Мимо пробежал Сашка Золотов, пальто нараспашку, шапка на затылке, красный, как рак.
— Подожди, Стихоплет!
Сашка остановился. Глянул исподлобья.
— А ты молодец! Здорово режешь! — заискивающе хохотнув, сказал Остроухов. — Тебе не сапожничать, а на поэта учиться надо.
Сашка круто повернулся и побежал. Снег звонко прохрумкал у него под ногами, звякнула щеколда калитки, и стало тихо, как в безветренном лесу.
— Хоть бы слово сказал! Хоть бы ругнулся! Хоть бы собакой обозвал! — захлебываясь словами, выкрикнул в тишину Остроухов. Его охватило новое, более противное, чем страх, и цепкое, как паутина, чувство одиночества. Он еще до конца не понял его, это чувство, так непохожее на привычные болевые ощущения. К боли он привык.
Теперь все было иначе. Отчего-то нестерпимо хотелось упасть на землю и плакать. Словно он потерял что-то такое, чего больше никогда не будет иметь.
«Ты скажи, что я вор и плюнь в морду! — кричало все внутри у Андрюшки. — Но зачем не замечаешь меня? Мне же еще надо жить среди вас!»
Сутулясь и по-нищенски поджимая кисти рук в рукава тужурки, Остроухов заковылял в темноту, бормоча со всхлипом:
— Не-ет, Андрюша, так не пойдет! Надо что-то делать. Иначе подохнешь, как собака, и никто о тебе доброго слова не скажет. Будто ты и на свете не жил…
Санюра после ужина отдыхал перед телевизором, когда постучали. Света в передней не было, и он решил не открывать: постучат, постучат да уйдут, думая, что хозяев нет дома. Но на улице продолжали упорно грохать, и Санюра велел жене впустить непрошеного гостя.
В комнату ввалился Остроухов. Прямо в тужурке. Он знал, что Санюра не любит, когда гости не раздеваются, но снимать тужурку не стал. Ослабив шарф, прислонился к косяку.
Санюра включил свет. Не скрывая недовольства, спросил:
— Чего пришел на ночь глядя?
Андрюшка молчал. Он надеялся, что приятеля встревожит его поздний приход: как-никак они связаны одной веревочкой — Санюра должен это понимать. А он даже не пригласил пройти. Не отрываясь, смотрел Андрюшка на его гладкую шею и думал, что, будь помоложе да посильнее, подошел бы сейчас и рубанул сплеча по этой шее ребром ладони.
Санюра нетерпеливо задвигал бровями, и Андрюшка, не ожидая, когда тот заговорит первым, выпалил:
— Верни шкурки, Александр Акимыч!
Санюра насупился, засопел.
— Зачем они тебе?
— Хозяину верну…
Большой, грузный, как медведь, Санюра направился к Андрюшке. Увидев, как тот съежился и будто прилип к косяку, остановился около стола. Брезгливо скривил губы, передразнил:
— Хозяину, хозяину… Твои шкурки! Ты их не получишь, пока не отдашь долг! Понял?
— Как не понять! — Андрюшка оттолкнулся от косяка и, оставляя на ковре оттаявшую от ботинок грязь, шагнул к столу. — Очень даже понятно… В горло вцепился! Намертво! Только ты отдай шкурки. А не то нам крышка обоим!
— Что? — Санюра сжал кулаки. — Или застукали дурня?
— Да, да! Застукали, да еще как застукали-то! Я должен вернуть шкурки… Отдашь — про тебя ни слова…
— С повинной решил пойти?! Дурак! Так тебе и поверили. Бросят за решетку… Не посмотрят, что инвалид…
— И отсижу! Зато никто не скажет, что Остроухов дрянь!
— А если я их уже в оборот пустил? — спросил Санюра с издевкой. Он понимал, что Остроухов пришел за шкурками не от хорошей жизни, и решил вернуть их. Но прежде ему хотелось довести Андрюшку до такого состояния, чтобы тот повалялся в ногах и поплакал. Расплываясь в улыбке, добавил: — Опоздал ты малость, Андрей Егорыч…
Андрюшка, чувствуя, что становится нечем дышать, рванул с шеи шарф. Достал из кармана и швырнул на стол деньги.
— Все равно отдай! Все равно отдай, сволочь! — прохрипел он и, впиваясь глазами в побагровевшее Санюрино лицо, медленно двинулся по кругу стола.
Боль в ноге ослепила. И опять ярко-ярко вспыхнуло в памяти, как шел в атаку, сильный и яростный.
НИКОЛАЙ НОВОСЕЛОВ
Родился в Челябинске в семье рабочего. В 1939 г. окончил школу и уехал в Ленинград, где поступил в университет на филологический факультет. Но началась война. Ленинградский, Северо-Западный, Украинский фронты… После войны вернулся в Челябинск. Закончил педагогический институт. Преподает физику.
КОНЮХИ
На большом острове, заросшем тальником и тополями, Ланцов и Алеха Голый все лето пасли лошадей. Алеха редко бывал дома: тяготился дальней дорогой. Зато Ланцов каждое воскресенье на весь день отправлялся в село, мылся в бане, покупал хлеб, крупу, табак (рыбу они ловили сами), изрядно напивался и только к сумеркам возвращался на остров. От выпитого был разговорчив.
Часто заводил один и тот же разговор:
— Клавка твоя опять обижалась, что не приехал.
— Надо бы съездить…
— А зачем? Детей разводить? Я ей говорю: «Дура ты форменная, Клавка!» Не понимает! «Ты говорит, старый мерин…» Знает ведь, что я мерин и есть. А через кого я стал мерином?
— Через Гитлера, — отвечал Алеха.
— Во! Под Ленинградом… Шибко, говорят, хороший город… А вот детушек нету… Сынка бы, единственного…
Ланцов смахивал слезу и надолго умолкал. Алеха доставал из костра уголек, раскуривал папиросу, молча протягивал ее Ланцову.
— Вот у тебя их четверо… Дите — не котенок, уход любит. А у тебя? Тьфу!
Алехе не нравился этот разговор. Он надолго уходил в темноту, ждал, когда Ланцов уснет.
…С началом заморозков лошадей пригнали в село.
Во время перегона от табуна отбилась старая кобылица Тура. Погнавшийся было за ней Ланцов вернулся: Тура переплыла глубокую протоку и скрылась в густых кустарниках острова.
— Сама придет, — сказал Алехе Ланцов.
Но проходили дни, река покрылась льдом, а лошадь не пришла.
Когда выпал первый снег, старший конюх сказал:
— Туру, братцы, искать надо. Пропадет — платить придется.
— Сколько? — поинтересовался Ланцов.
— Тыщи полторы.
— И сотню за нее никто не даст.
— Не даст, — согласился старший конюх, — а платить придется.
На другое утро, когда Ланцов и Голый собрались на остров, между ними возник спор: Ланцов хотел ехать верхом, Алеха предлагал отправиться пешком.
— С конем на ту сторону не попадешь, — доказывал Алеха. — Лед тонкий, коня не выдержит. Одна морока с конями будет.
— Пешком не пойду, — настаивал Ланцов. — Ноги не казенные.
Так они и не договорились: длинный сухопарый Ланцов выехал на понурой кобыленке, а Алеха бодро засеменил рядом.
За селом подул встречный ветер с реки.
— Эх, если бы лето! — с тоской произнес Алеха, начиная страдать от холода.
Ланцов сверху покосился на него, осуждающе сказал:
— Фамилия твоя Голый, и сам ты как есть — голый.
— Не захотел теплей одеваться, — оправдывался Алеха. — Путь не малый, еще пот прошибет.
— Говори! — усмехнулся Ланцов. Сочувствующе спросил: — Прибавить ходу?
— Прибавляй, — охотно согласился Алеха и, держась за ногу Ланцова, побежал.
Кобыленка, однако, быстро сдала и большую часть пути прошла шагом.
Брод искали долго, опять спорили, пока не нашли место, показавшееся им знакомым.
Ланцов предложил Алехе первому перейти протоку. Алеха согласился и ступил на лед.
Лед был настолько прозрачен, что были видны песчинки пологого дна. Скоро дно стало опускаться, теряясь в мглистой толще воды. Алеха остановился.
— Глубоко здесь! — крикнул он Ланцову.
— Не-е. По грудь.
Алеха прошел еще несколько шагов. Снова остановился, прислушался.
— Трещит! — крикнул он и торопливо зашагал к берегу.
— Трещит — это от мороза, — пытался его успокоить Ланцов, но Алеха вернулся на берег.
— Пугливый ты, — сказал Ланцов и стал поднимать голенища сапог.
— Иду, как по стеклу, аж душу занимает, — оправдывался Алеха.
— Рассказывай!
Ланцов взобрался на кобыленку и тронул поводья. Лошадь покорно вышла на лед.
— Стой! — крикнул Алеха. — Провалишься!
— Авось не помру, — не оборачиваясь, сказал Ланцов.
— Это ты зря. Кобыла того не стоит! — уговаривал Алеха, но сам пошел за Ланцовым.
Ланцов обернулся:
— Не ходил бы. Сам управлюсь.
— Ладно, — согласился Алеха и остался на берегу. Ланцов ехал осторожно, всматривался в дно.
Он постоянно менял направление, отыскивая мелкие места.
Разгадав маневр Ланцова, Алеха не выдержал и прямиком направился вслед за ним. Нагнал его на середине протоки.
Они двигались по мелководью, и Алеха, осмелев, пошел рядом с Ланцовым.
— Ты отойди, — предупредил Ланцов.
— А крепкий лед-то!
— Держит.
Почти у самого берега Ланцов остановился.
— Здесь поглубже, да и лед, должно, тоньше.
— Берег — рукой подать. Проскочим, — сказал Алеха, полностью, однако, полагаясь на Ланцова.
— Иди первым.
— А ты? — неуверенно спросил Алеха.
— Я — за тобой.
Алехе предложение не понравилось.
— Давай и здесь вместе.
— Искупаемся.
— За тебя держаться буду… Ничего!
Ланцов махнул рукой.
— Держись!
Он хлестнул лошадь. Алеха, обхватив ногу Ланцова, поспешил рядом. Сперва лед хрустнул где-то поодаль. Кобыленка, чуя опасность, решительно подалась вперед, но в тот же миг Алеха почувствовал незнакомую зыбь под ногами. Он судорожно прижался к Ланцову, поджал под себя ноги, но обжигающий холод стремительно проник под его одежду и остановился где-то около сердца. Лошадь сделала рывок, но, не рассчитав силы, замерла на месте. Ее передние ноги оставались еще на льду. Ланцов припал к шее лошади поднял свободную ногу, чтобы вода не залилась в сапог.
— На дне стоишь? — спросил он Алеху.
— Одной ногой.
— Иди вперед. Здесь дно круто поднимается.
Алеха ухватился за протянутую Ланцовым руку и переступил. Вода стала по пояс. Он оперся о кромку льда, встал на колени и в следующий миг уже держался за ветку тальника.