваю.
Тропинин молча пожал плечами.
— Вот мой вопрос: тебе трудно сейчас?
И по тому, как Савич начал разговор — болезненно и жестоко, Тропинин понял: вопрос был не красивым жестом, не служебным сочувствием, а настоящей человеческой тревогой. Понял и причину его: подозрительный вид Тропинина, его странное появление в филармонии были за пределами легких догадок.
Наверное, впервые посмотрел на Савича доверчиво и просто.
— Я лучше расскажу о себе.
Савич ободряюще кивнул.
— Освободили раньше срока. Поехал на разработки железной руды. Велись вскрышные работы. Устроился подрывником. Работа так себе, да и место глухое… Однажды перед взрывом слишком поздно заметил (был старшим), что в зоне остался человек. Побежал за ним. Глупо было бежать. Мне глаз выбило, а его совсем… Семья большая осталась. Когда вылечился — стал помогать. Отдавал все. Четыре года жил с ними. Теперь отказались: подросли. Вот и приехал…
— К отцу?
— Нет. — Тропинин тяжело вздохнул. — Только не сейчас. Уеду. Потом, может быть…
— Тебе видней, — согласился Савич.
Он улыбнулся. Прошелся по комнате. Склонившись над Тропининым, доверительно сказал:
— О Верочке плохо не думай. Пока только знаю, что жалеет меня. Дружила с моей женой. — Заметив, как Тропинин внимательно осмотрел комнату, пояснил: — Да, я теперь холост… Год назад, когда с женой поздно возвращались домой, на нас напали. Хотели покончить со мной. Она защищала меня, когда я уже был без сознания, и погибла…
Савич подошел к окну. Долго смотрел в темноту. И опять Тропинин подумал, что и этот разговор непременно должен был произойти, потому что настало время думать иначе, и Савич помог ему в этом. И не потому, что услышал что-то особенное, а просто открыл в Савиче то доброе и мужественное, которое не мог заметить раньше.
Тропинин собрался уходить. Савич спросил:
— Куда теперь?
— В Тюмень.
— Что ж, счастливо… Ты постарайся забыть эти передряги. Скверно жить прошлым…
…Чтобы поехать на вокзал, Тропинину нужно было свернуть к трамвайной остановке. Но он забыл об этом, и только остановившись на перекрестке в двух кварталах от знакомого дома, понял, что идет все-таки к Нине.
«Пойду, еще раз посмотрю на ее дом — и все», — решил он.
У подъезда еще издали увидел две неподвижные фигуры.
«Может быть, и она… Такая погода для свиданий не помеха», — с тоской подумал Тропинин.
Мимо дома он прошел быстро, не оглядываясь. Когда дом остался далеко позади — остановился. Двое у подъезда стояли в той же позе.
Надо было идти к трамваю. Тропинин повернул обратно.
Когда поравнялся с домом, стоящий у подъезда мужчина вдруг заспешил к нему.
«Может, тоже закурить хочет? — зло подумал Тропинин и сжал кулаки. — Давайте все, пока я здесь!»
— Слава богу, это ты! — услышал он голос, от которого сильно заколотилось сердце.
Человек бежал к нему.
Тропинин не верил до тех пор, пока постаревшее, но самое родное ему лицо вплотную не приблизилось к нему.
— Ну вот… ты…
Тропинин обнял отца. Почувствовал, как теплая слеза поползла по виску и застряла в щетине. Голос отца дрожал:
— Прасковья Ильинична сперва не узнала тебя, а потом решила, что это непременно ты стоял у дома. Позвонила мне… Я не знал, что делать. И вот позвонил Савич… Поедем домой. Ты совсем мокрый. Я здесь с машиной.
Они пошли. Тропинин оглянулся на подъезд. Там никого не было.
— Ты с кем стоял?
— С кем? С Ниной. Мы тебя ждали. Она совсем замерзла.
— Она…
Тропинин запнулся. Отец ответил просто:
— Не знаю, сын, не знаю… Мы с ней долго стояли молча. Она одинока. Молодые люди часто придумывают себе одиночество. К старости оно приходит незваным гостем.
— Его не будет.
— Не будет.
Отец вел машину быстро, почти виртуозно. «Молодец», — радостно подумал о нем Тропинин. Отец спросил:
— Я встретил тебя случайно. Мы могли бы не встретиться?
— Да.
— Это было бы очень плохо.
— Прости, отец. Я думал…
— Люди лучше, чем ты думаешь.
— Теперь я знаю.
— Это я и хотел от тебя услышать.
Брызги из-под колес упруго бились о днище машины. По-прежнему шел дождь.
АЛЕКСАНДР ПОЛЯКОВ
Родился в 1936 г. в г. Тобольске. Школу закончил в г. Салехарде. Работал шофером, слесарем, литсотрудником. С 1965 г. преподает русский язык и литературу в школе рабочей молодежи г. Троицка.
ХОРОШЕЕ УТРО
Пожилой нивелировщик Петро Адашенков и его помощник Костя выбрались, наконец, из леса к полю. Поле было вспахано, а здешним пашням пойди найди край! Постояли, подумали, что делать. Пошли прямиком.