Есть в русской традиции странные авторы – вроде бы всеми признанные, ценимые, но с какой-то нескладной судьбой: похвалы, неизменно сопровождаемые охранительными оговорками, грозящими едва ли не отменить изначально благоприятный отзыв; имя которых на слуху, но при этом всегда с некоторым оттенком неопределенности – мол, «да, но.». Как Лесков – бесспорный гений, невероятное чудо, случившееся в русской литературе тогда и там, где его вроде бы и вовсе ждать не приходилось – но при этом все неказисто, ничто не получается с первого раза. Леонтьев – как раз из их числа. Сам он жаловался на странный fatum, который распространяется не только на него самого, но и на все с ним связанное. Даже авторы, вполне ему симпатизирующие, ограничивались, как правило, изъявлениями сочувствия и признания лишь в личном порядке. Вл. Соловьев, высоко ценивший Леонтьева, все обещался написать о нем – и исполнил это только по его кончине, написав прочувствованный некролог, тогда как Леонтьев нуждался в живом отклике при жизни:
«Мое положение, или моя роль в русск<ой> литературе – совсем особая и даже непонятная. – То там, то сям мелькают (именно только мелькают) весьма ободрительные слова вроде: “великий ум, великая мысль; – удивительный слог; удивительные замечания; – самобытный мыслитель; тонкий художник; – глубоко; – остроумно; – блестящее изложение; – образцовый язык..” (Все это – я даже помню, кто и где сказал.) В совокупности взятые эти мелкие цветочки могут составить такой букет похвал, что самое взыскательное самолюбие удовлетворилось бы. Но букета этого никто не хочет связать и собрать <…>. – Быть может – это у иных происходит еще и от того, что не знают, в какую “клетку” меня поместить?» (Леонтьев – Фуделю, 18.VI.1890, с. 224–225).
Леонтьев настолько не избалован печатным вниманием к своей особе, что даже незначительная статья о. Иосифа в «Благовесте» [80] вызывает заботы и обсуждения, растянувшиеся на целый ряд писем. Собственно, неподдельное внимание, уважение и одновременно серьезный и твердый ум, найденные им в молодом собеседнике, оказались тем, в чем настоятельно нуждался Леонтьев – так легко, с поразительной открытостью и доверием откликнулся он на первые письма Фуделя сначала не сохранившимся объемным письмом (о пропаже которого в воспоминаниях, написанных для С. Н. Дурылина, горько сожалел о. Иосиф), а затем «громадным письмом [81] в 30 страниц мелкого сжатого почерка на почтовой бумаге двойного формата. Это поразительно. Писать незнакомому студенту так много, так любовно и о самом важном в своих убеждениях – это поразительно. Это то самое письмо о славянофилах и об эстетике жизни, которое дважды было мною опубликовано в печати (хотя не полностью) [82] . В нем сосредоточено все характеризующее К. Леонтьева в самых источниках его мировоззрения, и узнать его, а тем более судить его и писать о нем нельзя, не прочитавши этого письма. Но самый факт интимного дара такого письма, которое стоит литературного произведения, молодому человеку говорит мне о личности писателя гораздо более, чем многие страницы его биографии» (Мое знакомство с К. Леонтьевым… С. 440). Леонтьев быстро и глубоко привязался к своему молодому знакомому, почти сразу сделавшегося его другом, полюбив и его, и его молодую жену (которая, в свою очередь, сохранит до самой смерти теплую память о К. Н., запечатленную «В своем углу» С. Н. Дурылина), сделав его своим собеседником по основным занимавшим его в то время вопросам. Представление о важности и интенсивности общения дает уже тот факт, что, не считая четырех личных встреч, за три с половиной года, прошедших от первого, заочного знакомства до кончины К. Н., они обменялись по меньшей мере 135 письмами [83] . Значение переписки К. Леонтьева с о. И. Фуделем было оценено давно – в 1912 году на публикацию (в сокращении) о. Иосифом двух писем Леонтьева В. В. Розанов отозвался, например, так:
«Вполне удивительно и достойно упрека, каким образом свящ. Фудель мог так долго держать под спудом столь многозначительный документ, ввиду пробудившегося интереса к мельчайшим вариациям идей этого превосходного мыслителя XIX века» (Розанов, 2006: 46).
Действительно, в этой переписке Леонтьев раскрывается с удивительной полнотой своих интеллектуальных интересов: в о. И. Фуделе он нашел редкого для себя собеседника, внимательного к тому же кругу проблем, готового учиться и в то же время обладающего достаточно прочными личными взглядами и убеждениями, чтобы дать благоприятный упор мысли К. Н.:
«Варя, увидев, что я все Вам это пишу, а не статью для “Гражд<анина>”, – бранит меня: “Как Вы мне, право, надоели – в доме денег нет; в Банк надо платить, а вы вместо статьи все Осип Ивановичу пишете!..” Увы! С “утилитарной” точки зрения она совершенно права. – Я всю эту зиму – ничего еще за литературу не получал, а 400 рубл<ей> сер<ебром> у Берга и Цертелева [84] набрал вперед. – Но что ж делать – если мне частная беседа с вами несравненно приятнее, чем беседа с “публикой” нашей» (Леонтьев – Фуделю, 19.I.1891, с. 281).
Но общение между Леонтьевым и Фуделем – отнюдь не только интеллектуальное: с ним Леонтьев делится и куда более важным, своим духовным опытом, прислушиваясь к собеседнику, избравшему путь священства (К. Н. сильно помог в хлопотах, связанных с посвящением в сан), с ним же – одним из немногих – Леонтьев поделится новостью о принятии им монашеского пострига.
Фудель не стал для Леонтьева «учеником, пошедшим дальше учителя»; впрочем, судьба вообще не подарила Леонтьеву таких учеников. С годами он скорее «отошел в сторону» от взглядов учителя – не «ушел», но несколько отодвинулся. Сын о. Иосифа, Сергей, вспоминал, что в предвоенные годы жизни отец «много времени отдает изданию собраний сочинений Леонтьева, но это больше долг благодарного ученика, чем творческое дело сердца» (Фудель, 2012: 53). Впрочем, как с достаточными основаниями отмечает О. Л. Фетисенко, суждение сына само окрашено «анти-леонтьевским» взглядом, ему присущим, – Сергей Иосифович, видимо, был склонен преувеличивать степень отдаления отца от мнений Константина Николаевича (с. 51). Но, во всяком случае, трудно отрицать, что с годами увлеченность-очарованность Леонтьевым у о. Иосифа прошла. Не прошла глубокая привязанность, любовь о. Иосифа, в целом человека несколько сухого, к Леонтьеву – сохранился и долг памяти, признательности за все сделанное им доброе, любви к нему как к человеку и одновременно забота о прекрасном писателе, восхищение его литературным даром, стремление донести память о нем до других, познакомить с этим богатством, которое не то чтобы не ценится, а попросту неизвестно.
«…Для сохранения и постоянного подновления любви»
«Преемство от отцов»: Константин Леонтьев и Иосиф Фудель: Переписка. Статьи. Воспоминания / сост., вступ. ст., подготовка текста и коммент. О. Л. Фетисенко. – СПб.: Владимир Даль, 2012. – 750 с. – (Прил. к Полному собранию сочинений и писем К. Н. Леонтьева: в 12 т. Кн. 1)
Выходящая в качестве книги 1-й Приложения к Полному собранию сочинений К. Н. Леонтьева переписка с Осипом Ивановичем Фуделем (в 1889 году принявшим священнический сан и ставшим отцом Иосифом) охватывает лишь немногим более трех последних лет жизни К. Н. На момент знакомства с ним Фудель был начинающим публицистом, привеченным в «Русском деле» С. Ф. Шарапова – небольшой позднеславянофильской газете, редактор-издатель которой с радостью принял студента в сотрудники (в радости этой, видимо, немалую роль играли и соображения издательской экономии). Публицистические опыты Фуделя и стали причиной знакомства. Немного наслышанный о Леонтьеве благодаря отзывам Шарапова и сблизившись с московским учеником Леонтьева, своим однокурсником, студентом-юристом Николаем Умановым, через последнего он переслал уже год жившему в Оптиной пустыни мыслителю свою недавно изданную брошюру «Письма о современной молодежи». Леонтьев откликнулся быстро и ободряюще, предложив одновременно, чтобы Фудель сам написал к нему – и, преодолев первоначальную робость, тот откликнулся на предложение, сразу же объяснив и главный движущий его в этом разговоре мотив:
«Это позволение я ценю тем более, что до сих пор находился в полном умственном одиночестве, предоставленный с детства самому себе, своим чувствам и влечениям» (Фудель – Леонтьеву, 02.IV.1888, с. 63).
Первое письмо, видимо, оказалось решающим – в нем были и откровенность, которую не мог не оценить хорошо разбирающийся в людях К. Н., и ум напряженный и внимательный – Фудель оказался для Леонтьева ценнейшим собеседником, тем, кто умел задавать вопросы, вызывающие на размышление, уточнять существенное и излагать свою мысль. Хотя переписке, как уже сказано, было отпущено всего три с небольшим года, она оказалась исключительно интенсивной и по объему (сохранилось 134 письма), и по содержанию – Фудель давал Леонтьеву то, в чем тот нуждался более всего: серьезный, сосредоточенный на самой сути интерес к его идеям. Как писал в конце своей жизни о. Иосиф, вспоминая о друге и наставнике, тот «старался использовать всякую даже малейшую возможность повлиять на молодую душу, на молодой ум. <…>
Это был прозелитизм чистейшей воды в благородном смысле слова; прозелитизм, на который мы – русские люди совершенно не способны. И, осно<вы>ваясь на этой черте, я серьезно думаю, что в жилах Леонтьева было много крови не русской; не похож он был по натуре своей и по многим вкусам на чистокровного русского.
Если выше я назвал прозелитизм Леонтьева страстью, то, конечно, в лучшем смысле этого слова. В своих стремлениях обратить своего молодого собеседника в свою веру, навязать ему свои точки зрения он доходил до религиозного пафоса. Он так